Светлые тона пижам

      

Лидия смотрит на чуть запотевшее стекло окна машины, покрытое каплями дождя и брызгами грязи. Там, на улице, гроза, и подросток, что сидит на заднем сиденье автомобиля своего отца (который, в свою очередь, находится за рулем, с необычной серьезностью смотря вперед, на мокрую дорогу), считает, что эту погоду точно можно считать слишком подходящей для той истории, что творится с ней с сегодняшнего утра. Вернее, гроза всегда подходила для Дитц, но прямо сейчас, после того, что закатила ее теперь-уже-мачеха вчера вечером, погода с бушующими стихиями только усугубляет все впечатление и некую отрешенность Лидии. Она вся подчеркивает собственное состояние всем, что можно увидеть на ней и рядом с ней — черное платье с железными, найденными в новом доме примерно четыре дня назад, булавками, сетчатая вуаль, свисающая с темной фетровой шляпой на голове у девчушки, странная книга, которую даже открыть толком нельзя… все это можно перечислять еще очень и очень долго. Проведя пальцем по стеклу, Дитц кладет свою голову на тонкую полоску металла, которая чем-то похожа на слишком уменьшенную версию обычного подоконника, и под шум воды из-за той стороны стекла закрывает глаза. Так думается гораздо легче, и мелькающие из-за спинки второго переднего сиденья слишком яркие части одежды или руки Делии не привлекают такого внимания своей непривычной и противной яркостью по сравнению с серым салоном машины и темным костюмом отца. С закрытыми глазами думается гораздо легче, и поэтому Лидия старается составить все, что произошло за последние несколько дней в одну относительно логическую, пусть и нелогичную, цепочку. Началось все это в среду, когда Дитц в первый раз (а через день, и последний) увидела их. Тогда они были завернуты в белые простыни, прямо как классические привидения из ужастиков, а когда побежали на чердак, будто испугавшись ее самой, то Лидия даже понадеялась на то, что под саванами скрываются страшные раны или хотя бы что-то, что могло удивить или напугать до полусмерти. Но — нет, такого даже не было. Призраки оказались довольно милой парой, что раньше жила в этом доме и в традициях диснеевских сказок умерла в один день. Адам и Барбара были действительно хорошими людьми, и они даже помогли Дитц тем же вечером. От мыслей о вечере прошедшей среды Лидия поморщилась, но через мгновение снова убрала с лица хоть какие-то эмоции, с закрытыми глазами сидя на сиденье в машине. Воспоминания все еще не выходят из головы, и полуголая Делия со странным дымным куревом в руках в кровати отца Дитц слишком ясно всплывает в сознании. — Лидия, не спи, скоро мы уже будем на месте. — Делия разворачивается назад и обращается к падчерице, нервно улыбаясь, и от вида этой улыбки Лидия, только что наконец открывшая глаза и севшая прямо, усмехается, понимая, что мачеха, кажется даже ее побаивается. Мама бы никогда так не посмотрела бы на дочь, и от этого сердце вновь больно сдавливает неприятная грусть, ведь мама вообще теперь на нее не посмотрит. Потому что через шесть футов земли чужого лица уже нельзя увидеть. Подросток, снова отвернув голову к окну, с непонятной грустью наблюдает за стекающей вниз по стеклу каплей дождя, пока там, вне чуть теплого салона автомобиля, на улице сверкают молнии и расходятся темные и серые тучи. — Единственная, кто тут спала, Делия, это ты. — еле сдерживаясь, чтоб не добавить «с моим отцом», Дитц поправляет сползающую с воротника булавку и усаживается поудобнее, смотря на темное небо. Мачеха, в отличие от спокойной девчушки в черном, обиженно и в какой-то степени испуганно-манерно возвращается обратно в ту позу, в которой сидела предыдущие полтора часа, на протяжении всей поездки из нового дома в неизвестное место, о котором Лидии все еще никто не сказал. Вернее, место в общем можно было представить, если вспомнить истерику и слова Делии после «той вещи» во вчерашний четверг, то… относительную психлечебницу подросток спокойно могла вообразить себе. Когда машина с тремя пассажирами останавливается у кирпичного здания, Лидия замирает, чувствуя, что все это не только не нравится ей, но и интересует — атмосфера больницы, пусть Дитц видела только снаружи, была похожа на какой-то зловещий дом из книг. Прогремел гром. *** Вероника устало падает на койку в палате, чувствуя, насколько твердый матрас, лежащий на пружинах деревянной кровати под ней. В который раз за эту неделю девушка ощущает непривычно легкую радость от факта того, что кроме нее в этой тихой палате нет никого. Никого живого, мысленно уточняет Сойер, слыша очередную фразу от бывшей одноклассницы, что сейчас, паря в воздухе и порой сплевывая химозно-голубой очиститель, пропадающий в воздухе практически сразу, ругается со стоящим на полу, подобно живому человеку, бывшим самой Вероники, который то и дело сдвигает прилипшую намертво к плащу и рубашке изоленту с бомбой. Сойер зажимает уши ладонями, стараясь хоть на мгновение отойти от отвратительной реальности, которая в психлечебнице ощущалась еще точнее и яснее. Вся эта атмосфера неприятно давила на итак измученный событиями прошлого месяца разум девушки, и именно из-за этого Вероника практически не разговаривала ни с кем помимо собственного дневника, психотерапевта, понимающей женщины в квадратных очках и розовом кардигане, и двоих (ибо все, что могли понять оставшиеся двое футболиста в одних трусах это «заткнитесь.») семнадцатилетних подростков. Девушка, пару мгновений пролежав на больничной кровати со слишком, ослепительно светлым, белым постельным бельем, решает все же сесть на койке и переводит взгляд на окно в палате, по которому катятся крупные капли дождя. Ощущение, что с каждым новым прошедшим днем в этом месте легче не становилось, и совершенно не потому, что психотерапевт была отвратительной тупой неумехой и искренне забивала на то, что она вообще находится тут из-за какого-то диагноза. Нет, мисс… где-то в дневнике, рядом с названиями выписанных препаратов, Сойер записала ее имя на одной из последних страниц, в первый же день своего пребывания здесь, тогда, когда смесь эмоций из злости, шока, отвратительно давящего горя бушевала внутри и не давала хотя бы хоть что-то решить нормально. Так, вернемся обратно. И, нет, психотерапевт действительно хотела помочь, но при этом, за исключением того, что написано в графе «диагноз», абсолютно ничего не видела. В любом случае, даже, несмотря на то, что тут ей могли оказать помощь (какую — Вероника даже не могла понять), находиться здесь было пыткой, и находиться тут надо было долго. Сойер бы с радостью, с действительной радостью, осталась дома, но решение о ее этаком «отпускном переезде» принимала, разумеется, не она, а ее родители, что после того, что произошло в один из октябрьских дней, отправили ее сюда. Вспомнив шокированное и испуганное лицо матери, упавшей на пол от вида собственной дочери в петле из белой, так выделяющейся на фоне синего пиджака, простыни, Веронику передернуло, и она села как можно ближе к стене, чуть ли не вжимаясь спиной в вертикальную плоскость палаты. Она не злилась на родителей за это. Вернее, поправка, злилась, но старательно не показывала этого всего никому кроме своей потрепанной тетради с исписанными страницами. В общем, в комнате, помимо ругающихся призраков, один из которых одет в черный плащ и выглядит точно как стереотипный плохой парень, а на второй, типичной королевы школы со светлыми кудрями, красный халат с легкими, будто рассыпанными по ткани цветами, в комнате царит тишина, которую точно можно было назвать приятной. Тут все это прерывается, когда в не особо большую палату заходит полная медсестра и девчушка, что практически утопает в своем черном платье и сетчатой вуали фетровой шляпы. На нее, кроме Сойер, не смотрит больше никто — Чендлер искренне плевать, и она лишь обвиняет стоящего рядом ДжейДи во всех человеческих грехах, сам Джейсон изредка отвечает ей что-то резкое и вновь возвращает взгляд на стоящие на тумбочке таблетки, которые пьет Вероника, а Курт и Рэм тупо ржут, снова изображая всякую херню. Поэтому Сойер молча берет тетрадь, положив ее на колени, и пройдясь взглядом по дневнику, переводит взгляд обратно на зашедшую девчушку. Это ее новая соседка — Веронике становится это понятно после того, как медсестра уходит, оставляя двух живых девушек наедине, и подросток, что на несколько лет, кажется, младше самой Сойер, кладет книгу (Франкенштейна, кажется) на вторую койку в палате. И Вероника решает представиться, ведь прервать тишину все же, по ее мнению, стоило. По крайней мере, можно было попробовать, а попытка, как известно, не пытка, хотя тут Сойер бы с уверенностью поспорила, ибо завести разговор с отрешенной (серьезно, лицо девчушки выражало ровным счётом ничего) новой соседкой звучало как странный квест, который был довольно сложным в исполнении. — Я Вероника. Сойер — Вероника осторожно машет ладонью зашедшей девчушке и старается улыбнуться, пока соседка садится на кровать напротив и наконец обращает на нее внимание. Тут Сойер наконец понимает, что все это время привлекало ее внимание в девчушке. Чёрное платье — не светлая пижама без карманов непонятного цвета, которая сейчас была на Веронике, а чёрное платье, которое слишком отличалось от всего в психлечебнице, где все было похоже на глупый сон маленького ребенка, который только что посмотрел убогий ужастик, а потом вернулся к себе в комнату с пастельным всем, чем только можно, и потому что-то страшное и неприятное приобрело нежные оттенки. — Лидия. — все, что в ответ прилетело от хмурой девчушки, которая только что легла на койку и молча закрыла глаза, скрестив руки на груди подобно покойнице. Сойер же лишь кивнула, отворачиваясь в сторону и начиная писать в дневнике, закрывшись рукой. За окном резко блеснула молния.