* * *
Альберих снова сидит на крыше, на самом краю — ноги свисают вниз, цепляясь за водосток. В лицо дует холодный ветер, разгоняет дрожь по телу. Капитан против воли ежится. Несколько капель срываются и падают ему на нос, предвещая дождь. — Бери меч в руки, трус. Пораженный словами, Кэйа замирает, не решаясь обернуться. Голос родной — и говорит то же, что он слышал в тот злополучный день. Жар опаляет спину, вынуждая выйти из ступора, вонзившись ногтями в собственные ладони. Альберих видит Дилюка: в непривычном белом сюртуке, с растрепанными волосами и горящим алым взглядом. Тени залегли у него на лице. — Я не буду, Люк… — шепчет он, подняв вверх руки в знак мирных намерений. — Не возьму, ты же знаешь. Забавно только, что то же самое он говорил апрельским дождем. К слову, капитан чуть не распрощался с жизнью под острием клеймора. — Предатель, да как ты только мог! Тебя приняли как родного, любили, холили, лелеяли! — Рагнвиндр в ярости размахивает оружием из стороны в сторону, едва ли задевая Альбериха. — Как ты только мог оказаться таким гнилым. Кэйа хочет возразить, но даже так брат не станет его слушать. Он может лишь стоять на самом краю крыши, на хрупких черепицах, балансируя расставленными в стороны руками. А тот, кто клялся и божился его защищать сейчас готов сам сжечь до серого пепла. — Крепус меня не любил… — Ложь! — кричит Дилюк, а слезы льются по его лицу. Ему больно до глубины души — и Кэйа это знает. — Меня никто не любил кроме тебя. И я никого не люблю так сильно, как тебя, — в беспамятстве тараторит Альберих, почти задыхаясь от запаха горелой плоти, его плоти. Дилюк сжигает и его, когда тот прикасается ладонями, чтобы хоть как-то остановить. Рагнвиндр так близко, что ненависть исходит от него, пронзая капитана острыми копьями. — Я тебе не верю. Кэйа боится этих слов, потому что когда-то их уже слышал. — Ты ничего не значишь для Мондштадта, неисправимый лжец! — тяжелая пощечина заставляет захлебнуться в крови и ужасе, что нарочито медленно возникает и оплетает кости. — А твоя жизнь никчемная. Ты никому не нужен. Даже мне ты больше не нужен. — Не надо, пожалуйста, — Дилюк ранит своей правдивостью, а капитан, так страстно избегавший их — правды и очевидности — не хочет в это верить. — Умри уже наконец. — Я прошу, хватит, — заходясь в рыданиях, мямлит Альберих, вцепившись в рубашку. По пальцам уже ползут волдыри, уродуя кожу. И запах. Запах напоминает о том, как его чуть не сожгли; как пламя ласкало его, подарив белесые шрамы. — Ты даже не уверен, любил ли меня или нет. — Неправда. Рагнвиндр отступает на шаг, возвышаясь. Его волосы мокрыми комьями спадают на плечи, румянец на лице перемешался с яростной краснотой. Капитан свои слезы прячет под холодным дождем. — Так докажи. Клеймор осыпается пеплом — нет, грязно-белыми личинками, из которых вылезают тараканы. Они карабкаются, перелезая по черепицам и под ними. Они у ног Кэйи, у самых носков черных ботинок. Но ему почему-то не страшно, и мысль о том, что должно быть противно, не проскакивает в затуманенной голове. Вместо этого обожженые ладони сжимаются в кулаки — не больно. Дилюк забирается все выше по кровле. Это дается ему так легко, что с виду кажется, никаких усилий он не прикладывает. Альберих, сделав один небольшой шаг вперед, навстречу, видит спокойствие на бледнеющем лице. — Не любишь, — как бы подтверждая, говорит Рагнвиндр. И легким движением слегка отталкивается от железной полосы. У Кэйи под ногами ярко-оранжевые тельца тараканов летят в стороны, а руки тянутся, чтобы удержать. Чтобы сжать так сильно и не дать разбиться насмерть. Чтобы не дать умереть. Альберих уже на середине крыши, поскальзывается на стали и видит, как его брат кубарем летит вниз — и сам прыгает следом, не задумываясь о последствиях. От ударов должны остаться синяки, но их не будет. От падения он раскрошит череп на мелкие кусочки, но этого не случится. Кэйа резко распахивает глаза, выныривая из очередного кошмара. На смятых простынях, под тонким одеялом. С противно липнущей к мокрой коже рубашкой. И в холодном поту, который скатывается по вискам и лбу, застилая глаза, которые уже режет от боли. Он, со сбившимся дыханием, наконец просыпается и притягивает руки к лицу. Страшно. Альберих не может надышаться, упиваясь застоявшимся воздухом в своей конуре. Почти падает, когда встает с кровати, комкая одеяло, бросая как попало, и ходит кругами по комнате. Стопам в черных носках холодно — по полу тянется сквозняк из щелей в оконной раме. Дерево местами прогнило так, что свет проникает внутрь. Но сейчас темно, и даже луна не отражается в окнах других домов. У капитана в распоряжении три свечи, но это на самый крайний случай. Поэтому пытаться вдохнуть без паники предстоит в темноте и холоде. Вдох обжигает холодом глотку, выдох вырывается белыми облаками пара. Чтобы хоть как-то согреть ледяное тело, капитан наворачивает круги по маленькой, тесной, заваленной мусором комнате. И говорит себе, что вот завтра он обязательно уберется. Если будут силы. Кэйа накидывает на плечи черную, местами потертую кожанку — ничего другого у него все равно нет — и, бросая взгляд на ящик под замком, уходит. Он писал письма. Их много — стопка скопилась из гневных, печальных, радостных, адресованных Дилюку. Но сейчас Кэйа истощен, его не хватит даже на пару строк. В коридоре светлее и гораздо теплее, поэтому свою жизнь Альберих коротает между коричневых ковриков других квартир и с блохастым черным котом, которого не жаль взять на руки. Единственный слушатель капитана пахнет кошачьей мятой, мурчит, когда его гладят за ухом и совсем не царапается. Этого кота Кэйа назвал Дилюком года три назад. Как-никак, игривость в нем все еще была тогда. А сейчас имя настолько прижилось, что и кот на него откликается, и сам капитан может без зазрения совести поделиться своими проблемами. — Я бы даже мог забрать тебя к себе, — говорит он, сидя на подоконнике и проводя рукой по жесткой шерсти, местами и выдранной, по разорванному в драке с другими котами уху. — Но ты же все равно убежишь. Да и так тебе лучше, чем у меня, да? Кот не отвечает, но хотя бы не прожигает взглядом с посылом «убирайся». Он только ластится, свернувшись клубочком на человеческих ногах — главное то, что теплое. А уже чтó — неважно. Кэйа очень хочет убедить себя, что не один, что это маленькое теплое создание может его утешить. Кэйа очень хочет вдохнуть полной грудью и не ощутить тревогу и отчаяние. Грудь сдавливает и без корсета. Альберих поджимает губы, смотря в заляпанное окно, в ночь, в пустынные дворы и грязный снег, который снова растает. Он одинок, и ему нужен тот, кто постоянно будет жужжать рядом, не умолкая. Как жаль, что Дилюк молчалив. Кот топчется и спрыгивает. На белом потолке — одинокая лампочка, которая почти сломалась, мигает себе и скоро перегорит совсем. Под ногами — грязные ковры, цвета которых выцвели и не видны из-за грязи и по которым иногда бегают крысы. По сторонам — выкрашенные в уродливый зеленый цвет стены и механические звонки у дверей в квартиры, в которых никто не живет. Город постепенно умирает. А Кэйа, застегивая бегунок на молнии, быстрым шагом спускается по лестнице, надышавшись затхлостью этого дома. В Ордо Фавониус было бы намного теплее, Альберих бы не дрожал и у него не было бы сводящих судорогой ладоней. И болящего горла. И вообще, лучше, если бы он держал свой рот на замке. Кэйа хочет расплакаться от собственной безысходности. Разреветься как дурак, посреди грязи улиц и одинаковых домов в городе, так и не ставшим ему родным. И спросить — почему все сложилось именно так, и он не чувствует себя счастливым больше трех лет? Выдыхает. Желудок напоминает о себе вымученной трелью, заставляя чуть ли не скрутиться и упасть на плитку, припорошенную тонким слоем снежинок. Держась одной рукой поперек живота, Альберих пересчитывает грязные монеты в ладони. Смотрит на вывеску «Хорошего охотника», которую видно из-за угла. Сглатывает остатки слюны, понимая, что моры ему просто не хватит. Капитану кавалерии не хватает денег, чтобы поужинать. Заказать простенький салатик. Это даже смешно. Но Кэйа не смеется — только роняет слезы, ненавидя их, себя и чертову беспомощность. Меньше работы, меньше денег. Сегодня снова придется делать выбор: травиться или не есть вовсе. Сжимая в окоченевшей ладони остатки своего существования, Альберих идет мимо ресторанчиков, мимо окон домов, в которых недавно горел свет и стыл на плите суп. Не смотря по сторонам, чтобы не делать себе еще больнее, он спускается в нижнюю часть города. Туда, где водится отребье, сироты, крысы и самое ужасное, что может встретиться в Мондштадте. Но зато еда по карману. Тошнота от голодания сменяется на обычную, вызванную количеством фритюрного масла в тарелке. Кэйа упивается пересоленной рыбой, игнорируя этот факт и еще десятки: то, что он буквально выглядит чудом для кучки сирот, окруживших его. — Дядь… — протягивает маленькая девочка, шмыгая носом. Грязная, вся в лохмотьях, перешитых десять раз. Капитан видит себя в ее глазах: маленького, беззащитного и до ужаса голодного. — Разбирайте, — говорит он, отодвигая тарелку прочь от себя и провожая ее пустым взглядом. Горло дерет. И глаза слезятся.* * *
Минуты до рассвета Альберих коротал в беспокойном сне на мятых простынях и с одним желанием, игнорируемым до тех пор, пока не стало больно. В надежде проскочить в свой кабинет никого не встретив, он пришел на полчаса раньше начала рабочего дня. Сил оставаться в каморке просто-напросто не было. В холле беззвучно, только его шаги эхом разносятся по всему штабу. Если не считать сторожевых, то он — единственная живая душа здесь. Даже Джинн еще не пришла. Но ее тень — Лиза — перегородила дорогу. — Доброе утро, милашка, — ее цепкий взгляд проходится по всему телу, считывая каждую деталь, за что Кэйа вмиг начинает чувствовать себя незащищенным. Тут уже не помогут милые улыбочки. — Как самочувствие? — В норме, а у тебя?.. — Твои круги под глазами такие, будто ты не спал десятую ночь подряд. Не вешай мне лапшу на уши. Себе же хуже сделаешь, Альберих. Губы сжимаются, белеют. Капитан стоит как вкопанный, не находя в пустой голове ни одной подходящей причины улизнуть. И Минчи ведь не отстанет, в ее приоритетах две вещи: книги и здоровье близких. Скверно. — Я не хочу об этом говорить. Зеленые глаза прищурены, русые ресницы в свете факелов кажутся светлыми. Она делает шаг вперед. — Лиза, — Альберих отступает скорее по привычке, вжимает голову в плечи и почти не дышит под этим оценивающе-осуждающим взглядом. По телу проходит дрожь от воспоминаний. Лицо искривляется. — Я не хочу игнорировать твое, откровенно говоря, хреновое состояние. Кэйе очень хочется сказать «это не твое дело», топнуть ножкой и с гневным видом от того, что его побеспокоили, уйти в свой кабинет. Желательно — запереться и выдохнуть. Успокоиться. Но он чертит грань того, что может: рефлекторно сжать ладони в кулаки, так, чтобы оставить лунки из-под ногтей глубоко под черной тканью (никто не увидит), лишь бы унять неизвестно откуда взявшуюся тревожность. — Мы можем это обсуждать хотя бы не в холле? — Маленькая передышка тебе все равно не поможет, Кэйа. Кэйа закатывает глаза, разворачиваясь. Кто бы сомневался, что Лиза отпустит его так просто из своих клешней «с заботливыми намерениями». Весь разговор будет напоминать скорее пытку, нежели что-то конструктивное, но библиотекаря зовут. Альберих тихонько выдыхает, поднимаясь по лестнице и молит Барбатоса, чтобы все обошлось. Последняя ступенька встречает головокружением и болью глубоко в животе. «Черт, пояс как-то болтается» — замечает капитан в перерывах между черными пятнами, ковыляя до своего кабинета. Он похудел еще на «очень много». Лиза застает его в самом компрометирующем положении: с шилом и ремнем в руках, делающим новое отверстие для язычка бляшки. — Ты мне еще затирать будешь, что все в порядке? — она приподнимает брови, и ее лицо делается не то скорбным, не то разочарованным. — Что не так? — Да я отсюда вижу, что даже мне этот пояс будет мал. Ну-ка дай-ка, — у Кэйи подскакивает пульс, когда Лиза вырывает ремень из его рук и оборачивает вокруг своей талии, пытаясь затянуть на последнее, едва проделанное отверстие. — Это ненормально, Кэйа. Вишенкой на торте служит урчащий живот и резкая боль такой силы, что Альберих прикусывает губы до крови и чуть ли не в трубочку сворачивается. Едва дышит. — Когда ты в последний раз нормально ел? Кэйа не отвечает — отводит взгляд, как может и не понимает, почему его сейчас отчитывают как школьника. Рядом с Минчи способность врать резко улетучивается. То ли он просто устал, то ли она излишне проницательна. Даже там, где не надо. Особенно там, где не надо. В конце концов, ей это надоедает. Лиза фыркает что-то себе под нос, говоря «чтобы даже подумать слинять мыслей не было» и уходит. Возвращается уже с чаем и тарелкой, на которой что-то вкусненькое. Кэйю охватывает стыд. Сам он позволить себе такого не может — погряз в долгах. Альберих крутит в руках тарелку с оладушками, такими сочными на вид, что аж слюнки текут. Лиза обворожительно улыбается: — Я не уйду отсюда, пока ты все не съешь и не поговоришь со мной. В ее руках — стройных, фарфоровых, без перчаток — многострадальный пояс и шило, которым она старательно дырявит кожу. У Кэйи на это просто не хватило сил. — Спасибо. — Особо не за что, — Лиза закатывает глаза, после пристально смотрит в своей неповторимой манере, разглядывая поцелуи бессонницы под глазами Кэйи. — Что с тобой происходит? Он на секунду замирает. — А что должно происходить? — Не увиливай. Ты же почти не спишь, не ешь толком, в Ордо до ночи засиживаешься, заполняя отчеты, хотя ты терпеть их не можешь. Кэйа прячет глаз за синими ресницами, смотря в пол и снова ощущая едкий стыд за то, что Минчи его отчитывает. В двадцать-то лет… Он хочет вывести разговор в более спокойное русло, соврать, сгладить углы, но только бросает на нее взгляд и понимает, что слова «я в порядке» и «все нормально» застревают в горле. — Не все хорошо, — хрипит Кэйа, и голос его грубый от выкуренных дешевых сигарет. — Я не хочу об этом говорить. Лиза молча кивает — сама же знает, что капитан никогда не раскроет своих проблем, если только они не касаются Мондштадта. И Альберих ей за это благодарен: она молчит, больше ничего не спрашивая, но с материнской заботой пододвигает недопитый чай. Кэйе этого не хватает. Иногда он даже выть, рвать и метать готов, лишь бы не испытывать одиночество. — КАКОГО ФАВОНИЯ ТЫ ЗДЕСЬ СИДИШЬ?! Капитан смотрит на время, отмечая, что на встречу с дипломатом Фатуи опоздал, затем на разъяренную Джинн, стоящую в дверях и готовую прямо сейчас растерзать его на куски. Кэйа в примирительном жесте поднимает руки. Извиняется и уже встает, но Лиза останавливает его. Ее рука крепко сжимает запястье. А голову захлестывает головокружение — он сейчас упадет. — Ты его состояние видела? Да его даже до двери не хватит, не то что на вашу милую болтовню. Альберих рад — серьезно рад — что Лиза вступилась за него сейчас. Он глаза распахнутыми еле-еле может держать, не то что переваривать какую-то информацию. Но идти приходится: Джинн в ярости и лучше ей не перечить. Кэйа хочет спать, но еще больше хочет остаться с нормальными премиальными, иначе все свои долги не погасит. Он слышит, как Лиза идет за ними бессмысленно сотрясать воздух. А еще чувствует, наравне с головной болью и усталостью, укорительные мысли Гуннхильдр. Кэйа готов развернуться и уйти, когда видит, кого Фатуи прислали на переговоры — это гребанный Предвестник. Теперь понятно, почему Джинн ходит вся взбешенная до мозга костей уже второй день. Предвестник ей подмигивает, ухмыляясь, и это распыляет ее еще больше. Он весь рыжий, со вьющимися кольцами волос и веснушками на лице. Кэйа не знает, чем тот выслужился перед Фатуи, чтобы иметь такое высокое звание в такие годы — они ведь ровесники! Не то чтобы звание капитана кавалерии было ниже, просто… Странно это все. И Предвестник странный сам по себе, Альбериху не по себе от его взгляда. И что-то подсказывает, замечает это лишь он, проходя мимо. Кэйа приваливается к столу, складывая руки на груди и держа на лице такое скептическое выражение, какое только может. Оно, лицо, бледное, отдает неприятным оливковым оттенком, говоря само за себя — капитан скоро грохнется в обморок. Ноги уже не держат, глаза слипаются. Так еще и скука смертная. Джинн наступает первой, сразу переводя разговор в русло перепалки и жаля острыми аргументами. Обычно на таких встречах это делает Кэйа, успевая и покрасоваться, и пофлиртовать, и в пух и прах всех разнести своим красноречием. А вот что сегодня он не успевает сделать — схватиться за столешницу, когда чувствует, что падает. Пальцы захватывают лишь воздух, а Кэйе уже плевать, на что падать, он этого даже не почувствует. Его тормошит кто-то легкими похлопываниями по щекам — явно не Джинн. Голос мужской. Ах да, Предвестник. — Вам бы отдохнуть, капитан Альбьерих, — говорит тот, а Кэйе тошно. Он даже фамилию неправильно произносит. — Я Альберих. Предвестник продолжает придерживать его за талию. Эти прикосновения Кэйе не нравятся, его морозит от них. Хотя, быть может, его просто колотит холодом, но интуиция еще ни разу не подводила. Особенно при такой обворожительно-фальшивой улыбке.