The Tower

      — Нет-нет-нет, ты не сядешь за эти бумажки.       Лиза уже пять минут медленно и последовательно оттаскивала Кэйю от стола. И будет оттаскивать столько, сколько потребуется. Честно говоря, Альберих завидует ее терпению — это нечто титаническое. Минчи никогда не выходит из себя, что бы ты ни натворил. Максимум, что сделает — посмотрит хмурым взглядом.       — У меня пять отчетов скопилось за выходные. Их надо заполнить, — упрямо заявляет Кэйа, завалившись на диван.       Голова все еще кружится, и он бы послушался советов Лизы, если бы не разъяренная Джинн, от которой придется получать за чуть не сорвавшиеся переговоры. Но желание прямо сейчас растянуться на этом диванчике, завернувшись в красный плед с головой, с каждой минутой пересиливает все больше.       — Дать тебе настойку какую-нибудь от головы? — спрашивает она, глядя на то, как Кэйа прикрывает глаз рукой, потирая переносицу и тяжело вздыхая.       — Мне ничего не помогает.       — Может, все-таки отдохнешь? Ты весь зеленый сидишь, как бы тебя не затошнило.       Только Лиза это говорит, как ком к горлу подкатывает. Кэйа плавно перетекает в горизонтальное положение, не открывая глаза. Тянет в сон.       — Я тебе помогу, ты только скажи, что заполнить.       Альберих указывает рукой на стол, мол, все бумажки там, а затем безвольно свешивает ее с дивана, едва касаясь пола. По пальцам струится приятный холодок, он чувствует, как проваливается в дремоту. Слышно, как Лиза тихо шелестит листами, что-то черкает пером. Свечи горят.       Спустя еще какое-то время слышен скрип двери и голос Джинн. Но что она там говорит — не разобрать, Минчи шикает на нее. И хотя Альберих изо всех сил пытается проснуться, ничего не выходит, скорее, наоборот: сон накрывает еще больше, придавливает обмякшее тело.       Кэйа чувствует, что падает, и инстинктивно взрагивает, открывая глаза. Видит темную площадь. Почти все фонари потухли, кроме одного, к которому Альберих идет. Просто чувствует, что именно так надо. Там лежит что-то черное, какая-то ткань. Любопытство пересиливает. Альберих резко сдергивает покрывало и замирает.       Дилюк смотрит на него стеклянным взглядом.       Или это кажется так. Он вообще ни на что не смотрит, лежит с пустыми глазами, устремленными в небо, пока лужа крови растекается рядом с его головой. В теплом свете фонаря видны вьющиеся алые волосы, кое-где испачканные в багряном.       Кэйа не дышит. Кэйа тянет руку к нему, падая на колени рядом. Воздух быстро выходит из легких, а вдохнуть не получается. Дилюк холодный. И кожа его не аристократично белая, она отдает отвратительным синим оттенком, присущим трупам.       «…трупам…» — думает он, отшатываясь от следующей мысли. Его Дилюк мертв?       — Нет, пожалуйста, нет… — шепчет Кэйа, содрогаясь от рыданий.       Слезы катятся по его щекам, пока с темного, заваленного тучами неба срываются первые капли. Дождь усиливается с каждой минутой, хлестая Кэйю в спину. Он не двигается, даже холода не чувствует. Руки все перемазались в крови, на форменных брюках темнеют разводы. Кэйа раз за разом проводит пальцами по длинным волосам, говоря, что не хочет терять.       Кто-то подходит со спины, зовя его по имени. Волосы спадают рыжими кольцами, но лица не видно, оно будто размыто, Кэйа его не запоминает. И собственного имени, мутно произнесенного его губами, достаточно, чтобы проснуться.       Альберих просыпается с тяжелым вдохом. Глаза распахнулись, а в комнате уже темно, только свет от канделябра. И Лиза что-то выводит на бумаге витиеватыми буквами. На часах полночь.       Он провалялся без сознания почти полсуток.       Голова нестерпимо болит, доводя до глаз на мокром месте. Минчи поднимает на него взгляд.       — Как себя чувствуешь?       Собирая остатки усталости, Кэйа проводит по лицу, касаясь мокрой от пота челки.       — Сносно.       — Джинн просила тебя прийти, как только проснешься.       Капитан вспоминает свой огромный косяк и подрывается с дивана. Заминается на десяток секунд, когда перед глазом все темнеет. А затем бежит по коридорам, хотя знает, что это ничего не исправит — он облажался.       Дверь открыта.       Кэйа тихо зовет ее по имени, отрывая от бумаг. Магистр выглядит уставшей даже больше самого капитана, рассеянно поднимает брови, наверняка пытаясь вспомнить, почему просила его зайти. Альберих не торопит ее, подсовывая недельный отчет, который задолжал в прошлую пятницу. Спасибо Минчи.       — Как все прошло?       — Отвратительно, — что ж, этого стоило ожидать. — Предвестник поставил нас перед фактом: или мы сдаемся, или мы умрем. Черта с два я ему подпишу договор о капитуляции.       Капитан кивает, расхаживая по кабинету, чтобы хоть как-то размяться.       — Извини, что тогда насела, тебе ведь было плохо… Как себя сейчас чувствуешь?       Кэйа отвечает просто, изображая подобие улыбки на истощенном лице:       — Это моя работа.       Она поджимает губы, верно хочет что-то спросить или сказать, но не решается. Взгляд опускает на свои руки, плотно сжимающие пергамент. Альберих пытается понять, о чем Гуннхильдр думает.       — Я беспокоюсь за тебя. И прежде, чем ты скажешь, что все в порядке, я скажу, что больше не хочу вытаскивать твое холодное тело из ванной.       Заглянув в ее серые глаза, смотрящие из-под светлых ресниц, Кэйа не находит, что ответить. Так и стоит с приоткрытым ртом, ощущая, как шрамы выжигают его руки.       — Прости. Я обещаю тебе, что больше такого не случится.       Джинн мягко улыбается, беря его за руку, и Кэйа говорит, что клянется ей в этом.

* * *

      Грудь слабо вздымается. Дышать тяжело. Альберих чувствует сквозняк, гуляющий по полу, не в силах оторвать взгляд от потолка. Они повсюду: эти шуршащие ресничками глаза смотрят прямо на него. Презрительно. Как будто он совершил что-то ужасное.       Лжец.       Предатель.       Самоубийца.       Знакомый голос шепчет одно и то же который год. Кэйю доводят до истерики эти непрекращающиеся звуки и слова. Руками он цепляется за голову, сворачиваясь. Пальцы в волосах холодные — и это все, что можно понять в гвалте. Альберих даже не чувствует, что дышит.       Просто надеется, что на секунду станет чуточку лучше и все прекратится.       «Ты недостоин быть моим сыном».       «Я приютил тебя только из жалости».       «Только посмей совратить Дилюка, и я сам переломаю тебе всю жизнь. Будешь гнить где-то в трущобах, ища деньги на свое скотское существование».       «Ты ведь делал это раньше? Вот и наступит пора вспомнить».       — Не хочу, — тихо шепчет Кэйа сломленным голосом. — Заткнись.       Почти кричит, кусает пальцы, бьется затылком о холодные деревяшки. Крепус все говорит и говорит, крутит одну и ту же пластинку. Слова повторяются из раза в раз, Альберих слышал их в прошлом месяце.       И в позапрошлом.       И полгода назад.       Он может повторить всю речь Крепуса, не сбиваясь. Он знает ее от и до, даже помнит, на какие слова тот ставил ударения. Кэйа из раза в раз говорит себе, что нечего бояться, что Крепус давным-давно мертв, но никак не может отделаться от его навязчивого голоса в голове. Иногда — от силуэта, который видит, когда лежит на полу, пока тот ходит из угла в угол. Слышны его шаги.       Альберих молится богам, в которых не верит. Может быть, они и правда существуют. Но они еще ни разу не помогли ему, когда Кэйа просил по-настоящему. Это из-за его родины? Из-за того, что он — засланный не по своей воле шпион Каэнри’ах?       Крепус уходит. И жгучее ощущение взглядов вместе с ним. Параноидальные мысли затихают, но все еще слышны в общем шуме. Кэйа был достаточно истощен, чтобы встать с пола для него было победой. Он спешно подбирает кожанку со стола, влезает в сапоги и уходит.       Нет желания оставаться. Здесь все пропахло кошмарами.       Дрожащие руки не с первого раза вставляют ключ в замочную скважину. Еще и в коридоре темно — лампочка окончательно перегорела.       Кэйа бредет по улице, где бушует мороз, и он точно заболеет в своей тоненькой курточке. Голова забита черт знает чем.       Частично Альберих понимает… Нет, он не понимает совсем, как в этот проклятый холодный вечер оказался у дверей опустевшей таверны. Подгоняемый страхами, но капитан пытается того не замечать.       Кэйа вдруг начинает чувствовать, как ему холодно; как каждая снежинка касается смуглой кожи, отзываясь ощущением тысячи ножей. Видит тусклые линии света из щели под дверью.       Он стучит, но ни на что не надеется.       Фантомные руки всплывают на ключицах, прямо на шрамах, а голос Крепуса гремит какой-то бессмыслицей в голове. Прижимая ладони к груди и уверяя себя, что никого рядом нет, Кэйа вспоминает, почему не любит ходить в «Долю Ангелов».       И даже не из-за лица брата, резко переменившегося в настроении, стоило тому рассмотреть незванного гостя.       — Таверна закрыта, сэр Кэйа.       Голосом, будто надломившимся, Кэйа говорит:       — Я когда-нибудь просил тебя о чем-то настолько сильно?       Озираясь в поисках призраков ушедших дней, Кэйа говорит:       — Дилюк, я устал.       — Отправляйся к себе домой, — Рагнвиндр хмурится и не смотрит прямо в глаза, будто боясь в них что-то увидеть. — Закон действует на всех, Кэйа.       Альберих знает, что просто задохнется в воспоминаниях, если сейчас развернется и уйдет. Он склоняет голову, делая шаг назад.       — Прости, что потревожил.       Под чутким взглядом алых глаз капитан тяжело опускается на стул, слышит, как дверь закрывается. Воздух вырывается облачками пара у его лица и вмиг рассеивается в темноте улицы. Кэйа не чувствует пульсирующих ног и лишь водит замерзающими пальцами по столу, топя снежинки угасающим теплом своего тела. Ему мерещатся шаги за спиной, грозное дыхание, которое знакомо, зазубренно до дыр так же хорошо, как и собственное.       Крепус прожигает в нем дыру так же хорошо, как и умеет это делать Дилюк.       Но в отличие от Дилюка, Крепус сейчас гниет в гробу, глубоко под землей.       Шорохи не отступают, сколько бы Кэйа не говорил себе, что они — иллюзия его же сознания, что скрип дверей нереален и голос тоже…       — Ты с ума сошел, до утра здесь сидеть будешь?       — Я тебе даже здесь мешаю? — кривовато ухмыльнувшись, отвечает Кэйа — но Дилюк видит только его ссутулившуюся спину.       Вообще, говорить с ним особо не хочется. Альберих толком не обернулся, но точно знает, что Дилюк стоит со сложенными на груди руками, может быть, еще держа тряпку, которой он протирал стойку. Хмурится, сводя алые брови к переносице, но волосы так падают на лицо, что этого почти не видно. Слегка поджимает губы.       — Заболеешь. Мне тебя жалко.       — Не стеклянный, не разобьюсь.       Кэйа ненавидит жалость в отношении себя. Это — последнее, что он хотел бы чувствовать. Даже периодические видения с Крепусом не так отвратительны, как эта жалость: грустные взгляды, перешептывание за спиной, мнимое желание помочь… Ужасно.       — Пойдем, — Альберих оборачивается и видит, как Дилюк отступает на шаг, готовый его впустить внутрь. Хмурится точно так же, как и представлял капитан. — Меня совесть замучает.       И хотя его взгляд направлен в пол, уголки губ на секунду дрогнули. Кэйа почти увидел ямочки на его щеках.       Рагнвиндр не улыбался с тех пор, как умер его отец. По крайней мере, Альберих не помнит этого. Может быть, на его лице и мелькали вежливые улыбки для гостей, но они уж точно не были искренними.       Руки неприятно покалывают, стоит хоть немного посидеть в теплом помещении. Кэйа не особо хотел мозолить глаза своим присутствием (ему и так сделали огромное одолжение), потому он забился в угол, откуда его было почти не видно. Да и в целом, Дилюк не обращал на Альбериха внимания: вносил в ведомость для Джинн весь алкоголь, который у него есть; еще что-то делал — Кэйа не уловил, его клонило в дремоту.       Облокотившись на стену, он почти уснул, но его что-то резко разбудило. Скрип такой, будто кто-то вошел. На часах — около трех ночи — и Кэйа решает, что насиделся здесь достаточно. В штабе в это время как раз ночной караул меняется, Гуннхильдр либо спит, либо погрязла в отчетах. В любом случае не заметит его, можно будет подежурить вне очереди попроситься. Капитан отлипает от нагретого места, растирая затекшие руки.       Он совсем не заметил, как Дилюк подошел к нему. Альберих поднимает на него немного сонный, уставший взгляд, придумывая слова для оправдания. Но Рагнвиндр лишь ставит перед ним кружку с… вином? Нет, это, должно быть, виноградный сок. Кэйю кольнула вина, когда он все-таки почувствовал вино с нотками корицы и апельсина — Дилюк ему глинтвейн приготовил.       — У меня нет на это денег.       Винный барон закатывает глаза и говорит, что от одного глинтвейна его состояние не пошатнется. Кэйа отвечает тихим «спасибо», чувствуя, как вина сжирает его внутри. Еще один долг, еще больше ему придется пахать на работе.       Альберих пьет по чуть-чуть, растягивая момент как можно дольше. Становится теплее — можно расстегнуть пару пуговиц на рубашке.       «Кажется, я запретил тебе появляться в таверне».       По телу снова проходит дрожь. Кэйа ежится, вцепившись до побелевших пальцев в стеклянную ручку. Дыхание сбивается. Вставая, он почти отпихивает от себя стул и несется к барной стойке с кружкой в руках. Дилюк поднимает голову и смотрит на него как-то странно — но Альбериху нет до этого дела, он почти задыхается каждый раз, когда слышит голос Крепуса.       — Мне нужно идти, — Кэйа знает, что страх великолепно читается на его лице, но настолько торопится, что не обращает на это должного внимания.       Разворачивается на негнущихся ногах.       Крепус стоит весь раздраженный с раскаленной кочергой в руке. Деревянные доски на полу тлеют от жара. Альберих впивается пальцами в стойку позади — деваться некуда, да и заставить себя бежать не получается.       «Мне опять запереть тебя на несколько дней в подвале?»       — Нет, пожалуйста, не надо, — шепчет Кэйа, медленно съезжая вниз.       Он прикрывает себя руками, слыша, как Крепус приближается. Шрам на ключице от этой самой кочерги жжет.       — Здесь никого нет. Кэйа, посмотри на меня, — Дилюк быстро оказывается рядом. Его теплые руки обхватывают лицо, смазывая едва пролившиеся слезы. — Посмотри на меня.       Альберих все еще видит темный силуэт Крепуса за спиной брата. Дилюка он не тронет, но…       — У тебя опять галлюцинации?       Кэйа сначала слабо качает головой, а затем начинает судорожно кивать, не в силах успокоиться. Рагнвиндр мягко обхватывает его ладони.       «Барбатос, как же ты меня раздражаешь».       — Давай пересчитаем пальцы? Повторяй за мной. Раз… — он загибает один, и Альберих тихо шепчет за ним, захлебываясь в истерике. — Два…       Три…       «Да чтоб ты сдох».       Четыре… Пять… Шесть…       Кэйа закрывает глаз, вытягивая шею и пытаясь успокоиться. Дилюк все еще крепко сжимает его руки и помогает считать — это хоть как-то перебивает голос Крепуса.       — Семь, восемь, девять, — выдыхает капитан, смотря в потолок. Шороха чужих шагов нет.       — Десять, — заканчивает за него Рагнвиндр. — Успокоился?       По крайней мере, дышать стало легче. Кэйа не отвечает, но утыкается лбом в плечо Дилюка — и ему позволяют это сделать. Его не отстраняют, не отталкивают; ему не читают нотации. Просто успокаивающе гладят по спине. За три года Альберих отвык от прикосновений Рагнвиндра, и сейчас они кажутся совсем уж незнакомыми. Он на секунду задумывается о том, заслуживает ли всю эту нежность, что ему постоянно дарят — Лиза, Джинн, а теперь и Дилюк…       Рагнвиндр легко обнимает его, и Кэйа чувствует себя самой большой мразью в Тейвате за желание хотя бы на секунду прикоснуться к его губам.       — Тебя проводить? — спрашивает он, стоит Альбериху самому немного отстраниться. Будто это и не Дилюк вовсе — тот на дух его не переносит.       — Не нужно, я дойду сам.       Кэйа смотрит на него снизу вверх: на красные глаза, которые смотрят с сожалением; на заботливо протянутую руку. Только и может, что прошептать тихое «спасибо» и попрощаться.       На улице все так же холодно и мрачно. Его все еще немного потряхивает, может быть, это от мороза. Альберих шмыгает носом, слыша хруст под ногами и завывание ветра. Руками обхватывает себя за плечи — так теплее.       Городские фонари худо освещают главные дорожки, когда он заворачивает в темный переулок. Здесь мрачно и пустынно. В окнах не горит свет, не мелькают случайные силуэты. Что-то отвлекает от рассматривания теней на домах. Легкой хрипотцой Кэйа слышит голос незнакомца:       — Как приятно вас увидеть в столь поздний час, капитан.       Он наверняка выглядит глупо сейчас, но все равно оборачивается, придерживая себя за плечи и боясь растерять драгоценное тепло. Альберих хмурится. Что-то в этом всем ему не нравится. Или это просто остаточное действие паранойи?       — Доброй ночи, — выдыхает он маленькими облачками пара изо рта.       И хотя минут десять назад, дрожа, капитан распластался на полу, он может различить блеск клинков. В руках кристаллизуется меч. Альберих плюет на все и сразу несется вперед, не задумываясь. Его не особо парят дипломатические отношения, когда водное лезвие рассекает руку до крови. И, зараза, рабочую правую. Кэйа не успевает уклониться и отлетает назад, получив удар точно в солнечное сплетение.       Из горла вырывается стон. Больно настолько, что перед глазами почти звезды с небес падают.       — Альберих, правильно ведь? — слышит капитан, разрываясь то от острой боли в груди, то от точечной на спине.       Рука пульсирует, заливая пальцы и плитку со снегом теплой кровью. Глаза закатываются. Веки слишком тяжелые, чтобы держать их открытыми. Кэйа дышит через раз, морщится, а когда может разглядеть, что перед ним — видит сияющее лицо Предвестника. Улыбка такая ослепительная, будто ему на блюдечке принесли самый дорогой приз. Альбериха как-то не прельщает быть чьей-то грушей для битья.       — Капитан, — от его шепота веет зверскими убийствами. — Я правда не хочу иметь проблем с рыцарями. Давайте по-хорошему. Не будет вашей капитуляции — Снежная официально объявит войну, слышишь?       Кэйа шипит и вместо ответа, кусая губы до крови, со всей силы бьет того по яйцам. Предвестник смазано хрипит, но остается нависать над ним. И в синих глазах нет ничего хорошего.       — Сука.       Одним точным ударом он ломает Альбериху нос. Капитан почти не шевелится, только пытается левой рукой хотя бы как-то расцарапать лицо. Получается или нет — Кэйа не видит. Предвестник смеется. И этот смех дикий, животный.       Как будто перед ним маньяк.       Когда все заканчивается, Альберих тяжело дышит, чувствуя, как кровь стекает по глотке. Во рту стоит ее кислотный привкус. Предвестника рядом и в помине нет.       Тело еле слушается. Ладони холодны и уже ничего не ощущают. Кэйа еле-еле переворачивается, прижимая руку к кровоточащему носу: уже все залито красным. Его пальцы, рубашка, плитка и снег.       Блядство.       Он еле идет, шатаясь и опираясь на стены домов, когда вспоминает, что Лиза живет где-то рядом. У него все равно закончились бинты и вата. Показываться ей на глаза, конечно, до одури стыдно, но ничего другого не остается.       Дверь у подъезда тяжелая, но поддается ему. Кэйа пачкает ручку собственной кровью. Он почти готов рухнуть прямо на лестничной клетке, но все равно поднимается на третий этаж. У нее, вроде бы, сорок третья квартира? Альберих уже ни черта не помнит, просто вжимает кнопку механического звонка что есть сил.       Минчи застывает на месте как вкопанная, ничего не говоря. Ее рот то открывается, порываясь спросить, что стряслось, то закрывается. Кэйа опирается о косяк, тяжело дыша ртом. Из носа все еще льет, как из ведра, и весь подбородок, и шея уже перемазаны кровью.       — Только не кричи, пожалуйста, — сипит он, с отвращением глотая слюну с металлическим привкусом.       Лиза кивает и наконец-то приходит в себя, давая пройти в квартиру. Капитан падает на ближайший стул, который видит. Рядом на столе заботливые руки уже расставляют склянки со спиртом, йодом, зеленкой и всем тем, что нашлось в аптечке.       — Где ты так умудрился? — Минчи аккуратно берет его лицо в свои ладони. Проходится шариком из ваты, от которого несет спиртом.       Кэйа корчит на своем лице измученную улыбку. Зачем — сам не знает.       — Только не говори, что вы опять с Дилюком поссорились.       — Не, — он морщится и прячет вспоротую руку со старыми шрамами. Лиза этого видеть не должна. — Это работа Предвестника.       От шока она роняет ватку на выложенный плиткой пол. В зеленых глазах Альберих читает страх за себя.       — Бывало и похуже. Ты только Джинн не говори.       — Барбатос, — в имя своего Архонта Лиза вкладывает и злость, и сожаление, и сочувствие, и, кажется, фразу «Кэйа, ты идиот, хватит себя истощать». — Не скажу.       Кэйа подмигивает ей, хотя из-за повязки это не особо заметно. Рука до чертиков болит, и он чувствует, как безбожно теряет кровь, а на рубашке все больше расползается багряное пятно, выдавая его с потрохами.       — Давай сюда руку, — ей точно не нравится, что капитан сопротивляется. — Кэйа?       — Я справлюсь. Сам.       Она хмурится, еще раз повторяя его имя, но уже гораздо строже. Лиза опять загоняет его в угол.       — Ты свою правую руку нормально не заштопаешь.       Альберих поджимает губы, протягивая ей раненую руку. Отводит взгляд, когда Минчи стягивает порванную черную полуперчатку. Он слышит, как она тихо ахнула; чувствует истерзанной кожей ее взгляд. Шрамы устилают все предплечье, и соврать, что они получены в бою уж точно не получится.       — Это останется между нами.