The Tower

      Дилюк…       Имя эхом разлетается по комнате.       Д и л ю к.       Он так и не смог его выговорить.       Потолок почти коричневый.       Глаза уже болят.       Он потерял счет времени.       Ждет, пока станет легче.       Проваливается в сон и ничего не видит. Всеобъемлющая пустота.       Что-то черное пускает корни в груди.       Дышать тяжело.       Ну же, Люк, давай. Вдох-выдох.       Как тогда, в день смерти отца.       Но это было давно. Сейчас Кэйа только давится звуками из своего горла.       Это не его голос.       Не отвлекайся. Дыши.       Дилюк повторяет за ним. Снова и снова, чувствуя свои внутренности.       Слышит всхлипы и тихий плач рядом. Безутешные.       Это уже было, замечает Кэйа, я плакал перед тобой.       Потом ты наблюдал, продолжает Кэйа, как я хотел срезать с себя кожу.       А еще ты видел татуировку четырехконечной снежинки на моей шее.       Кэйа говорит это мягким, бархатистым тоном, каким обычно соблазнял девушек.       Дилюк вспоминает его смех. Вытягивает из памяти по крупицам.       И видел мою истерику, его голос становится ближе, это херовое зрелище, да?       Дилюк говорит в пустоту:       — Ты хотя бы испытывал хоть какие-то эмоции.       Говорит, смотря в потолок:       — А сейчас ты не реагируешь ни на что.       Кэйа посмеивается.       Не хуже, чем ловить кайф с опиума.       — Мне плохо.       Он перебрасывает прядь через плечо, крутит бокал с вином за ножку. Улыбается, обнажая белоснежные зубы.       Расскажи мне.       — Я не знаю, как тебя спасти. Когда я засыпаю, — шепчет он, чувствуя, как родные руки перебирают его кудряшки. — Раз за разом вижу тебя, как ты плачешь.       Кэйа меняется в лице, тень укрывает холодом синий глаз. Печаль во взгляде.       — Я знаю, что ты смотришь на меня и видишь мой труп. Ты похоронил меня, там, — ладонь слишком тяжелая, чтобы ее поднять. — В карцере. Ты и себя потерял.       Я слишком сильно тебя любил, соглашается Кэйа, даже когда знал, что это будет безответно.       — Я сожалею, Кэй. Обо всем.       Не надо. От этого тебе не станет легче.       — А тебе?       Кэйа смеется. Снова. На этот раз тише. Нежность в его улыбке.       Я твоя галлюцинация, Дилюк. Я нереален.       Он закрывает глаза, теряя Кэйю. Руки исчезают. Его дыхания не слышно.       Дилюк шепчет, просит, умоляет:       — Кэй, вернись. Не оставляй меня одного.       Холодно. Темно.       Наверное, так Кэйа ощущал его уход? Кажется, что из груди вырвали сердце, переломав ребра в труху. День за днем, месяц за месяцем. Дилюк топил себя в мести убийцам своего отца.       Ты все еще хочешь отомстить?       Урса. Горящие глаза в темноте. Черные цепи.       — Да.       Что ты чувствуешь?       — Пустоту.       Что ты чувствуешь?       — Гнев и ярость.       Что ты чувствуешь?       — Страх.       Что ты чувствуешь?       — Боль.       Что ты чувствуешь?       — Пожалуйста, помоги мне.

* * *

      — Джинн просила привести тебя в человеческое состояние, — ворчит Розария.       На ее лице усталость. Дилюк прищуривается и видит, как ей тоже тяжело держать глаза открытыми. Ее руки рассеянно хлопают его по щекам, взъерошивают красные волосы.       — Барбатос, ты три дня не вылезал из своей конуры, — говорит она, потирая переносицу. — Это рекорд.       Тени на стенах двигаются, и сквозь шум в голове Дилюк наблюдает за ними размытым взглядом.       Розария поджигает сигарету прямо от свечи, ненароком чуть не подпалив свои волосы.       — Как Кэйа?       — Стабильно отвратительно. Твой голубок не ест, не разговаривает и временами вообще не подает признаков жизни.       Он вдыхает едкий дым из воздуха и пытается прийти в себя, когда никотин ударяет в голову.       — А Джинн что хочет?       — Сказала, что ей бы не помешала твоя помощь. В довольно грубой манере.       Дилюк усмехается.       — Это на нее похоже.       — После смерти Лизы она как с цепи сорвалась, — сестра встает, покачиваясь на нетвердых ногах и открывает дверь, которая Барбатос знает на чем держится. — Будь с ней поаккуратнее.       Рагнвиндр встает и как мокрая собака встряхивает головой, зажмуривается, чтобы чернота перед глазами рассеилась. Наблюдает за тем, как Розария опирается на стены коридора и спускается по лестнице, чертыхаясь в темноте.       Джинн встречает его недовольным взглядом, в неизменной манере сообщающим, как все вокруг ей осточертело. Дилюк убирает бумаги с табурета и с тихим вдохом садится. Тело ватное и непослушное, шум в голове напрягает, но это его лучшее состояние за прошедшие две недели.       — Сухой закон, который я ввела, подразумевает, что каждый, кто находится в этих развалинах, должен находиться в адекватном состоянии, чтобы выкладываться на полную, — шипит она. — Если ты еще не понял: мы в полной заднице.       Дилюк придвигается ближе, и ножки царапают каменный пол.       — Если ты еще не поняла: у меня ворох проблем, которые на меня давят, и я на полной скорости лечу в бездну.       — У всех есть проблемы. А ты скоро станешь овощем, если продолжишь получать кайф от опиума.       Огоньки на свечах подрагивают, — Рагнвиндр не может понять, из-за легких ветерков Гуннхильдр или из-за собственного Глаза Бога.       — Есть еще что-то важное или ты позвала меня только для того, чтобы отчитывать?       Джинн краснеет от гнева и бессилия, от невыпущенных эмоций и усталости. Она резче чем обычно роется в хаосе из документации на своем столе, которая никому не сдалась, — магистр почему-то упорно записывает каждый чих.       — Наш дорогой Одиннадцатый Предвестник подозрительно долго копается у Ли Юэ, количество лагерей Фатуи на Хребте растет.       Она продолжает:       — От Эолы и Мики никаких вестей. У нас постепенно заканчиваются припасы, половина личного состава в лазарете и треть из них уже инвалиды. Это достаточно важно?       Дилюк задумчиво отвечает, разглядывая крестики у подножия Драконьего Хребта на карте:       — Тебе и самой не мешало бы выпить, ты скоро здесь ураган устроишь, — он отрывается от заметок. — Что говорит совет?       — Эти напыщенные индюки? Не смеши меня.       — До сих пор не понимаю, в чем проблема распустить его и приватизировать их деньги. Ты же здесь шишка поважнее их.       Джинн наматывает белый локон на палец, — привычка, оставшаяся с юношества. Она мало изменилась. Не считая того, что теперь у нее есть власть, куча обязанностей, уставшее осунувшееся лицо и кривая осанка, Гуннхильдр остается той самой девочкой-идеалисткой, какой Дилюк ее помнит.       — Только с ними проблем мне не хватало.       Гуннхильдр подсовывает ему фотокарточки двухнедельной давности, на которых запечетлено лицо Тартальи, его кривая улыбка. Дилюк смотрит на него. Внутри расползается пожар, огненное месиво, выжигающие ярость и гнев, желание спалить Предвестника живьем. Рагнвиндр сжимает челюсти.       В кабинете становится жарко.       — От меня ты чего хочешь?       Джинн многозначительно на него смотрит, поднимая брови.       — Не-ет, я не побегу за Эолой и Микой.       — Ты не можешь оспаривать мои приказы.       — Могу, пока мой брат лежит в лазарете без воли к жизни. Я притащил Кэйю на Хребет, я за ним вернулся. Ты его похоронила, Джинн. За прошедшие полторы недели, ты хоть раз интересовалась, как он?       Ее ладони сжимают бедную столешницу, сминая края бумаг, пока на лице эмоции сменяют друг друга.       — К черту Кэйю! Мы тут все подохнем, если я не буду знать, есть ли опасность и куда мне уводить людей.       Дилюк говорит. Медленно. Наполняя каждое свое слово гневом.       — Да как ты, блять, смеешь посылать его в Пекло после всего того, что он сделал?!       — Точно так же, как и ты делал это на протяжении трех лет.       — Не строй из себя суку. Я был не прав, а теперь пытаюсь все исправить, потому что ничего больше у меня не осталось.       — Даю тебе два дня на сборы. Тема закрыта.       Собственное бессилие убивает не хуже опиума. Дилюк резко закрывает дверь, морщась от хлопка, ударившего по ушам. В холодных темных коридорах думает, бесконечно много думает о Кэйе. Появляться ему на глаза, — равносильно пытке для них обоих. Сам Рагнвиндр не вытерпит еще одной истерики.       Иногда проще послать все к чертям и повеситься.       Он перешагивает через десятки раненных тел, восхищаясь терпеливой Барбарой. Она может кричать, увидев крысу, но стойко смотрит на переломаные кости, гниющую плоть и кровь. Голова кружится от смрада, пока Дилюк помогает ей встать, аккуратно придерживает за плечи, доводя до ближайшего стула в сестринской. Барбара прикрывает уставшие воспаленные глаза, опираясь на стену.       — Как Джинн? То есть… Магистр, — едва слышно выдыхает она, массируя виски.       — Вся в работе.       Беглым взглядом осматривая полки, Дилюк находит плед и укрывает им уже дремлющую сестру.       Здесь пахнет розмарином и травами. Островок спокойствия для сестер, постоянно сталкивающихся с отвратительной вонью.       Рагнвиндр вдыхает их ежедневные муки, едва сделав шаг в коридор. Время — где-то за полночь, и все те, кто не мучается от боли, спят на простеньких подстилках с тонкими одеялами. Дилюк спешит скорее убраться от душераздирающих картин и воплей.       В конце концов, он этих людей защищал.       Он едва приоткрывает дверь, смотря на Кэйю. Дилюк уже приноровился различать, спит ли Альберих или нет. Каждый раз, стоит лишь войти, в груди что-то шевелится, тянет; что-то родное и печальное. Рагнвиндр садится в изголовье кровати, перебирая все, что было до.       Каждый раз останавливаясь на воспоминании о его галлюцинациях в таверне, на мокрых щеках и тепле тела.       Дилюк никогда не представлял, что будет жалеть о разговорах с Кэйей.       — Кэй, через два дня мне придется уйти.       Он говорит:       — Я надеюсь, ты поправишься и окрепнешь.       Он говорит:       — Я люблю тебя.       Дилюк привстает и касается губами лба.       Может быть, не один Кэйа умер. Рагнвиндр вместе с ним, — снова. Не было так больно со дня смерти отца.       Он изо всех сил пытается слезть с иглы опиума. Затачивает меч и собирает в дорогу все, что может пригодиться. Глубокой ночью по привычке сжимает в руке Глаз Бога Альбериха.       Кэйа говорил в одном из писем, что не отрывался от Глаза Бога Дилюка и мог заснуть только так, ощущая в руке тепло.       Это было чем-то личным и сокровенным, и Рагнвиндр задается вопросом, — а стоило ли ему все это читать?       Он раз за разом нырял во все то, что Кэйа выливал на бумагу, и сам же захлебывался в чувствах вместе с ним.       Он знает больше, чем должен; больше, чем хотел бы.       Дилюк проводит по острым крыльям и трещине на стекле. Как и любой другой Крио Глаз Бога, этот должен отдавать холодом, но сейчас металл теплый просто от того, что Рагнвиндр держит его в ладони.       Розария сказала, что это — его душа. С треснувшей оболочкой и серым блеклым туманом внутри.       Дилюк резко подрывается с постели, толком не успев обмозговать всю абсурдность идеи. Может быть, если эта штуковина окажется рядом с Кэйей, то ему хотя бы чуть-чуть станет легче?       — Полная дурость, — шепчет Рагнвиндр.       И идет знакомыми путями до лазарета, в руках сжимая Глаз Бога, который подталкивает в верном направлении.       Он видит разбитое стекло в позолоченной раме. Осколки, разлетевшиеся по полу.       Кровь капает с белой простыни. Кровь. Лужица крови.       Пятна на белом.       Воздух — смесь из выворачивающего наизнанку смрада разлагающихся тканей и знакомого, едва уловимого запаха соли и железа. Дилюк вдыхает их и смотрит на Кэйю. Вдыхает переломанные потрескавшиеся кости, горелую плоть и жженые волосы. С каждым новым вдохом голова кружится все сильнее, пока он сжимает металлическую ручку двери, плавя формы и незатейливые украшения. Он слышит свое глубокое дыхание, отделяя его от шума раненных людей.       И тогда Рагнвиндр перестает отрицать, хватает за руку первую попавшуюся сестру в коридоре и кричит ей, кричит одно лишь имя:       — Барбару!       Бросается к Кэйе, сбивая колени с глухим ударом. Становится так тихо, будто никого больше в этом мире нет. Нет ничего кроме пульса в раскалывающейся голове.       Он видит огромные полосы вдоль предплечий. Он видит вскрытые вены и вытекающую из них кровь. Видит ее везде, повсюду.       Дилюк снимает перчатки и давит на раны, опаленной кожей чувствуя сердцебиение. Боится спутать: Кэйи оно или собственное. В руке Альбериха лежит один из осколков.       Исписанный пергамент на тумбе.       — Кэйа, милый, что же ты наделал…       Кэйа смотрит на него. Из-под дрожащих синих ресниц. Глазом, полным боли и отчаяния. Страха. Его тихий сломленный голос шепчет:       — Ты пришел забрать меня к себе?       Карцер. Труп. Смех Тартальи. Боль утраты. Скорбь.       Дилюк разом чувствует все это внутри себя.       — Не такую смерть ожидал, да? Я слаб, я знаю это.       Дилюк хочет сказать:       Ты самый сильный человек, кого я только знаю.       Но не может выдавить из себя ни звука, смотря на бледное лицо, подзажившие царапины и швы на правом глазе.       — Все так, как ты говорил…       Легкие выплевывают воздух.       — Я идиотом был! Кэй, слышишь, я сделал очень много ошибок. Я хочу все исправить и не допускать их снова!       Кэйа говорит, растягивая сухие губы в улыбке:       — Холодно…       — Я люблю тебя, Кэй, — Дилюк целует его в щеку, но Альберих закрывает глаз. — Пожалуйста, не уходи. Не оставляй меня одного.       Скрип двери напоминает о существовании целого мира вокруг. Барбара бросает свою книгу с Глазом Бога на тумбу, поверх того исписанного листка, и начинает петь. Под ее пальцами вены мучительно медленно срастаются, переставая выплевывать кровь.       Дилюк кидает взгляд на чернеющий Глаз Бога Кэйи. Видно, как туман ускользает сквозь трещины, стелясь тенью по белому одеялу.       — Он сейчас умрет, — в ужасе тихо шепчет Рагнвиндр.       В комнату врывается еще пара сестер, среди которых недовольная сонная Розария, с лица которой уходит все негодование, стоит ей понять, что происходит. Она за шкирку оттаскивает Дилюка от Кэйи, почти швыряя его в коридор.       — Там ты не нужен, — говорит она, захлопывая дверь.       Дилюк скатывается по стене, все еще чувствуя подсыхающую кровь на ладонях. Он совсем один, он смотрит на дверь, из-под которой бьется свет.       Ребра сдерживают горящие легкие, не давая им разорваться на части, лопнуть как шарик. Раз за разом в голове проносятся недавние воспоминания о бледном, как смерть, Кэйе.       — Дилюк? Что случилось?       Он смотрит на взволнованное лицо Джинн и находит на собственном улыбку. Смех разрывает грудь. Он помнит, как истерично смеялся Кэйа, и теперь смеется точно так же, зарываясь руками в волосы.       Разве это то, что он должен сейчас испытывать?       Почему он смеется?       — Тихо-тихо, вдох-выдох, — Гуннхильдр склоняется ближе, встает на колени и оплетает своими пальцами его запястья.       Сквозь боль и смех Дилюк говорит:       — Кэ-йа с-себя у-бил…       Кэйа себя убил, Кэйа себя убил, Кэйа себя убил!       А если он не выживет?       — В-вены вскрыл…       Суровое выражение слетает с лица Джинн. Дилюк не понимает, что она чувствует, — он едва ли осознает, что происходит с ним самим, — цепляется за остатки чего-то целого в душе, за слова отца.       Что он будет делать, если Кэйа умрет?       Становится трудно даже дышать. Рагнвиндр больше не смеется. Просто смотрит на молчаливую Джинн и не может поверить в реальность происходящего.       — Может быть, смерть для него — лучший исход.       Дилюк смотрит на нее, и эмоции внутри подталкивают его, заставляют скалиться. Он говорит:       — Если бы это была Барбара, ты сказала бы это?       Он говорит:       — Если бы твою сестру пытали, ты сказала бы это? Тебе насрать на Кэйю. Точно так же, как и всем было насрать на моего отца, когда он погиб.       — Дилюк.       — Кэйа больше не сможет командовать и выполнять приказы. Тебе стало безразлично, что с ним, с того момента, когда мой брат погибал на площади. Помнишь ли ты, как схватила меня за руку тогда и сказала, что я нужен тебе? Ты цинична до мозга костей. Перестань притворяться, что это не так.       Она поднимает на него темный взгляд, лишенный всяких чувств.       — Знаешь, почему я так считаю? Потому что Кэйа хотел умереть задолго до этого.