* * *
Я сдавленно вгонял воздух в легкие, сцепляя пальцы за спиной и переламывая их по несколько раз, — делая все, лишь бы избавиться от липкого страха. Я стоял в этом кабинете, и все внутри меня летело в чертову бездну, — Крепус всегда старался избегать меня, всеми силами отрицал мое существование в доме. Но он сказал зайти в его кабинет. «Сказал» — слишком мягко. Его тон всегда был приказным, если дело касалось меня. Я смотрел под ноги, боясь пошевелиться. Слушал треск поленьев в камине и заставлял себя успокоиться. Он зашел взбешенным. Я видел искры в его красных глазах, чувствовал его ярость. Мне хотелось провалиться под землю, переломать все кости, но сбежать отсюда. Здесь всегда царил мрак: темно-бордовые стены с трофеями, привезенными из разных стран; ковер с золотыми ромбиками, которые рябили перед глазами; мебель из красного дерева. Крепус сжал ладонями столешницу, стоимость которой могла бы обеспечить мою безбедную жизнь. Он скривил губы и выплюнул, так гадко и противно: — Вот, значит, как ты решил отплатить мне? Я раздирал свои ногти до крови. — Сколько в тебя было вложено моих сил, нервов и денег, — он ударил кулаком по столу с такой силой, что там наверняка осталась вмятина. — и ты оказался таким… уродливым. Мысли крутились в моей голове. Что я уже успел натворить? Крепус заметил мой бегающий взгляд и усмехнулся. На его чертовых губах появилась отвратительная улыбка, вгоняющая меня в еще больший ужас. — Занятная писанина. Он бросил мне под ноги толстенький томик книжки. Я наклонился, чтобы разглядеть, что это было, заметил до боли знакомую царапину на черной коже. Это был мой дневник. Я чувствовал тишину, как она резала мои уши. — Самыми интересными страницами были не те, где ты в особо изощренной манере желал мне смерти, нет, — сказал он. — А те, где ты описываешь, как мой сын тебя трахает. Я сгреб крохи воздуха и не смог надышаться. — Педерастское отродье. О да, ты знал, что я этого не одобрю. Он сказал: — Я не позволю этому случиться. Ты никогда не осквернишь моего сына. Он сказал: — Никогда ты не будешь вместе с ним. Я инстинктивно сделал шаг назад. Я видел, как Крепус шел ко мне, как возвышался надо мной, и все в нем выдавало ярость. — Никогда, слышишь, никогда я не позволю тебе быть с моим сыном! Слова ранили больше, чем пощечина, заставившая меня упасть на колени. Я не чувствовал, как болело тело. Что значит «никогда»? Разве, если я любил, — если правда искренне любил, — я не мог быть с Дилюком? Почему? Потому что я мальчик, без гроша за спиной? Потому что пользуюсь радушием Рагнвиндров? Потому что я — засланный в Мондштадт шпион? Я стоял на коленях, я смотрел ему в глаза и пытался найти в себе силы, чтобы не разреветься прямо здесь. Крепус медленно подошел к камину. Когда я заметил его рядом с собой, было уже поздно. Помню, как на меня неслась кочерга, как она свистела в воздухе. Как прожгла рубашку, добравшись до кости. Я услышал треск и закричал. А он стоял и улыбался, пока ковер впитывал красные капли. Вся моя ладонь измазалась в крови. Я не ощущал ничего, кроме прожигающей боли. Он говорил мне, как ненавидит меня. Он говорил, что готов сделать все, лишь бы отгородить меня от своего сына. Он презирал меня. Он медленно, слово за словом вгонял в меня все свое отвращение, пока я хватался за сломанную ключицу и пытался отползти к двери. Я смотрел на него, я видел дьявола перед собой. Может быть, я ненавидел Крепуса так же, как и он меня. За все, что он сделал со мной. — Это будет последний день, когда ты видишь моего сына. Дверь позади меня открылась, и в комнату ворвалась Аделина. Она подлетела ко мне, закрыла собой от Крепуса. Стискивая зубы я удивлялся, какой же храброй была эта женщина. Аделина говорила, кричала ему что-то, — я не разбирал, сворачиваясь от разрывавшей меня на куски боли. Она помогла мне встать и вывела из кабинета. Мы спускались вниз по лестнице, а я молился не своим богам, — лишь бы Дилюк не увидел меня таким. Я знал, что не смогу врать ему в лицо. Аделина усадила меня на табуретку, достала марлю, вату и разные склянки. В ее молчании было столько слов о том, как Крепус мог быть таким жестоким. Я слышал ее мысли, потому что думал о том же. Крепус ненавидел меня с первого же дня, как я появился в его жизни. У меня не было даже шанса. Я почти не чувствовал правую руку; раздробленная кость выглядывала из-под кожи и мышц. — Тебе нужен целитель, — тихо подала голос Аделина, с сожалением смотря на меня. — Джинн, позови Джинн, — она подобрала юбки своего платья, но я схватил ее за руку, оставив кровавый след от своей хватки. — Не говори Дилюку. Пожалуйста… Аделина качнула головой. Я знал, она не скажет. Я доверял ей больше, чем остальным в этом доме. Больше, чем Дилюку. Она закрывала глаза на то, что я таскал из ее шкафчиков перекись и вату с марлями; что с каждым днем опускал манжеты рубашек все ниже и ниже. Иногда мне казалось, что Аделина стала для меня матерью. Я тяжело дышал. Сидел в залитой мраком комнате с единственной зажженной свечой на столе. Терпел терзающую меня боль: на душе было гадко, противно. Я думал о словах Крепуса; о том, что он сделает все, чтобы Дилюк не вспомнил даже моего имени. Когда дверь отворилась, я инстинктивно вжался в стену, боясь увидеть разъяренное лицо Крепуса. Боялся увидеть кочергу в его руках. Боялся того, что он убьет меня. Кровь стекала с моих костей. Но это была Джинни. Она встала, как вкопанная, едва бросив на меня взгляд, и Аделина подтолкнула ее вперед, заходя следом. — Кэй… Я сказал ей: — Помоги мне… Я сказал: — Пожалуйста, не задавай этого вопроса. Мне было тяжело даже говорить. Она поджала губы, медленно подходя ко мне и сжимая руки в кулачки. Я оторвал свою ладонь от ключицы, терпя боль, заглатывая воздух сухими губами. Джинни снимала перчатки, суетливо ходила по комнате. Я смотрел на Аделину, бледнеющую от ужаса, — наверное, до нее только-только доходило, что со мной сделал Крепус. Этот бездушный ирод. Хотелось кричать, вопить во всю глотку, — от страха или боли, когда Джинни прикоснулась мокрыми пальцами к ране, пытаясь срастить кости. Она плела новые костные ткани, обвивала порванными мышцами и сосудами. Я тихо скулил, ненавидя себя, Крепуса и весь чертов мир. Почему я не мог любить Дилюка? В голову закралась ужасная мысль, черный паразит, говорящий мне: «Дилюк такой же, как и его отец. Он не любил и никогда не будет любить тебя так же, как ты его». Я сопротивлялся, сжимая челюсти почти до хруста. Джинни вытерла окровавленные руки о мокрую тряпку. Капельки пота проступали на ее лбу. Я посмотрел на ключицу, на бугорок и огромный шрам поверх него. — Это все, что я смогла сделать.* * *
В таверне было слишком шумно. Я стоял поодаль, в тени, и наблюдал за тем, как все новые и новые рыцари подходили к Дилюку и поздравляли его, дарили подарки. В углу собралась целая кучка. Крепус пресекал все мои попытки даже подойти к Дилюку, не то что остаться наедине. Он вынужденно улыбался мне, но я видел, насколько натянутой была эта улыбка. На моем лице такая же. Я сложил руки на груди, но фантомная боль все еще гуляла по плечу и ключице, — мои губы подрагивали. Иногда предплечье и вовсе немело, отсекая всю чувствительность. Я наблюдал за Крепусом, за его праздными разговорами со всей знатью Мондштадта, собравшейся здесь. Он смеялся так, будто не пытался покалечить, — убить? — меня несколько часов назад. Аристократия поддакивала его не очень-то остроумным шуткам, смеялась вместе с ним. Они были мне противны и ненавистны. Все эти люди, готовые пережевать меня и выплюнуть. За сотни приемов я убедился в этом. Никто не считался со мной. Я не знал, почему меня приняли в эту семью. Дилюк подкрался ко мне тихо и незаметно, легонько тронул меня за плечо, но от этого я вздрогнул, испуганно на него смотря. — Кэй, все хорошо? У тебя опять проблемы с отцом? Я хотел рассказать ему правду. Обо всем, что произошло: сейчас и еще в детстве; обо всех своих лишениях и гордыне его отца. — Да. Нам срочно надо поговорить, пока… — Батюшки, а вот и наш именинник! В моих мыслях Хоффман уже горел в адском пламени. Дилюк бросил на меня короткий взгляд, сказал что-то в духе «вечером обязательно все обсудим», когда его уводили в самую гущу. Дыхание перехватило. Я чувствовал на себе ненависть, знал, что на меня смотрел Крепус. Я обернулся. Он что-то говорил нашему капитану, указывая на меня. Тот подозвал служку, одного из рыцарей, — я лениво следил за ними, хотя внутри меня все переворачивалось. Этот рыцарь, он подошел ко мне и сказал, что я зачислен в сегодняшний вечерний патруль. Крепус улыбался. Я оторвался от стены и бросил взгляд на Дилюка, — тот был окружен другими рыцарями и смотрел на меня. Он хотел подорваться с места, — я видел это в его глазах, — и пойти вместе со мной. Но я качнул головой. Последнее, что мне хотелось, — это подкинуть ему проблем с Крепусом. Я отвернулся, идя к выходу за служкой, и едва дышал. Ветра тогда были холодные, а ночи казались темнее. Я обреченно шел за рыцарем, глотая всхлипы и надеясь, что этого никто не заметит. Мне хотелось бы верить, что это просто подростковая влюбленность. Может быть, Крепус сделал правильные ставки, и я разлюблю Дилюка за эти три года. Но мое сердце разрывалось. Мне никогда не было настолько больно и страшно: даже когда темнота заливала пространство вокруг; когда я замерзал в сырости и затхлости погребов. Когда отец оставил меня здесь. Мне казалось, если я отрекусь от своего прошлого, боги простят меня. Я ничего не знал о них. В казармах уже собирались группы рыцарей. Я даже не переодевался, только надел пояс с ножнами и вернулся к остальным. — Кэйа, объясни мне, что происходит, — шепнула Джинни, и я перепугался от того, как неожиданно она появилась. — Что ты здесь делаешь? Ее не должно было быть в патруле. Только не отличница Джинни. Кто угодно, но не она. — Я как только узнала, что тебя сюда запихнули, подала заявку, — сказала она, дружелюбно улыбнувшись. — Так что случилось? Дилюк бы никогда тебя так не ранил. Нет, Дилюк всегда обходился со мной как с хрустальным. Он бы не смог скрестить со мной клинок, даже если бы очень захотел. Я так глупо верил в это. — Это был Крепус. Джинни застыла, едва шевеля ртом. Она открывала и закрывала его, смотря на меня и хотела притвориться, что это всего лишь глупая шутка. — Раскаленной кочергой. Со всех сил. Мой глаз покраснел, на нем снова выступали слезы. Я стер их, чтобы не заплакать вновь. — Кэйа… — Он ненавидит меня. Она молчала. Так долго, что мы успели выйти из главных ворот и отделиться от других рыцарей. Я видел печаль в глубине ее глаз за белесыми ресницами. Просто не думал об этом. Разглядывал желтую прошлогоднюю траву и запрещал себе думать о Джинни, Дилюке и Крепусе. Все они мелькали перед моими глазами. Красный, красный цвет. Они мелькали красным. Джинни была рядом. Она хватала меня за руку, когда я отбивался от отряда и уходил слишком далеко в своих мыслях. Меня не было тогда в реальности, я не слышал оглушительного рева, не пугался его. В ушах отдавался только шум из собственных мыслей. Я услышал взволнованное «Рагнвиндров» и поднял голову. Будто это слово привело меня в себя, как не смогла бы встряхнуть Джинни. Даже сердце забилось быстрее. Один из рыцарей, — тот, кого не было в нашем вечернем отряде, — пытался убрать волосы со лба и хоть как-то промокнуть испарину. — Там… на их эки-паж на-па… напали… Я открыл рот, пытаясь глотнуть воздуха больше, чем смогли бы уместить мои крошечные легкие. — Что?.. Мой голос был таким тихим, что едва позеленевшие кроны деревьев заглушили его. По спине, меж синяков и давних царапин, пробежал холодок. Я повторил: — Что случилось?.. — На экипаж твоего брата напали! — истошно закричал тот рыцарь. Меня затрясло. Я упал на колени, я дрожал как осиновый лист. Джинни маячила где-то здесь, где-то рядом, но за штормом мыслей до нее было не достать. — Кэй! Кэйа, приди же в себя! Время ускальзало. Тогда казалось, что я смог бы что-то сделать. Это была очередная глупость. Я подорвался с места, закричал Джинни бежать за остальными, а сам едва не отрывался от земли, когда кинулся к дороге. Когда стволы деревьев проплывали перед глазом, я чувствовал, что бегу в противоположную сторону от Дилюка. Но я топтал в себе это чувство как мог. За мной бежали рыцари из моего отряда. Нас было чертовски мало. Вечернее небо чернело с каждой секундой. Его заволокли тучи, — я посмотрел наверх и не нашел там звезд. Я уже видел их, видел подстывающий труп черного дракона, который бился в предсмертных конвульсиях, обвитый багровыми цепями. Цепи тянулись к Дилюку. Нет, не к нему, — к Крепусу. Я тогда выкрикнул: — Мы здесь, мы готовы вам помочь! Было поздно. Дилюк сидел в лужице крови, в гребаной обагренной прошлогодней траве. Я замер, думая, что все кончено. Я увидел боль в глубине его глаз и срывающиеся с них слезы. Сделал пару шагов, выронив меч. Крепус смотрел на меня. Не на своего сына, он смотрел на меня. Смотрел так, будто мог испепелить своей ненавистью и презрением, будто этого хватило бы, чтобы уничтожить меня. Я видел, как кровь расползалась на его жилете огромными пятнами; как сочилась из его рта. Крепус едва заметно двинул рукой, и цепи у моих ног закружились, обвивая лодыжку. Боль выжигала, крик рвался наружу. Я не закричал, я бы не доставил такого удовольствия ему. Еще один шрам. Еще одно напоминание. Когда последний вдох поселился в его груди, цепи ослабли и рухнули на землю, растворившись в черном тумане. Крепус умер, навсегда покинув эту землю. Мой вдох еще никогда не был таким свободным. Я подходил ближе. Боль Дилюка передавалась и мне с каждым новым шагом: он глядел на брызги крови на белых перчатках, — я чувствовал их на своих руках; он сжимал челюсти, — я чувствовал это давление. Рука потянулась прикоснуться к нему и замерла, будто не моя вовсе. Его красные волосы не подхватывал ветер. Ветра не было вовсе. Тишина стала настолько жуткой, что можно было услышать, как скребутся монстры по моим ребрам. Я резко влился в происходящее, как по щелчку пальцев. Я коснулся Дилюка, положил ладонь ему на спину, понимая всю его боль и отчаяние. Когда мой отец уходил, у меня никого не было. У Дилюка был я. Я стянул с себя перчатки, швыряя их на землю, и мягко взял его лицо, развернул к себе. Дилюк не видел меня. Его взгляд был стеклянным, смотрящим сквозь. Я шептал: — Люк… Шептал, гладя его по волосам: — Люк, я рядом. Посмотри на меня, я здесь. По его щекам дождем лились слезы. Покрасневшие глаза обрамляли слипшиеся ресницы. — Ты чувствуешь мою руку? Она вот здесь, — я оттягивал прядки вьющихся волос. — Это я, я рядом. Он молчал. — Давай пересчитаем пальцы? — я стянул перчатки с его ладоней и отбросил их куда подальше. — Давай. Один, два, три… Четыре, — его Глаз бога мерцал и обжигал, когда полетел к перчаткам. Пять, — Дилюк начал кусать губы, не ощущая того, как глубоко вонзились его зубы. Шесть, — мне не пришлось сжимать его пальцы. Он просто повторял то, что слышал. Семь, — но он все еще бился внутри своего сознания, внутри себя. Восемь, — он всхлипнул. Девять, — его прорвало на рыдания. Такие жуткие, что меня самого трясло от них. Десять, — Дилюк громко, навзрыд плакал в мое плечо, сжимая толстую ткань пальто. Я посмотрел на расходившихся рыцарей, на Джинни, прижимающую ладони к лицу. Кто-то подошел к нам и попробовал накинуть на Крепуса свое пальто, но Дилюк зашелся в гневе. Кричал, бился, мне едва удавалось его держать. — Не трогайте, — угрожающе прорычал я, мягко проводя по макушке. — Люк, они не тронут. Они не станут, не бойся. Он обмякал в моих руках. Сквозь плач говорил что-то, — неразборчиво, непонятно. — Эй, слышишь меня? Тучи сегодня чего-то мрачноваты, — мне как-то удавалось смеяться. — Вот-вот дождь пойдет. Мы с тобой промокнем, Аделина так разозлится! — Т-точно… — Еще и холодно будет, жуть! Я говорил с ним о какой-то мелочи, как с ребенком. Он тихо отвечал, мямлил, и слова расплывались. Я делал все, чтобы его отвлечь. В какой-то момент Дилюк снова ушел в себя. Просто перестал реагировать на мои прикосновения и слова, на все то, что происходило. Мне помогли отвести его подальше от трупа. Я сидел у его ног и молчал, наблюдая за тем, как кривилось лицо от боли и слез. Слова Крепуса мелькнули в моей голове: «Плакать — для слабаков». А затем вернулся в воспоминание: когда он отвесил пощечину по влажной щеке; когда поморщился с презрением; когда мое детское тело болело от избиений; когда мне было страшно. Но Дилюк никогда не был слабаком. Я понял, что делать что-либо было бессмысленно. Мне оставалась только роль наблюдателя: смотреть, как человек, которого я люблю, скорбел по тому, которого я ненавидел. Я понял, как сильно любил его, когда захотел вернуться в прошлое и умереть за Крепуса. В конце концов, всем стало бы легче. Было паршиво. Я смахнул с глаза слезы; я не плакал из-за этого урода. К нам подошел бездушный мужчина, заполняющий ведомости. Он методично задавал вопросы о том, что произошло, не обращая внимание на состояние Дилюка, — плевать он хотел. Мне пришлось давать показания за него. Дилюк только расписался дрожащей рукой. Я помню, как мы ехали на Винокурню на одном коне, — я попросту боялся, что Дилюк не сможет добраться самостоятельно. Он обвил меня руками, уткнулся мне в плечо и тихо плакал, дрожа всем телом. Я помню Аделину, ставшую бледнее своего передника; помню, как она выбежала к нам и помогла спешиться. Дилюк молчал, наглухо закрывшись в себе. Только вытер рукавом рубашки лицо, собирая боль, скорбь и слезы с кровью в один тугой узел. Он был истощен и измучен. Я не хотел оставлять его одного, но не осмелился постучать в закрытую дверь. Может, стоило бы. Аделина стояла позади меня, все такая же испуганная и не понимающая, что происходило. Я сказал ей: — Все кончено. Сказал: — Крепуса больше нет.* * *
Я сам выбирал гроб. В тот же вечер смотался в город, хотя мне было противно, — но это было для Дилюка. Я выбрал почти самый дорогой: из лакированного красного дерева, обитый внутри черным бархатом, хотя Крепус не заслуживал и прогнивших досок. Никогда еще во мне не бушевало столько разных эмоций: кричащая радость от того, что весь мой кошмар закончился и убивающая все печаль. Я чувствовал: в Дилюке что-то сломалось. Но тогда мне казалось, что можно все исправить, помочь ему пережить утрату и начать наконец жить счастливо. Когда Крепуса положили в гроб, я все-таки решился зайти к Дилюку. Он сидел на краю кровати в темноте и вертел в руках Глаз бога, безмолвно всхлипывая, — только плечи его подрагивали. — Люк, нам нужно поговорить. Дилюк посмотрел на меня. — Да, конечно, — он похлопал по кровати рядом с собой. — Садись. — Твой отец… — Пожалуйста, не будь как эти идиоты. Не говори мне, что все хорошо. Я вдохнул поглубже. — «Все хорошо» никогда не было. Послушай, — его ладони были холодными. — Пойми меня. Я должен сказать тебе правду. — Какую к черту правду, Кэй? Дилюк хмурился и наблюдал за тем, как я снимал свою сережку. Тогда я не верил, — я знал, что он все поймет. — Это последнее, что осталось у меня от моего отца, когда он оставил меня на пороге Винокурни. Мой отец бросил меня. Знаешь, что он сказал напоследок? Я крепко держал его за руку, пока внутри меня все переворачивалось. Не будет больше никаких тайн, я смогу рассказать ему все, что держал в себе; я смогу доверить ему самое сокровенное. Вот, о чем я тогда думал. — Он сказал мне: ты должен выполнять свой долг. Служить как я, как мой отец и как мой прадед, — в горле пересохло. — Ты должен стать шпионом Каэнри’ах здесь, должен следить за всем, что они делают. Его ладонь дрогнула. — Кэйа, это очень несмешная шутка. Я сказал: — Я не шутил. Я сказал: — Это правда, которую теперь я могу раскрыть тебе. — Кэйа. Из его багровых губ вылетело: — Верни свои слова назад. — Не верну. Я — наследие Каэнри’ах, я один из уцелевших. Я ненавижу себя за то, что врал тебе. Его взгляд изменился. В пустых до этого глазах загорелся огонь, адское пламя. Дилюк вырвал свою ладонь из моих рук, отлетел на другой конец комнаты. Приготовься к обратному отсчету, Кэйа. Десять. Попробуй пересчитать свои пальцы снова, чтобы успокоиться. — Я тоже тебя ненавижу, — прошептал он, вонзая в меня острые ядовитые кинжалы. — Ты врал мне… Ты все это время врал мне. Девять. В комнате зажглись все свечи. Глаз бога сверкал алым. — Ты предавал меня каждый день, каждую секунду, и еще мог говорить мне, что любишь?! Я кричал ему, надеясь, что он услышит. — Я вынужденно скрывал это! Если бы рассказал, Крепус не остави.! Восемь. — Не смей своим поганым ртом говорить о моем отце! Не смей даже имени его называть! Мой мир рушился с каждой секундой, трещал по швам и сыпался. Я сжимал сережку в своих руках, будто она могла дать мне сил, чтобы все исправить. — Люк, я не… — Как ты можешь, как ты дерзость такую имеешь, гад, чтобы звать меня так?! Семь. Дилюк подлетел и со всех сил отвесил мне пощечину. Дилюк, которого я любил, ударил меня, вложив всю свою злость. Это была ярость Крепуса. Я упал на пол. Стоял на четвереньках, прижимая к лицу ладонь. — Но я люблю тебя. Я всегда любил! Шесть. И разорванное в клочья сердце от его слов. — Да кому ты нужен с такой любовью. Пять. — Убирайся из этого дома. Убирайся из Мондштадта, крыса! — Я никогда ничего не делал против Мондштадта! Никогда, Люк! Я стоял на коленях. Смотрел на него. пытался понять, как тот Люк, которого я знал все эти годы, мог так кричать на меня. Может быть, мы вовсе и не знали друг друга. Меня бросало то в жар, то в холод. Трясло еще сильнее, чем когда я узнал о нападении на экипаж. Ошметки сердца бились о стенки клетки из ребер. Я был таким слабым. — Думаешь, что я поверю тебе?! Ты предал меня. предал предал предал Четыре. Я видел, как он сгорает, и часть меня сгорала вместе с ним. — Я ненавижу тебя, Альберих. Эти слова, эти чертовы слова повисли в тишине острым клинком. Они перерезали мне горло. — Я проклинаю тот день, когда ты появился в моей жизни. Три. Приготовься к неизбежному, Кэйа. Два. Это было твоим началом конца. Один. Скрежет. Меч в его руках. Страх в моей груди. Я глотал раскаленный воздух, всхлипывал и отползал к двери. У меня не было ничего. Я понял: ничего не могло меня спасти. Я хотел умереть. Дилюк замахнулся, — лезвие пролетело перед моим глазом, едва не задев. Ужас не сковал меня, нет, напротив: заставил подняться на ноги, выволок из комнаты. Я бежал, опираясь руками на стены, пытался, выжимал из себя тяжелые шаги. Я выхватил фамильный клинок Рагнвиндров, сам того не понимая. Мне нужно было чувствовать сталь в своих руках. Под шум сердцебиения я слышал, как Дилюк медленно шел за мной; слышал треск досок от его огня. Видел, как он приближался. Дилюк хотел меня убить. Тогда я увидел красные волосы, красные брови, красные глаза. Я видел не Дилюка, а Крепуса с мечом в руках, с которого слетали искры и пламя. Я оступился и кубарем полетел по лестнице. На секунду, одну крошечную секунду потерял сознание, — в следующий миг надо мной возвышался Рагнвиндр, занося клинок. Капли огня падали на меня, прожигая одежду, добираясь до плоти. Рагнвиндр кричал, выплевывая каждое слово. Все было скомканно и быстро. Готовый умереть, ощущавший эту мысль сильнее всего в голове, я перекатился и чудом отполз чуть дальше. Заметил, как открывается дверь. Аделина тоже что-то кричала со слезами на глазах, просила нас успокоиться. Она не видела того же, что видел я, — Крепуса вместо Дилюка, его ненависти. Они были похожи, как две капли воды. Я пошатывался, но встал между ними, отталкивая Аделину за себя. Она влетела в стену, глухой удар резанул по моим ушам. Рагнвиндр кричал. ненавижу, ненавижу, ненавижу! Красный ковер стелился пеленой перед моим глазом. Я выбежал на улицу под тяжелый дождь, бьющий по моим плечам. Он пытался заставить меня склониться и принять свою участь. Рагнвиндр убьет меня сегодня. Я верил в это. Меня передернуло. Он выбежал следом за мной, остановившись на скользких каменных ступенях. убьетубьетубьет Меч выскользнул из моих пальцев, испачкался в грязи. Рагнвиндр прошипел: — Бери меч в руки, трус. Я шептал: — Не буду, Люк… — мне было больно видеть, что его лицо искажается от того, как я ласково звал его раньше, всю жизнь до. — Не возьму, ты же знаешь. Рагнвиндр приближался ко мне. — Предатель, да как ты только мог! Тебя приняли как родного, любили, холили, лелеяли! Кэйа, ты умрешь сегодня. — Как ты только мог оказаться таким гнилым. Он сказал, что меня здесь любили. Повторить? Меня здесь любили. Я мотаю головой из стороны в сторону, кривясь от этих слов. Любили… Любили, когда относились ко мне как к дерьму? А когда оставляли без еды и воды в погребах, в полной темноте, где каждый шорох крыс казался мне кошмаром? Когда ненавидели меня просто потому, что я есть? Когда кочерга кромсала мои кости, — тоже любили? Я сказал: — Крепус меня не любил… И он пришел в ярость. — Ложь! Я видел его слезы под пронизывающим дождем. — Меня никто не любил кроме тебя. И я никого не люблю так сильно, как тебя, — я пытался сказать ему это. Пытался докричаться до него. Какой же идиот… — Я тебе не верю. И снова слова врезаются клеймом в сердце. Рагнвиндр сделал шаг. Еще один. От него веяло жаром жгучего костра, — так горело наше прошлое. Его любовь ко мне тихонько тлела в горе пепла. Может быть, ее тогда уже и не было. Не осталось после моего признания. Свист донесся до моих ушей, а я стоял, как вкопанный, когда мог бежать через лес, сквозь еловые ветви, которые били бы меня по щекам. — Ты ничего не значишь для Мондштадта, неисправимый лжец! Лжец. Вот, кем я был. Это была правда. — А твоя жизнь никчемная. Ты никому не нужен. Даже мне ты больше не нужен. И это тоже было правдой. Абсолютно все. Кэйа, ты никому не был нужен. Рагнвиндр взмахнул клеймором. Близко. Пламя прожгло мою повязку, поцеловало кожу, но я успел зажмуриться. Это не спасло меня от боли. Я упал на колени, прижимая ладонь к лицу. Больше не было ни единой мысли. Их фамильный меч оказался в моих руках. Я помню, с каким остервенением сражался за свою жизнь, отбивал удары и отступал назад. От меня ничего не осталось. Только сухое, выпотрошенное желание жить. Адреналин в проливающейся крови подстегивал биться дальше. Вой в ушах. Перед глазами дымка. Сквозь нее я разглядел, как Рагнвиндр остановился, сжимая меч в покрывшихся волдырями руках. Это было моей ошибкой. Одной из многих. Думать, что это была передышка. Он с ревом понесся на меня, а позади него раскрывались огненные крылья. Я видел феникса; видел, как он летел прямо на меня. Я бросился бежать, но в тот же момент ощутил красный. Красный расползался по моей спине, впитывался в мышцы, плавил их и выбивал крики из глотки. Я лежал на мокрой траве, хватался за нее. Чувствовал шипение капель дождя, прикасавшихся к ране на спине. Я хрипел. Я не мог дышать. Не мог, но пытался отползти. И что-то заскрежетало в груди, прямо в солнечном сплетении, в один миг прогрызая во мне зияющую пустоту. Только она и осталась. Если была пустота, значит, не осталось ничего. Ни страха, ни боли, ни желания цепляться за свою никчемную жизнь. Я ничего не чувствовал. Только смог оттолкнулся от земли, перевернуться на спину. Дилюк стоял надо мной, его волосы промокли и стали тяжелыми, свисали темными комьями. Он стоял и смотрел на меня, тяжело дыша. Дождь бил по моему трясущемуся телу. Я почувствовал холод. Могильный, леденящий мою плоть. Нащупал острые края металла. Дилюк сделал шаг назад. б о я л с я Того, что я смог бы найти в себе силы убить его? Я рассмеялся, и ветер подхватил мой истеричный смех, унося его далеко-далеко. Я кричал. Я еле выдавливал из себя слова. Тогда я чувствовал то же, что и они, — ненависть. — Знаешь, о чем я думал? Когда успокаивал тебя, когда смотрел на то, как ты потерял своего отца? Знаешь, что я чувствовал, Дилюк? Ты знаешь? — Я думал о том, чтобы вернуть время вспять и умереть за него. За этого конченного идиота. Знаешь, как я тебя любил? — Я был идиотом, Дилюк. Вы оба, вы меня ненавидите. Вы — мои кошмары наяву. Знал ли ты, кто мерещился мне в моих галлюцинациях? Знал ли ты вообще своего отца? — Нет. Вы просто жалкие, вы монстры. Знаешь, о чем я думаю теперь? — Я хочу, чтобы ты сдох. Чтобы умер в мучениях, и пусть собаки разорвут твой труп. Я тебя ненавижу. Кто-то из нас должен умереть сегодня, сказал я, и я молю богов о том, чтобы это был ты. Он отвернулся, а я продолжал заходиться в хохоте, сжимая свой Глаз бога в заледеневшей ладони. Боги насмехались надо мной. Им это нравилось: видеть все мое отчаяние и страдания. Каждый раз приносить мне новые. Я слышал их смех. Водил пальцем по крыльям, почти не чувствуя, и разрывался от этой несмешной шутки. Бездушные твари. Все они. — Убей меня. Или умри. Я кричал ему: — Убей меня, убей меня, убей меня! Я молил его о смерти. Я даже не видел его лица. Мне хотелось сделать ему настолько же больно, заставить его чувствовать все, что чувствую я. Я любил его когда-то, — и хотел убить. Взгляд расплывался, и с той стороны, где красный пропитал собой все, виднелся его труп. Будто и не мои мысли вовсе: бледный, с пустыми глазами, как у его отца. Это было так красиво. От него перестал исходить жар, и все вокруг потемнело без пламени его меча. Скотина. Дилюк ушел. Он просто ушел, он оставил меня доживать последние минуты. Бросил меня. Как и мой отец. Тогда я не мог вспомнить его, представлял размытый образ. Ливень бил по моему лицу, пока я захлебывался в смехе и слезах. Мне было так страшно: умирать одному, слышать собственные жестокие мысли. Было холодно. В конце концов пришла и боль. Она подкралась незаметно, нарастала с каждым новым вдохом. Я не мог пошевелиться, но чувствовал все. Даже кричать не мог, хотя крик рвался из меня. Он разрывал меня изнутри. Темные тучи сменяли друг друга, пока не поредели и не развеялись вовсе, открыв едва заметные звезды на рассветном небе. Словно от стыда, они тоже отворачивались от меня, угасая. Оттенки синего постепенно исчезали. Меж темных зеленых веток виднелся р а с с в е т Такой мягкий, он красил небо в желтые цвета. Солнце вставало где-то там, далеко от меня, я не мог его увидеть. Я улыбался ему. Я так боялся остаться в темноте. И тогда, когда боль раздирала мои кости, сочилась в крови, убивала меня, небо начало краснеть. Красный. Красный. Красный. Красный. Я смотрел на небо и ненавидел красный цвет.