— Кэйа».
Дилюк раздирает губы в кровь. Так было, когда он читал письма. Он не слышит ничего, что ему говорит Барбара; не видит, как по щекам Джинн предательски стекают слезы. Как она закрывает лицо руками, пряча уставшие глаза, пряча плач, и тихо, со всхлипом, выдыхает. Он сам едва не задыхается. Там, внутри, где никто не видит. Дилюк кричит и слышит свой крик в звенящей тишине вокруг себя, где Барбара засыпает беспокойным сном, а Джинн испепеляет взглядом бумажку. Время останавливается. Даже собственный пульс притупляется, — на долю секунды Дилюк это чувствует. Сердце барахлит, и по телу проходит волна страха. Затем его начинает трясти. Джинн паникует, лишь посмотрев на него. — Он жив, — говорит она, резко рассекая то тягучее и густое, что заполнило собой пространство. — Дилюк, он жив. — Это не жизнь, — шепчет Рагнвиндр, смотря на «люблю», выведенное рукой Кэйи. Утром того дня, в кабинете… Он ведь сомневался. Чувствуя его губы на своих губах... Видя надежду в синем глазе... Бесцельно расхаживая по коридорам... Как же можно было сделать Кэйе так больно? — Я отложу вашу вылазку на день, — внезапно говорит Джинн, и Дилюк ей благодарен. — Спасибо, — одними губами шепчет он. — Я пойду к нему. Она закрывает глаза, сжимая в руках записку Кэйи. Видеть его, бледного, поцелованного смертью, еще хуже, чем читать его предсмертные слова. Рагнвиндр набирает воздуха в легкие. Никогда еще не хотелось курить так сильно. Или залить в себя опиум. Дилюк подходит ближе, смотря на красные простыни. Скажи ему, что я до сих пор его люблю. Кэйа кажется мертвым, если не смотреть на его мерно поднимающуюся грудную клетку. Руки у него холодные. Дилюк обхватывает его ладонь и долго греет в своих. Подсаживается рядом, на краешек кровати. Он перебирает прядки волос и думает о том, насколько же он влюблен; сколько времени они потеряли за ссорами и недосказанностями. Дилюк еще месяц назад не поверил бы себе. Тому, что его единственное желание — чтобы Кэйа пришел в себя, чтобы не боялся его. Скажи ему, что я до сих пор его люблю. — Я тоже люблю тебя, Кэй. Жаль только, что я нашел в себе силы сказать это так поздно. Мир не рухнул и даже не треснул. Мир остался ровно таким же алчным и жестоким, каким и был пару секунд, дней и недель назад. Рагнвиндр любит Альбериха, — любит мужчину, — и мечтает о бесконечных поцелуях и ночах, проведенных в обнимку. «Отец перевернется в гробу» — думает он, оставляя поцелуи на лбу и щеках. Дилюк так близко, что видит дрожащие синие ресницы, едва-едва нахмуренную бровь. Кэйа открывает глаз, но его взгляд лишен всякого понимания того, что произошло и происходит. Рагнвиндр тихо спрашивает: — Кэйа? Он спрашивает и готовится к крикам, слезам. Да к чему угодно, кроме того, что Кэйа закроет глаз вновь, потеряв сознание. Ничего не изменилось. Они все так же далеки друг от друга. Дверь скрипит. Розария натягивает на плечи колючий черный плед и глубоко зевает, прежде чем внятно сказать пару слов о том, что ему пора на боковую. — Тебе завтра на вылазку, — говорит она, подпирая стену. — Мне сон не так важен. Иди. — Может быть, я вижу его в последний раз. Сестра сонно улыбается. — Не твори глупостей, и увидишь его снова. — Джинн плохо на тебя влияет.* * *
Закрывать глаза больно. Возвращаться обратно еще больнее. Пульс отдается даже в кончиках пальцев. Липкий страх сковывает грудную клетку, не дает разомкнуть губы и вдохнуть. За эти две недели, за три года странствий до этого, Дилюк привык. Но это не означает, что ему не больно и не страшно. Только теперь кошмар изменился. Теперь Кэйа тонет не только в тысячах рук Фатуи, но и в мареве крови. Сначала его крики, всхлипы и стоны, затем, — хрипы, когда его тянут на дно. Кэйа не умеет плавать, Дилюк это помнит. В детстве он учил его держаться на воде. Целую жизнь назад. Во сне, в душной камере, скользит ветерок летнего дня. Скользит по ладоням, сжимающим талию Альбериха. И по острым камням, царапающим кожу. По улыбающимся лицам. Только Кэйа не смеется, а рыдает, уже не скрывая слез. На его теле не осталось нетронутого места. Дилюк слышит его тихое «пожалуйста, не надо», и все повторяется снова. Начиная с неба, заваленного свинцовыми тучами, под которым он клялся в том, что не вернется. Дилюк не считал, сколько раз сказал, что Кэйа притворяется героем; сколько раз язык не слушался его. И сколько раз этот кошмар повторился, — за эту ночь и все предыдущие, — он не считал. Это тяжело: давить комок в горле и знать все, что произойдет с Кэйей дальше. Рагнвиндр смотрит в потолок. Разжигает огонь между пальцев и бросает взгляд на простенькие настенные часы. Время — чуть больше двух часов по полуночи. Он вздыхает и поднимается, небрежно бросая одеяло, хлопает дверью. Кирпичная кладка мешается с острой каменной. Джинн смотрит на него и замолкает. Розария оглядывается через плечо. Сестра выдыхает сигаретный дым и говорит: — Если хочешь сбежать от боли, — попробуй утонуть в деталях. Прежде чем зайти к Кэйе Розария тушит бычок. В общем смраде табак почти не чувствуется. «Попробуй утонуть в деталях» — повторяет Дилюк, — или один из чертей его расщепленного сознания, — у себя в голове. Пахнет смертью. Это кислотно-бурлящая смесь из крови и разлагающихся тел. Кровь пахнет окислившимся железом и ржавчиной. Запах мертвичины — это гниль и горелая плоть. Пахнет мятой и спиртом. Этого достаточно, чтобы заглушить все слова: снаружи и внутри. Джинн касается его руки, возвращая внимание к себе. — Я не могу жить с мыслью о том, что он видит мой труп каждый раз, как смотрит на меня. Слова растворяются в тишине и тихих вздохах дальше по коридору. Простыни заляпаны красным, их никто не успевает стирать, — замечает Дилюк. Джинн молчит, но не делает вид, будто этих слов не было. Она слышала, она видела и она знает. — Ты винишь его? — внезапно спрашивает Дилюк. — За то, что он пытался умереть. — Нет. У него есть на это право. Он слишком многое пережил: начиная детством и заканчивая пленом. Я бы сломалась раньше. Гуннхильдр тянет руку к мочке уха, и только сейчас Дилюк видит сережку-бабочку вместо привычного крестика. Все, что осталось от Лизы. Слишком многих он не сберег. — А ты? — Я виню себя. Я мог бы уберечь его. Взять и потащить его за шиворот. Он сказал «Я не буду тебя спасать». Он хотел сказать «Не отстраняйся от меня снова. Не бросай меня. Не убегай от меня». — Я мог бы заставить его пойти со мной. — Но ты этого не сделал, и теперь это не изменить, — подмечает Джинн. Не едко, нет. Она лишь пытается донести до Дилюка то, что он прекрасно знает сам, только вот принимать не хочет. — Я не переживу его смерть. — Это когда-нибудь произойдет. Он чувствует: бледное лицо стало совсем серым. На осунушихся скулах играет свет от единственного факела во всем коридоре. Рагнвиндр даже без зеркал может понять, насколько плохо выглядит. Но и Джинн, Розария и все, кто есть в этих руинах, выглядят не лучше. Аделина непременно укорила бы его за спутавшиеся локоны в небрежно заплетенном хвосте. Сердце замирает. Он совсем забыл об Аделине. Не было ни одной мысли за все недели, которые он провел здесь. Дилюк тихонько подтачивает себя злостью изнутри, — она заменила им с Кэйей мать; она рыдала навзрыд, когда они поссорились. Именно Аделина уговорила его вернуться за Кэйей. Даже если он сопротивлялся. Забыть ее было так… предательски. Дилюк даже не знает, жива ли она или покоится в снегах. Он открывает рот, чтобы спросить у Джинн, знает ли она хоть что-то, но краем глаза видит отворяющуюся дверь. Розария слегка улыбается: не губами; ее глаза сияют. — Он пришел в себя. С ним все хорошо, — заверяет сестра. — Но говорить по-прежнему не может. Дилюк вздыхает с облегчением. Внутреннее напряжение уходит, оставляя после себя усталость, боль и изнеможение. Всего пара секунд отделяла его от еще одного свидетельства о смерти. От каллиграфически выведенных инициалов Кэйи на тисненой розовой бумаге. — Я, наверное, пойду. Два шага по каменной плитке и он слышит тяжелое дыхание. Рагнвиндр слышит его сквозь благословенную тишину. Такую чистую, будто рядом никого нет и все раненые разом замолкли. Дилюк оборачивается. Медленно. Розария и Джинн, они обе смотрят неверящим взглядом на ссутулившийся силуэт Кэйи в дверном проеме. Сам Дилюк не может полностью осознать момента: Кэйа перед ним, Кэйа в сознании. Его шатает и бьет дрожь, а на бинтах пятна и потеки крови. Он размыкает губы, дышит через рот и смотрит неотрывно единственным глазом. Дилюк тихо шепчет его имя. Хочет сделать шаг навстречу, но лицо Кэйи искривляется: он вот-вот заплачет или забьется в истерике. Когда слезы блестят на его щеках, Дилюк говорит себе: «Это не Кэйа». Тихо говорит, в своих мыслях, признавая. Кэйа прижимает руки к себе, но делает робкий шаг навстречу. Его губы дрожат, Дилюк видит, как они потрескались. Кэйа боится, хватает застоявшийся пыльный воздух ртом. Он тянется рукой, будто недостаточно обжегся в прошлые разы. Альберих непозволительно близко. Этот Кэйа, эта боль под его кожей, не знакомы ему. Рагнвиндр не знает, что делать, но чувствует прикосновение к щеке, видит слезы в темном, как то безоблачное небо, когда он узнал о смерти Кэйи, глазе. Альберих рыдает и пытается что-то сказать, но его слова — всего лишь всхлипы. Дилюк пытается понять, и вместе с плачем, вместе с пальцами на своих щеках, вместе с испуганным лицом Кэйи находит ответ. Он достает белоснежный платок из кармана и осторожно вкладывает его в руки Кэйи, вспоминая, как прижимал его к ране Лизы и как она просила его просто поговорить. Иронично. Кэйа вытирает кровь, которой нет. Он всхлипывает, смахивает с собстренных щек мокрые дорожки и притворяется, что все хорошо. Дилюк прижимает его к себе, к своей груди, — потому что не может видеть вымученную улыбку, которую Альберих раз за разом пытается провернуть. Холод пробирает до костей, — даже Дилюк это чувствует, — и слегка отстраняется, чтобы снять с себя сюртук. Кэйа просто смотрит на него. Так непривычно без его смеха и глупых, ненормальных шуток. Рагнвиндр накидывает сюртук на его угловатые острые плечи под протертой льняной рубашкой. Даже без Глаза Бога он такой холодный. Бледный, уставший измученный. Альберих заторможенно хватается за его рубашку, сжимает ее до треска нитей, но почти падает от бессилия. Дилюк рядом, подхватывает его на руки. Его глаз все еще открыт, бессознательно рассматривает что-то. Безвольное холодное тело. Дилюк думает о том, что было бы, не успей он, и становится до одури плохо. В каморке светлее, чем в коридоре. Здесь горит свеча, желтый воск с которой стекает вниз по подсвечнику. Он усаживает Кэйю на испачканные простыни и предпочитает не вспоминать все то, что кипело в нем, когда кровь выливалась из вен. Кэйа тянется к бумаге. Нерешительно. Потом смотрит на Дилюка, водит пальцами по щекам. Страшно представить, что он видит. Он пишет короткое «прости», и все внутри Дилюка захлебывается в неправильности происходящего. Нет, все должно быть не так. Дилюк говорит: — Нет. Отводит от себя листок с неровными буквами и говорит: — Тебе не за что извиняться. Ты спас всех, кто здесь находится, чуть не умерев. И… — это чертовски страшно и больно. — Я хотел увести тебя оттуда. Я хотел, чтобы ты не геройствовал и просто пошел со мной, но оставил тебя там… Дилюк смотрит снизу вверх, чувствуя наворачивающиеся на глаза слезы. — Это было моей ошибкой. Одной из многих. Я все еще помню тот вечер, он снится мне в кошмарах. Ты снишься мне в кошмарах, — Кэйа крепче сжимает его ладони, судорожно выдыхая. — Я никогда не хотел убивать тебя. Я не ненавижу тебя, Кэй. Пламя свечи дрожит, отбрасывая тени на стены. — Я прошу у тебя прощения, но это не исправит ничего из того, что я натворил. Я и не жду, что ты меня простишь, ты не должен. Просто знай, что я не хотел всего этого. Кэйа громко всхлипывает, закрывая лицо руками. Он рыдает взахлеб, и слезы капают вниз, оставляя мокрые пятнышки на одеяле. Дилюк дрожит, хочет сказать «я люблю тебя», но вырывается только обломленное «я дорожу тобой». Альберих выдавливает из себя нечто, похожее на улыбку. Даже сейчас, переживший ад в плену, раненый и оскверненный, он пытается закрыться. Придерживая листок одной рукой, пишет «я тебя прощаю, Люк». Его тихие всхлипы оглушающе громкие в густой тишине. Кэйа закрывает лицо руками, — Дилюк не решается отвести их, лишь едва касается. Он знает, о чем сейчас думает Кэйа. О словах отца, о том, как тот говорил, что слезы — удел слабых. Но сколько бы Альберих ни выплакал, сколько бы ни бился в истерике, он никогда не будет слабым. Кэйа устало роняет руки на колени, по-рыбьи глотая воздух ртом. — Эй, — Дилюк убирает прилипшие волосы с его лица. — Приляг. Тебе нужно отдохнуть. Кэйа быстро кивает, но его взгляд становится уставшим, стеклянным. Пальцы впиваются в бинты на запястьях, раздирают их. Рагнвиндр накрывает его ладонь своей. — Кэй. Не надо. Дилюк укладывает его, укрывает одеялом и, как в детстве, щелкает по носу. У него все щеки мокрые, блестят от пролитых слез. — Спокойной ночи. Но она вряд ли будет спокойной. Начиная бесконечными кошмарами и заканчивая вылазкой, до которой осталось всего пара часов. Дилюк даже не уверен, вернется ли он обратно. Или это последний раз, когда он видит своего брата? Кэйа хватает его за запястье. Резко, сжимая до боли. Он смотрит, и в глазе отражается немая мольба. — Ты хочешь, чтобы я остался? Альберих кивает, подвигаясь поближе к стене, а у Дилюка внутри все трещит и рушится. Он ложится рядом, думая о том, как давно были те ночи, где они еще мальчишками засыпали в одной кровати после выматывающего играми и бесконечными разговорами дня. На эти теплые воспоминания ложится тень: где Кэйа задыхается в бреду лихорадки; где он сам паникует и не знает, что делать; где усталость берет верх, загоняя его в беспокойный сон. Дилюк закрывает глаза, утыкается носом в его шею и не хочет думать, не хочет бояться умереть. Потому что теперь рядом Кэйа, и ему есть что терять. Кэйа подтягивает его руку ближе, заставляя обнять себя, переплетая пальцы. Они холодные, ледяные до ужаса, и Дилюк вспоминает, как нес его до Хребта, как согревал своим теплом холодные щеки. Он засыпает и видит знакомые окрестности винокурни, утопающие в зелени; видит улыбающегося во все тридцать два брата, его раскрытую ладонь. — Ты обещал научить меня плавать! Дилюк стоит босиком на мокрой траве в любимых желтых шортах, переминается с ноги на ногу. На его поясе уже есть Глаз Бога, но воспоминания застелены пеленой тумана. Кэйа дурачится и убегает вперед, к озеру, попутно кидая свою одежду куда попало. Он громко смеется, подзывая к себе, и Рагнвиндр идет к нему, расстегивая на ходу рубашку. Вода теплая-теплая, слепит лучами летнего солнца. Чем дальше они заходят, тем крепче Кэйа цепляется за него, оставляя синяки от своих пальцев на светлой, еще не загоревшей, коже. Дилюк кладет ладони ему на талию, уже почти не придерживая. Альберих вытягивает голову, пытаясь дышать. Он резко уходит под воду, и Дилюк, не мешкая, ныряет следом. Страх накрывает с головой. Кэйа бултыхается на месте, стремительно идя на дно, будто его что-то тянет вниз, топит. Крик вырывается из его горла вместе с пузырями воздуха, и он хватается за шею, открывая и закрывая рот. Рагнвиндр хватает его под локоть, тянет на себя, но Кэйа обмяк, Кэйа говорит, и его голос почему-то слышен через толщу вод. — Проснись. Дилюк чувствует прикосновение и открывает глаза, по привычке ища под подушкой кинжал, которого нет. Он узнает Розарию, держащую подсвечник в руке. На ее плечах нежно-розовый плед, она придерживает его рукой в перчатке и серебристых украшениях. Малиновые волосы растрепаны, а взгляд расплывается время от времени. Почти полностью догоревшая свеча едва-едва освещает каморку. — Ваши только начинают собираться, — говорит сестра, опираясь на стену и прикрывая глаза от усталости. — Альбедо тоже пойдет. — Альбедо? — Поверь мне: я тоже не знаю, на кой черт он с вами попрется. Рагнвиндр накидывает на плечи сюртук и неприлично долго смотрит на хмурое лицо спящего Кэйи. Он жмурится, вздрагивает и с хрипом просыпается, испуганно вглядываясь в потолок. Его взгляд, все такой же испуганный, обращается к Дилюку, спрашивая, почему тот проснулся посреди ночи. — Мне пора идти, — объясняет Рагнвиндр, подбирая слова. — Меня не будет несколько дней. Серьезность, с которой Кэйа смотрит на него, пугает. Он быстро царапает вопросы на бумажке и сует ее в руки Дилюку. «Ты уходишь из руин наружу? Почему? Что-то случилось?» — Да, Джинн организовала вынужденную вылазку. Что-то вроде разведки. Альберих указывает на последний вопрос и ждет. Дилюк нехотя добавляет: — От отряда Эолы нет вестей, Джинн беспокоится. Не думаю, что это серьезно. Может быть, они просто застряли в снегах. В южной части Хребта такое часто случается. Кэйа цепенеет, едва слышит последние слова. Его взгляд становится стеклянным, судорожный вдох срывается с приоткрытых дрогнувших губ. Он кладет ладони ему на колени, и Кэйа тут же впивается в них, царапая ногтями почти до крови. Альберих пытается сказать, прошептать что-то, но вырывается только невнятное бормотание. Его дыхание срывается, он снова пишет на клочке бумаги огромными буквами: «ОН УБЬЕТ ТЕБЯ» Его руку простреливает судорогой, — Рагнвиндр это чувствует, — но Кэйа продолжает сжимать ладонь, будто это последнее, что он может сделать. А, быть может, и правда это — его последняя возможность отговорить Дилюка возглавлять миссию. — Я должен идти… Кэйа вертит головой из стороны в сторону, поджимая губы и едва не плача. Он дрожит, он умоляет остаться. — Кэй, пожалуйста, отпусти меня, — шепчет Дилюк, касаясь холодной бледной щеки. Альберих в панике, на грани еще одной истерики. Его удерживает Розария, но он брыкается, бессильно шипит и рычит. Дилюк видит его отчаяние, его страх и боль; как он пытается удержать последнее, что осталось в его жизни; как одними губами шепчет: Пожалуйста, не надо… Не уходи… Сколько раз Кэйа умолял его не уходить? Не сосчитать. Но Дилюк не остался ни разу, руководствуясь отрешенным гневом и яростью. Он пятится к двери, пока Альберих задыхается. И, когда его тихое рычание переходит в крик, Рагнвиндр закрывает дверь. Кэйа кричит и со всей силы бьется в некрепкое дерево, едва ему удается вырваться из хватки Розарии. Дилюк снова уходит, не оборачиваясь.