The Tower

      Бабочки в животе превратились в бессонных мотыльков, мечущихся из стороны в сторону. Кэйа чувствует не страх, но легкий мандраж. Касается губ, — и на секунду становится тем мелким шкетом, который тайно рисовал сердечки на полях тетрадей, пока никто не видел. Это приятно: лучше всех поцелуев в его жизни. Нежный, кроткий и даже целомудренный. Кэйе бы тысячи таких подарить Дилюку, но воспоминание о пощечине заставляет отшатнуться.       Он шепчет одинокое «вот, как я люблю тебя», но, скорее всего, Дилюк не сможет ничего разобрать из этих несвязных звуков, даже если захочет. Альберих поднимает взгляд.       Секунда.       Две.       Мгновения отделяют его от катастрофы. Будь сердце чуть сильнее, оно бы проломило грудную клетку своим стуком. Но даже так Кэйа не уверен: рвалось бы оно от страха или от большой любви.       В бездонных глазах цвета крови он находит бездну удивления и непонятного ему восторга.       А затем Дилюк мягко касается ладонью щеки, виновато смотрит и шепчет так тихо, что этот мир едва ли может услышать его слова.       — Я ошибался.       Две искры в глазах смотрящего. Две заблудшие души.       Когда Кэйа снова учится дышать, хватать ртом крупицы кислорода, Дилюк отбирает эту возможность. Он целует, — жарко, пылко; так, будто никогда не отвергал до и вот-вот лишится после. Он тянет на себя, зарывается руками в волосы, блуждает ими по дрожащим плечам.       Он близко, — и уже не кажется, что так далеко, как был раньше.       Альберих чувствует ложь, и это — точно не она. Так пьяно впиваться в губы, пытаться дотронуться до глубины может только влюбленный, и когда эта мысль не просто обретает форму, но кричит до звона в ушах… Тогда Кэйе становится плохо: пальцы дрожат, хаосом движений царапают шею, хлопок рубахи. Он отвечает, не помня себя от безумства происходящего; от попыток запечатлеть Дилюка таким любящим; от желания, чтобы это не имело конца.       Рагнвиндр падает на подушки и утягивает Альбериха за собой. Разорвать поцелуй хочется только для одного: чтобы сказать ему не останавливаться. Смешение нежности и страсти кружит сознание, заставляя думать, что все происходящее, — очередной очень хороший сон.       Так уже было. Кэйа уже просыпался в плену, полный бередящих душу ран, но руки Дилюка толкают задуматься об обратном.       И когда губы уже болят, а сил нависать над ним не остается, Альберих отстраняется. Рагнвиндр открывает глаза, а в них то сумасшествие, что они делят на двоих.       — Я очень сильно ошибался, Кэй, — он заправляет мокрые синие пряди за краснеющие от такой близости уши. Да и его щеки не лучше, — больше не бледные, совсем напротив. — Я тоже люблю тебя и теперь понимаю, что это не плохо. Любить тебя никогда не было плохо.       Дилюк молчит, пытаясь подобрать слова, но они совсем не нужны. Кэйа не слушает. Снова целует.       И снова.       И снова.       И снова, пока совсем не выдыхается, способный только положить голову на грудь и считать чужой аномально высокий пульс.       Впервые за долгое время Кэйа чувствует спокойствие. Эта погоня началась задолго до плена, войны и даже смерти Крепуса. Страх отравлял жизнь почти ежесекундно, начиная с самого рождения.       Так странно, думает Кэйа, что никаких воспоминаний о детстве не сохранилось. Он точно знает, что жил не здесь, что Габриэль схоронена далеко от этих земель. Что было тогда, когда звезд на небе еще не существовало?       Уставший от всех переживаний, Альберих ворочается под толстым одеялом, прижимаясь спиной к Дилюку, и его близость дарит чувство безопасности и защищенности. Дремота находит постепенно. Он думает о том, что будет завтра, совершенно уверенный в том, что оно наступит. О стремительно расходящихся слухах, фотокарточках, приводящих Джинн в ужас. Его и самого берет дрожь от воспоминаний, но Рагнвиндр лишь сильнее сплетает руки на животе, прижимая к себе, — и этого становится достаточно.       Кэйа думает о любви и о том, как все-таки умело Дилюк целуется (наверняка сказался опыт странствий). Он касается сцепленных в замок ладоней и запоздало понимает: Рагнвиндр так и не снял перчаток.       — Я расскажу тебе обо всем, — шепчет Дилюк. — Только дай мне время. А сейчас лучше отдохнуть, у тебя был тяжелый день.       И Кэйа соглашается.

* * *

      Темно, холодно и сыро. По плитке под ногами идут трещины, и Кэйа следует им. Каждый следующий шаг дается тяжелее, чем предыдущий, но он идет прямиком к крошечной полосе света из-под двери. Она постепенно меркнет и, когда Альберих касается ручки, исчезает насовсем.       Страшно так, будто ужас сковывает его в первый раз: тело становится ватным, руки и ноги неподъемными. Кэйа со всей силы наваливается на ручку, и та с визгом заржавевшего металла поддается.       Там, с другой стороны, кто-то смеется. Кэйа узнает голос.       Отступать поздно. Он отчаянно пытается дернуть дверь на себя и удержать ее, но знает, как знать можно только во сне, что все тщетно.       Кэйа падает на холодный пол карцера, расшибая колени в кровь. Позади, — ничего, пустое пространство до лестницы, измеряемое десятками шагов. Оно закручивается и растягивается, и кажется, что до ступенек не добраться.       В свете факелов Тарталья выглядит еще более безумно. Его нижняя челюсть падает, и рот разрывается по швам.       Кэйа не смотрит, но слышит, как капает кровь. Медленно.       Он снова стоит на коленях перед трупом. Снова красные волосы, выглядывающие из-под брезента.       Это сон, — шепчет Кэйа, но легче не становится. — Всего лишь сон.       Снова его руки срывают ткань. Дилюк разворачивает к нему голову, открывает налившиеся алым глаза.       Кэйа задыхается.       — Тише, — говорит Дилюк. — Тише, я с тобой.       Альберих в ужасе пытается распахнуть глаза, но швы на правом натягиваются до жгучей боли. Он загнанно дышит, мало что понимая: Дилюк рядом, прижимает его к себе, они в комнате, не похожей на карцер. Этого достаточно. Он разжимает ладони, выпуская из судорожной хватки куски одеяла.       «Ты был мертв» — пытается сказать Кэйа, но кроме гортанных всхлипов ничего цельного не выходит. Он начинает к этому привыкать, тянется к бумаге и пишет то же самое на ней.       — Я знаю, — Дилюк спохватывается: — Я знаю, что он показал тебе мой труп. Когда мы пришли за тобой, ты слег с лихорадкой. Дотторе отвел меня к тебе и рассказал об этом.       «Что еще он сказал?»       — Что такие раны быстро не затягиваются, и ты будешь мучиться всю оставшуюся жизнь.       «Как будто ее будет много» — думает Кэйа, усмехаясь, но Рагнвиндр по-своему трактует его кислую улыбку.       — Я могу сходить к Розарии за снотворным, если хочешь.       Нет, самое меньшее, что он сейчас хочет, — чтобы Дилюк куда-то уходил. Кэйа качает головой в отрицании и ложится обратно. Огонек над головой, созданный пиро стихией, становится заметен только сейчас. Искры летят в разные стороны, настолько неприметные и слабые, что сразу гаснут в воздухе.       «Спасибо, что ты рядом. Я имею в виду не только сейчас. Ты вытащил меня из плена, нянчился со мной после, помог выиграть суд. Я бы не справился без тебя».       — Я должен быть рядом, — отвечает Дилюк. — По правде говоря, меня до сих пор мучает вина за то, что произошло тогда на поле боя. Я не хотел отпускать тебя.       Кэйа сжимает его руку.       Это так странно, — быть рядом с ним. Слушать его голос без капли упрека и недовольства, видеть его кровавое улыбающееся лицо. Странно получать от него извинения, — искренние, настоящие, — и знать, что они даются ему нелегко, но Дилюк раз за разом переступает через себя.       Дилюк меняется ради него, и Кэйю едва ли не лихорадит от этой мысли.       — Ты дрожишь, — шепчет Рагнвиндр, заводя синие пряди за ухо. — Холодно?       Да он и сам не разберет. Альберих просто тонет в этой ласке и любви, в карминовых глазах, чей цвет напоминает не только кровь и ужасы, но и жаркий жгучий рассвет в середине июля.       Под еле слышимый треск огонька Дилюк в уютном молчании обнимает его, прижимая к себе. А Кэйа, как какой-то новобранец, которому едва исполнилось пятнадцать, краснеет и утыкается носом куда-то в копну алых волос, щекочет дыханием шею и набирается смелости, чтобы легонько прикоснуться к ней губами. После, — смущается, и все это выглядит до того комично и нелепо, что хочется смеяться.       Рагнвиндр щелкает пальцами, заставляя огонек исчезнуть. Комнату наполняет темнота, укутывает одеялом непроглядного черного цвета. Кэйа прикрывает глаза и тихонько выдыхает.       Он все еще ощущает шлейф из одиночества и тревоги, будто тот волочится за ним громоздкими цепями. Запястья все еще скованы, но Кэйа знает, что это не так.       Дилюк может предать его снова, но Кэйа пытается больше в это не верить.       Руки все сильнее сжимают его черную рубашку.       «Он никуда не уйдет» — напоминает себе Альберих, — «Не уйдет».       «Он любит меня».       Кэйа повторяет эти слова раз за разом, пока не проваливается в кошмар. Это не прошлое и не настоящее. Где-то между. Он не может разглядеть окружения: все смазано и размыто, кишит противным грязным серым. Под ногами большие каменные плиты. Ветер бьет в спину, трепля волосы.       Люди обходят его стороной. Они все в робах, поднимают подолы своих платьев и босыми ногами с покорежеными пальцами идут мимо, дальше, — на деревянные скамьи. Теперь Альберих может разглядеть стены. Величественные своды, арки из черного мрамора, уходящие далеко ввысь.       Они начинают петь. Шептать хором слова на языке, который он больше не понимает.       Кэйа пятится. Бежать некуда, — вокруг него эти странные люди, выплевывающие что-то угрожающее и резкое. Он не понимает.       За что его ненавидят на этот раз?       Он так устал от этой ненависти. Ее следы везде, куда ни посмотри, даже в нем самом.       Они кричат, быть может, требуют от него что-то. Это его люди? Выходцы из Каэнри’ах? Ее создатели? Или последние, кто остался в живых?       Есть ли тут его отец? Смотрит ли он так же, наполнен ли его взгляд тем же презрением?       — Папа…       Он говорит это так же сломленно и тихо, почти как тогда, под бушующим ураганом, когда отец оставил его.       Они резко смолкают. Становится так тихо, что слышны завывания ветра, его печаль. Чьи-то шаги. Мягкие, осторожные. Белая мантия, кожа бледная, как сияние звезд.       Волосы красные, как ярость.       — Люк…       Он молчит и медленно идет вперед. От него исходит мягкий свет, едва различимый, и чем Дилюк ближе, тем четче становится нимб. Кэйа чувствует, как что-то пачкает его лоб, стекает на щеки. Он смотрит наверх и видит над собственной головой черную корону из сплетенных звезд. С них срывается не то кровь, не то тень, собравшаяся в капли. Голос дрожит:       — Люк, помоги мне.       Дилюк раскрывает руки, — Кэйа бросается к нему, кидается на шею. Сердце трепетно бьется в груди, вот-вот выскочит.       Клинок врезается в спину куда-то под ребрами, — не так уж и важно, — и боль растекается по телу.       — Ты заберешь то, что принадлежит мне. Я заберу то, что принадлежит тебе. Мы разделим участь.       Кэйа оседает на пол, смотря потерянным взглядом на лезвие, на собственную чернеющую кровь.       Дилюк разрезает ладонь. Белые капли падают вниз.       Он хватает воздух ртом и испуганно смотрит в пугающую темноту, прежде чем огонек зажигается рядом с его лицом. Губы беззвучно шепчут «свет», и огоньков становится больше. Он понимает, что проснулся, но болезненная тяжесть и скованность тела пугает. Кажется, будто во всем подземелье недостаточно воздуха, чтобы надышаться. Голова кружится. Ладонь что-то сдавливает, — Дилюк держит его за руку, но Альберих осознает это через долгие мгновения опустошенного взгляда в потолок и прослушанных слов. Тошно до чудовищной боли глубоко в грудной клетке.       Дилюк тихонько спрашивает, быть может, даже смущенно:       — С того момента, как ты оказался здесь… Тебе часто снятся кошмары?       Кэйа сначала рассеянно кивает, стирая рукавом сюртука испарину со лба, но после замирает, открывши рот, верно позабыв о том, что говорить больше не в силах. Ему в голову лезет черная мысль, будто Дилюк так же, как и во сне, предаст, снова обнажит свой клинок против него, — и одно это, одна только мысль о предательстве холодит кровь. Он смотрит в глаза, омываемые штормом волнения, мягко касается щек, пытаясь стереть кровь. Дилюк не останавливает, даже подталкивает, накрывая своей ладонью его, и делает это так естественно-необходимо, что кажется, будто они прожили целую жизнь душа в душу.       «Верно… я схожу с ума…» — подавленно думает Кэйа, и это отображается на его лице, в легкой хмурости и несобранности взгляда, — «Мне все это только кажется. И про предательство, и про смерть, убийство…»       Он отнимает руки от лица и вонзается в бумагу, выводя слова.       «Я вижу кошмары каждую ночь. Один и тот же, в разных вариациях, где ты мертв, а я ничего не могу сделать, потому что слишком поздно. Знаешь, мне кажется, что я запомнил все слишком хорошо, и теперь это попросту не уходит из моей памяти. Иногда от воспоминаний ЕГО смеха волосы встают дыбом.       Но сегодня мне приснилось кое-что еще. Я много раз видел кошмары, где ты меня убиваешь, но в этот раз все по-другому. Ты был похож на ангела, у тебя был нимб, у меня же — черная корона, которая только поглощала свет. И ты убил меня, а после сказал, что мы заберем что-то друг у друга и разделим участь».       Альберих протягивает лист, но все еще пребывает в какой-то странной ему нерешительности; наблюдает за тем, как одна эмоция сменяется другой, пока Рагнвиндр вчитывается в каждую строчку.       — Думаешь, что это — вещий сон?       «Не знаю. Не уверен. Такие мне никогда не снились».       — Кэй, — и от того, как Дилюк произносит его имя, как смотрит, как держит за руку, становится так тепло, что едва удается уловить смысл сказанного. — Я хочу тебе сказать… Я виню себя за то, что случилось. С самого первого дня, когда я был вне себя от горя и тоски, я прокручивал в голове тот наш разговор. Сейчас уже совсем не понимаю, почему тогда разозлился на тебя. И, стоя в церкви, тосковал не только по отцу, но и по тебе. Волновался, хотя делал вид, что мне безразлично, что с тобой происходит. Я просто убеждал себя в этом.       Дилюк говорит так виновато, что хочется ему верить.       — Джинн рассказала мне, что с тобой произошло, как она вернула тебя к жизни после твоей попытки самоубийства. Мне искренне жаль.       Становится гадко, стыдно. Его жизнь разворотили, — Рагнвиндр знает все до малейших подробностей, а Кэйа не имеет понятия, чем живет его брат последние года три. Это медленно вонзается в сердце раскаленным мечом, да круто проворачивается. Боль становится нестерпимой, физической. Ощущается в умирающих клетках плоти.       «Забавно, что ты знаешь обо мне все, а я о тебе ничего. Ни любимого цвета, ни то, каким ты стал».       Он даже не знает, кого так рьяно любит — до страданий, горя и переживаний смерти.       — Да, я знаю большую часть вещей, которых мне не следовало знать, — подтверждает Дилюк, отводя взгляд в сторону, и пламя, сжигающее его поминутно, будто уходит вместе с ним. — Но это не значит, что я не хочу услышать это от тебя. Я готов увидеть твои шрамы. И готов показать свои.       «Хочешь увидеть мои шрамы?»       Без капли сомнений, Альберих рубит с плеча и приписывает рядом:       «Прямо сейчас».       Волнение, не страх, захватывает его.       Дилюк просто кивает, но останавливает его, стоит только дотронуться до пуговиц на рубашке. Он не медлит, протягивает свои руки и говорит:       — Сними их.       Кэйа давится воздухом, смотря на черно-красные перчатки; на то, что скрывается за ними. Ладони, испрещенные бесчисленными ожогами, совсем новыми, едва затянувшимися, и рубцами старых. Длинной вереницей шрамов, затрагивающих фаланги пальцев. Дилюк никогда не показывал ему своих рук, — даже в детстве всегда ходил в перчатках, наотрез отказываясь их снимать. Это не казалось чем-то странным. В конце концов, у него самого была повязка и опущенные рукава рубашек даже в самый знойный день. Теперь Альберих понимает: одиночество, страх и самобичевание сжирали не его одного.       «Почему?»       Дилюк пожимает плечами, смотря как-то отстраненно, будто это все было не с ним.       — Мне казалось, что я делаю недостаточно. Один раз обжегся о меч, когда впервые зажег его, — больше не смог остановиться. Казалось, это правильно. Я заслуживаю. Потом вылилось в привычку.       «Ты до сих пор продолжаешь это делать?»       Вопрос глупый, если посмотреть на недавние красные пятна на внутренних сторонах ладоней, но Кэйе почему-то хочется услышать ответ именно от Рагнвиндра.       — Нередко. Только когда сражаюсь.       Он хотел было написать «мне жаль» или «сочувствую», но вдруг стало ясно: это не нужно; это погубило бы ту тонкую связь, что мерцала между ними. Это бы ни капли не помогло, — Кэйа знал, что такое ненавидеть. И вместо этих дурацких слов потянул его руки на себя, прижимая к пуговицам.       Может быть, сейчас все снова разрушится. Может быть, слишком много, слишком рано, слишком свежи раны их прошлых обид.       Альберих знает: не решится сейчас, — не решится никогда.       Дилюк расстегивает его рубаху, и он скидывает ее вместе с сюртуком. Бинты, которые наложила Розария накануне, скрывают самые болезненные из шрамов, но они не главные. Кэйа разворачивается спиной, показывая наследие Дилюка, — теперь он может видеть дело своих рук воочию.       И сердце обволакивает какое-то непонятное чувство, смешанное из двух противоположностей: волнения и спокойствия. Тихий безветренный штиль.       Слова излишни. Молчание — их сочувствие, невысказанное, но рвущееся наружу.       Кэйа мелко дрожит от ласковых прикосновений и тихо вздыхает. Он простил. Он показал. Можно жить дальше.       Дилюк накидывает рубашку, а сверху и свой сюртук обратно на его плечи. Медленно, не с целью скрыть. Наверное, потому что увидел мурашки, вызванные холодом. Кэйа разворачивается, смотрит на его губы. Рагнвиндр верно толкует его взгляд: целует сам, застенчиво толкаясь в рот языком, пока Альберих касается его рук, чтобы притянуть к себе. Они такие горячие, оглаживают, касаются, словно впитывают в себя каждую частичку; порхают над кожей, отзываясь прикосновением крыльев бабочки везде и сразу.       Он отстраняется и выдыхает прямо в губы:       — Ты такой красивый…       Со спутанными едва просохшими волосами, с царапинами на лице, оставившими почти неразличимый белесый след, с выглядывающими белыми нитками хирургического шва на закрытом глазе, с черным пятном татуировки Фатуи, ненавистных им обоим, — со всем этим Рагнвиндр говорит о красоте, и Кэйа не может сдержать улыбки.       Дилюк читает по губам: я люблю тебя.       Когда сердце перестает стучать настолько сильно, что ничего кроме пульса не слышно, Кэйа задумчиво проводит ладонью по кудряшкам, чувствуя незнакомую, но уже ставшую родной тяжесть на груди. Чужие руки забираются под рубашку, и это настолько правильно, нужно, что Альберих почти не верит в реальность всего происходящего. Рагнвиндр, презиравший его почти месяц назад, теперь лежит с ним в обнимку, засыпает в одной постели (если скупой матрас с одеялом и подушкой можно так назвать) после поцелуев и слов любви.       — Поспи хоть немного. До подъема часа два осталось. Не мучай себя бессмысленными размышлениями хотя бы немного.       И Кэйа снова соглашается.       «Завтра» — говорит он себе, — «Боль, унижения, оскорбления, косые взгляды, — все это завтра».       Огонек перестает светить.