The Tower

      Кэйа закрывает глаза. Откидывается на жесткую спинку стула, перекладина которой давит на позвонки; вскидывает голову вверх. Глаза щиплет, и он впервые за последний месяц вспоминает про вино: про то, как он топил в нем все свои печали. Отчаянно хочется вернуться к этому. Канувшая в лету таверна бередит воспоминания. Альберих отдал бы все, лишь бы сказать Дилюку в тот проклятый вечер, что он останется. Он бы не встретил Тарталью, не распалил интерес и не превратился в тлеющее ничто. Разбитое. Мертвое.       Падальщики, слетевшиеся поживиться его умирающей судьбой, остались в зале, — Джинн назначила перерыв в десять минут. Может быть, его трескающееся лицо с подступающей истерией заметила не только она. В общем-то, уже плевать.       Кэйа открывает рот, чтобы глотнуть воздуха, но запах горелых фитилей возвращает на мятые простыни с разбросанными письмами. Ладони сжимаются в кулаки, пальцы ковыряют ногти до крови, лишь бы эта капля боли усмирила застывшее лицо Тартальи перед собой.       Его обвивают чужие руки. Мягко, нежно и даже застенчиво смыкаются на спине. Когда Кэйа открывает глаз, красные кудри заполоняют собой все. Дилюк прижимает его к себе, не решаясь ничего сказать: его дыхание тяжелое и усталое. Может быть, он сейчас думает о том, как бы вытащить его из этого болота, может, не думает вообще ни о чем.       Не важно. Повисшее «прости меня» стоит в воздухе не бледнее плавящегося воска. И этого хватает.       Дилюк, наконец, говорит:       — Я больше не считаю тебя предателем.       Говорит, и несорвавшиеся слезы все-таки падают ему на плечо:       — Ты никогда им и не был. Я не позволю им уничтожить тебя моими же словами. Я что-нибудь придумаю, Кэй. Что-нибудь, да обязательно придумаю, только не позволяй им увидеть твою боль.       Он отстраняется лишь для того, чтобы быть еще ближе. Оглаживает щеки, смотрит почти в упор, сбивая с ног своей решимостью.       — Стоит им только почуять ее, и они раздавят тебя, не раздумывая. Люди слишком жестоки, чтобы понять, насколько тебе было тяжело. А ты достаточно силен для того, чтобы продолжать сопротивляться.       Кэйа вяло кивает, глубоко вдыхая, и не хочет выбираться из этой близости. Пускай хотя бы она будет ему доступна, — он подается вперед, сжираемый желанием прикоснуться к бледным впалым щекам в ответ, растлевая себя, — и страх забивается глубоко внутрь, затихая. Забвение коротко, длится всего пару мгновений до стука в дверь, но его хватает на все.       Он смотрит на своего конвоира взглядом озлобленного волка, загнанного в угол, и уже не страшится смерти. Ниже, чем его затоптали, пасть невозможно, и эта исковерканная мысль мельтешит из угла в угол в его голове, каким-то чертом подбадривая. Кэйа может встать, может обрести в себе силы, чтобы стереть слезы и твердо шагать вперед с такой грацией и статью, будто судят не его. Он забыл о том, что сам себе судья и годами убивал себя так жестоко, как никто другой не смог бы.       Даже если его бесстрашие продлится меньше часа, это уже хорошо. Достаточно для того, чтобы выбраться из печали и уделать этих мразей.       Дилюк встает позади него, невесомо кладя руку на спину, пока никто не видит. Джинн продолжает суд, бегая взглядом меж их лиц.       — Итак, господа. Обвинение настаивает на виновности подсудимого исходя из слов капитана Рагнвиндра. Защита, слушаю вас.       — Ваша честь, этим словам больше трех лет, и я не думаю, что их можно приплетать к делу. К тому же, я отказываюсь выступать обвинителем.       Кэйа, полуобернувшись, видит слабую улыбку на его губах. Дилюк достает из кармана толстый конверт и протягивает ему.       — Это доказательство твоей невиновности. Я не вправе распоряжаться им. Только тебе решать, что с этим делать.       Фантомная боль сдавливает грудь.       — Если ты не сможешь сделать выбор, — шепчет он, сцепляя руки за спиной. — Если захочешь снять всю ответственность с себя, то его сделаю я.       Один из малознакомых капитанов подает голос.       — Рагнвиндр, у вас есть, что сказать? Мы не можем сидеть так долго.       — Ваша честь, я прошу еще пару минут.       Дрожащими пальцами Кэйа открывает конверт, находя в нем свои кошмары. Все встает на свои места, — вспышки тогда не были игрой его воображения. Десятки фотографий, где с ним играются и насилуют, заполоняют конверт. Хватает одного беглого взгляда, чтобы холодный пот пробежал вниз по позвонкам. Альберих понимает: Ад, через который его протащил Тарталья, не закончился, когда Дилюк вызволил его из плена. Он только начался.       Оказывается, можно пасть еще ниже. Смерть поджидает его в любом случае: или физическая, или медленная и мучительная с обнародованием этих фотографий. Даже если Джинн каким-то образом оставит дело строго секретным, поползут слухи, распускаемые Магистрами. Кэйа знает: его убьют в любом случае, а унижение в процессе доставит им еще больше удовольствия. Но почему-то губы растягиваются в улыбке, а само лицо превращается в одну из тех статуй ангелов, что стоят у стен.       Он отдает одному из приставов конверт. Вот так просто ставит роспись в графе «все кончено».       Мыслями Кэйа где-то далеко, в объятиях Дилюка, согреваемый знанием, что когда-нибудь это все закончится.       — Вещественные доказательства, подтверждающие отсутствие связи Альбериха с Фатуи и его невиновности, — громко говорит Дилюк.       Джинн с ужасом разворачивает конверт. Магистры и капитаны привстают со своих мест, чтобы утолить свое любопытство. Кэйа слышит их смешки и перешептывания.       — Тишина! — обрывает Гуннхильдр. Смотрит на него и на секунду становится воплощением слова «сочувствие». — Суд принимает ваш протест. Фотографии будут прикреплены к делу и останутся строго секретными.       Она заглядывает каждому в лицо.       — Я напоминаю о том, что за распространение всего сказанного здесь, вас ждет судебная ответственность.       Магистр Грегор принимается за старое:       — С учетом этих доказательств мы должны судить его по статье за мужеложство!       — Полностью поддерживаю!       — Грех-то какой…       Джинн стучит молотком.       — Тишина в зале суда! — когда все замолкают, она говорит: — Для сэра Грегора и всех здесь присутствующих напомню, что только добровольное мужеложство карается законом.       — Ваша Честь, в таком случае, я хотел бы пригласить еще одного свидетеля по делу, — с заметным весельем усмехается какой-то смазливый капитан, сынишка одного из Магистров.       — Кто ваш свидетель?       Кэйа закидывает ногу на ногу и подпирает рукой подбородок. Ему интересно, кого еще они хотят привлечь и какую историю выдумают. Бедняжку Эмбер уже попытались склонить на свою сторону, но та стушевалась под гнетом Дилюка. Кто следующий? Розария? Ноэлль?       — Единственная дочь Драффа, Диона. Девочке тринадцать лет, но, по нашим данным, она осталась в оккупированном Мондштадте и была спасена вместе с подсудимым.       Джинн качает головой, перекладывая пергаменты.       — Отказано. Диона не достигла совершеннолетия, а значит не может выступать свидетелем по делу.       — Ваша Честь, я тоже настаиваю на том, чтобы выслушать ее, — говорит Дилюк, и она вопросительно на него смотрит. — Текущее дело сплошь и рядом состоит из прецедентов и исключений, и я думаю, что мы можем сделать еще одно.       Гуннхильдр недолго молчит ради приличия, всецело доверяя Дилюку, — Кэйа это понимает, в отличие от всех остальных.       — Суд удовлетворяет Вашу просьбу, сэр Альвер.       Двери с грохотом распахиваются. Диона идет уверенно, сжимает ладошки в кулаки и глядит непримиримым взглядом на всех, кто сидит за столами. Альберих тихо смеется: она так похожа на него самого. Такая же бойкая и неустрашимая.       — Здравствуйте, — девочка упирает руки в бока. — Я не совсем понимаю, как эта вся ваша судебная штуковина работает, но вы ждете от меня рассказа, правильно?       Смахивая белокурые пряди, Джинн устало трет виски, — по ее виду понятно, что ей надоел этот чистый абсурд. Годика три назад, припоминает Кэйа, она бы с пеной у рта доказывала Магистрам и капитанам, что процесс есть процесс и «для чего люди создавали действующие законы, если вы сами им не следуете?», но сейчас девушка в белой рубашке с накрахмаленным воротничком, — совершенно другая Джинн. Более сдержанная и рассудительная, чем когда-либо. Она мило улыбается, и кивает.       — Да, милая. Подойди ближе и расскажи нам все, что помнишь.       Диона исподлобья глядит на Совет Магистров по правую руку от Гуннхильдр и на капитанов по левую.       — Я помню, как зимой мне приходилось ловить крыс в Монде, потому что ничего из еды дома не было, а пособие моему отцу никто не платил.       — Что за бред несет эта мелкая дрянь?!       Девочка поджимает губы. Презрение смешивается с отвращением в ее детской гримасе.       — Запишите это тоже, пожалуйста. И когда разберетесь с Кэйей, — проверьте, как работают и где все Ваши органы, на которые Вы выделяли столько финансирования.       Кэйа вскидывает брови. Кажется, это были его слова: где-то между издевками в плену, в разговоре с ней, он мог случайно это ляпнуть. Но сама Диона не промах: знает ведь, что от нее ждут, и говорит о своем, ведь после слушать не станут.       — Этого она от тебя нахваталась, — тихо шепчет Дилюк, пока Альберих прячет за ладонью полуулыбку.       — Да, конечно, я запишу это. И обязательно во всем разберусь. Даю тебе слово, — Джинн в который раз упреждающе смотрит на Грегора. — Расскажи нам, что происходило с того момента, как вы…       — Попали в плен? Все просто: Кэйа нашел меня в переулках, пока меня пытались скрутить Фатуи, а потом дрался с их главным хуем. Как же его зовут-то… торт какой-то…       — Тарталья, — кивает Альвер, сжимая руки в замок. — Одиннадцатый Предвестник Фатуи. Рыжий такой.       Медные кольца волос, спадающие на лоб. Мягкие, если зарыться в них рукой, — Кэйа помнит. Тело — снова предательская дрожь, слабость и трусость, едва в воспоминаниях встает его лицо. Щеки с веснушками и улыбка. Он сжимает зубы до треска и цепляется за огонь Дилюка.       Дилюк — это тепло. Больше ничего не надо.       — Ага. Говнюк еще тот.       — Можешь не сквернословить?       — А Вам, че? Не нравится? Это Вы еще в Башмаках не были… Вот там настоящий ужас.       — Где-где? — переспрашивает Джинн, нахмурившись. — В башмаках?       Диона складывает руки на груди и притопывает ножкой. А смотрит с таким видом, будто Действующий Верховный Магистр на вопрос «сколько будет два плюс два?» отвечает пятнадцать.       — Да Вы живете в Монде больше моего и ни разу не слышали, как называют трущобы? Серьезно? Тьфу... Там воняет, как у пьяницы изо рта на четвертый день его попойки, поэтому и говорят все: иду в Башмаки. Типо, тоже нехило так воняют. Ясно?       На удивленные перешептывания она выпаливает только одно:       — Пиздец…       — Хорошо, продолжай.       — Ну, в общем, Кэйа дрался с этим Тортом, проиграл, и дальше я его не видела. Меня посадили к другим людям, ниже на этаж, наверное, в этой вашей тюряжке. Потом прошло сколько-то времени, не скажу сколько. Окон не было, а сама я не поняла: уснула. За мной пришли прихвостни этого Торта и повели невесть куда. Закинули в комнату, а там Кэйа связанный сидит, а рыжий паскуда над ним издевается. А потом как подойдет ко мне и начнет угрожать.       Альберих это очень хорошо помнит: грязное испуганное лицо напротив и слова о том, что стоило бы задуматься, как она будет кричать.       Снова выброс адреналина в кровь, беспорядочное биение сердца. Паническое желание почувствовать руки Дилюка, прижимающие к себе, и услышать его голос. Кэйа втягивает воздух через нос и пытается раствориться в тепле.       — Кэйа тогда защитил меня, мне дали поесть и поспать. Было вкусно, я давно такой еды не пробовала. Там была свинина, представляете? Мы ее даже на праздники не видели, а тут бери, сколько влезет. Ну я посовала по карманам и отдала Кэйе, как только нам дали увидеться.       Грегор допытывается:       — Что сказал Альберих?       — Не помню.       Диона пожимает плечами и ковыряет туфлей камешки плитки на полу, будто и вправду позабыла о том, как Кэйа умолял не трогать ее, взамен пообещав свое тело и душу.       Его притягивали за ошейник и заставляли сосать.       Мучительные мысли. Он кричит в собственной голове, лишь бы их не слышать.       — Да врет она!       — Тихо! Магистр Грегор, вы несколько раз нарушили процесс, и я вынуждена удалить вас со слушанья.       Его темные поросячьи глазки рвут и мечут, а вены на шее вздуваются от того, что Джинн посмела так вести себя с ним. Из его рта чуть не вылетает гневное «ты поплатишься, сучка!», но уходит он, не проронив ни слова.       — Прости, пожалуйста. Продолжай.       — Вот, и в общем, меня держали в тюряжке, снова заставили идти наверх. Я думала к этому Торту, но там появился второй. Его все уважали больше, тогда как Торта боялись. У второго были такие… глаза красные и волосы цвета неба, когда солнце еще не взошло. Такие голубые, короче.       Джинн меняется: за смятением следует непонимание и тихий ужас.       — Дотторе…       — Да, его, кажись, так звали.       Рыцари тушуются, а Диона изучает их, заламывая пальчики в пестрых, перешитых множество раз перчатках, за спиной.       Эола, до этого все время молчавшая и не подающая почти никаких признаков жизни, резко включается.       — Магистр Джинн, нам не было известно о Втором Предвестнике. Это в корне все меняет. Что прикажете делать?       — Для начала закончить этот чертов цирк и решить, что делать с Альберихом. Дотторе не идиот, если у него и была зацепка, он бы уже нас раскусил.       — Он ко мне хорошо относился. Спрашивал про самочувствие, ранки обработал, дал лекарство, и я больше не шмыгала носом, чихать перестала. Добрый мужик.       «Убивал детей, помнишь?» — прокручивает Кэйа в мыслях, но тут же вспоминает и спасение от Тартальи, и теплую фатуйскую накидку, и партию в карты…       — В один из дней меня привели еще раз в ту же комнату. Там был Кэйа, выглядел он не ахти как хорошо, но держался молодцом. Мне стало ссыкотно, когда на столе разложили какие-то ножики и молоточки, Торт снова начал угрожать мной, там еще лежала карта…       Джинн напряглась.       — Что было дальше?       — Дальше он сделал крестик на карте. Я не умею читать и не разбираюсь в них, но могу показать.       — Давай, иди сюда.       Кэйа проследил мутным взглядом за тем, как Диона подходит ко столу Гуннхильдр, как берет карту в руки и задумчиво склоняется над ней. Расплывчато видно белое пятно Хребта. Оранжевый палец в перчатке указывает ниже, резко контрастируя с зеленым.       — Вот сюда он указал.       Ли Юэ. Она точно обрисовывает карандашом точку в горах рядом с главным городом.       — Ты уверена?       — Точно сюда. Когда никто не слышал, он шепнул мне, что у него есть план, чтобы я подыграла ему.       Кэйа ловит ее взгляд. Голубые глаза, чуть светлее, чем у него самого. И ничуть не хуже лгут. Она вся в него.       — Хорошо, можешь идти. Тебя проводят обратно к родителям.       — Вы мне обещали разобраться с пособиями.       Джинн улыбается, говоря «обязательно». Двери закрываются, а Кэйа чувствует кожей каждую иглу, которая врезается в него от ожидания приговора.       — Итак, господа, вы все слышали. У нас недостаточно времени, ресурсов и свидетелей, чтобы вести полноценное расследование, а потому, согласно прецедентам, я вынуждена вынести судьбу Кэйи Альбериха на всеобщее голосование. Дилюк Рагнвиндр, вы не имеете права участвовать, потому как защищаете интересы подсудимого.       Ее тяжелый вдох слышен в могильной тишине.       — Поднимите руки те, кто за невиновность Альбериха и снятие с него всех обвинений.       Из двенадцати голосующих Альбедо поднимает руку первым. Двое капитанов, включая Альвера, довольно скептически настроенного, следом за ним. Двое Магистров давят на лицах недовольство, но отдают свои голоса.       Кэйа сосредоточенно считает. Пять против семи.       Джинн поднимает руку, но этого все равно недостаточно.       Капли пота стекают по вискам, пока всего лишь один человек отделяет его от казни. Жар накрывает Кэйю с головой: это Дилюк в бешенстве и переживаниях не может совладать ни с ситуацией, ни со своим Глазом Бога.       — Мне жаль это признавать, но…       Эола резко обрывает ее.       — Разве равновесие в голосах не решается в пользу обвиненного?       И гордо держит поднятую руку вверх.       — Да… Верно…       Ее слова скрывают Кэйин всхлип.       — Шесть голосов против шести. Кэйа Альберих, с Вас снимаются все обвинения, а также наложенный арест. С этого момента Вы восстановлены в должности капитана Кавалерии и вновь являетесь свободным человеком, — Гуннхильдр стучит молотком. — Вы выиграли дело, поздравляю.       Все как в тумане: он не слышит почти ничего, не ощущает веса оков и идет только потому, что Рагнвиндр поддерживает и направляет. Напряжение скапливается комом в горле, заставляет глотать воздух через силу и хвататься за шею, царапая ее вдоль и поперек. Дилюк что-то шепчет, — не разобрать.       Альберих оседает на пол, сражаясь с бурей чувств внутри себя. Они распирают грудную клетку, врезаются в ребра.       Дилюк целует его ладони, кисти, пытается привести в себя. Краем сознания Кэйа это понимает и пытается сказать, что все в порядке, все решилось и это просто истерика. Выходят только рыдания.       Счет больше не помогает. Он загибает пальцы, но без толку, пока в конце концов не находит себя воющим на коленях у Дилюка, цепляющимся за ухо.       За сережку, — не свою, отцову. Рагнвиндр медленно расчесывает пальцами спутанные колтуны грязных волос, тихонько напевая под нос.       — Ты меня слышишь?       Кэйа кивает, утирая кулаком слезы и, наконец-то, проглатывая тот отвратительный комок.       — Плачь, если тебе это нужно. Здесь никто не увидит, кроме меня, а я не осужу. Больше нет.       Доставая бумагу и карандаш из кармана, Альберих ежится. Его трясет как последнюю ветку березы в сильный шторм, даже несмотря на тепло и летающий огонек над головой.       «после всего этого я хочу только поспать».

* * *

      — Я не дам тебе лечь в постель, пока ты хорошенько не ополоснешься, — резво заявляет Дилюк.       Кэйа стоит на пороге комнаты, оперевшись на дверную коробку и грея ладони в карманах сюртука, пока Рагнвиндр роется в сундуке, забрасывает полотенца на плечо и достает бутыльки.       — Я думаю, что запах жасмина все-таки не твой любимый, но подойдет тебе больше аромата Орденской раздевалки, куда мы заваливались после тренировок.       Это первое, что может оживить на помятом и заплаканном лице тусклую улыбку. Кэйа принюхивается и понимает, что от него и правда несет той раздевалкой, только в десять раз хуже, и этого хватает, чтобы дать бой усталости и изнеможению еще раз за этот день. Следом его поражает другое: Дилюк шутит и сам улыбается. Да, были вечера, когда Рагнвиндр веселый стоял за барной стойкой, слушая рассказы рыцарей, но он впервые веселый с ним. Кэйа хмыкает, глядя на то, с каким энтузиазмом Дилюк прыгает около него и всячески пытается помочь.       Если бы не череда событий, пропустившая его через мясорубку, он бы, может быть, радовался и сам. Только вот от Кэйи осталась лишь малая часть живого. Он следует самым низшим потребностям, еле переставляя ноги, пока под ручку идет до душевых комнат, в подробностях слушая то, как Альбедо собрал целый водопровод из палок и гейзеров под руинами. А еще кучки отвратных высказываний в процессе (по словам краснеющей Сахарозы, говорит Дилюк).       Плиты под ногами холодные, сквозняк из-под двери обдувает босые ступни, вызывая мурашки. Кэйа трогает пуговицы рубашки, смотрит на сложенный сюртук на одном конце лавки и на обливающегося кровавыми слезами Дилюка на другом. Они больше не пугают, оставляя лишь неприятный осадок, если не думать о болезненных воспоминаниях. Страшно от другого.       Фотографии.       Кэйа так и стоит, не шелохнувшись, только смотрит в обеспокоенные красные глаза и молчит. Дилюк видел больше шрамов. Он видел, как его извращенно убивают и это сродни его присутствию в той комнате тогда. Татуировка противно жжется.       «Тебе не противно?»       Бумажка приземляется на пол рядом с носками его сапог.       — От чего? Тебя?       Кэйа кивает и расстегивает пуговицы, отвернувшись.       — Ты про те фотографии?..       Он снова кивает, бросая вещи как попало, не находя в себе силы их сложить.       — Да, я видел их. Это долгая история, и я тебе ее расскажу. Изначально мы шли в Мондштадт не ради тебя. Все вообще похоронили тебя, — Розария отдала мне твой Глаз бога прямо в руки. Он серый, видишь?       Дилюк трясет стекляшкой, разгоняя бледный дым внутри.       — Честно говоря, я так до сих пор и не понял, почему ты стоишь передо мной, а эта штука не работает.       Кэйа прячется за недавно построенной кафельной стеной. Откручивает краник, выливая на себя ушат кипятка. Вода стекает по коже, собирая грязь и кровь, становясь отвратительного мутного оттенка.       — Мы пробрались в Ордо и забрали все, что было нужно. Когда уже уходили, я зацепился за стопку конвертов, каждый из которых был подписан моим именем.       Нет…       Нет-нет-нет-нет-нет!..       Из горла отчаянно вырывается «скажи, что ты их не читал» скомканными звуками, рычанием и всхлипами.       — Кэйа?       Ноги подкашиваются. От горячей воды, от пара медленно варящейся плоти становится жарко, душно и невыносимо. В груди все полыхает костром, а глаза щиплет. Слезы смешиваются с водой, пока Кэйа царапает камень, дербаня еще не зажившие ранки под ногтями.       — Кэй?       Дилюк знает все. Абсолютно все: начиная изнасилованием в плену и заканчивая каждой мерзотной мыслью, которая вылилась на бумагу в тех письмах. Он их читал, как же иначе. Ему известно все.       Он знает.       Теперь он знает, и больше ничего не имеет значения.       У него был бы шанс просто быть рядом, не прочитай Рагнвиндр эти дряные куски бумаги.       Альберих сильно бьется затылком о стенку и вдруг резко замирает, еле дыша. Дилюк нависает над ним, сдерживая не за запястья, но за ладони. Переплетает пальцы, смотрит прямо в душу. Кэйа хватает воздух ртом.       — Я бы не сделал и капли для того, чтобы освободить тебя, если бы считал тебя отвратительным, грязным или все, что ты там себе надумал.       Его лицо настолько близко, что Кэйа видит, как кровь растворяется на коже и летит вниз.       — Я подкупил Магистров. И Альвера тоже. Пообещал им как угодно танцевать под дудку, в придачам к акциям «Рассвета». Я полностью осознаю то, что я сделал, и сделал бы это еще раз.       Кэйа прикрывает глаз, пока рой мыслей кружит его голову из стороны в сторону.       — Сейчас ты придешь в себя, и мы поговорим, хорошо?       Как бы ни было больно и тяжело, остается только кивнуть. Поток кипятка перестает терзать его, — Дилюк выкручивает холодную воду, пока температура не становится нормальной. Подает руку, помогая встать. Кэйа поскальзывается на нетвердых ногах, цепляется за Рагнвиндра, еще больше загоняя его под воду. Отстраняется и скомкано шепчет беззвучные извинения.       — Все хорошо. Зови, если помощь будет нужна.       Удушье плена напоминает отвратительным уколом под ребра: Дотторе говорил то же самое. Почти слово в слово, пока Альберих пытался действовать на рефлексах. Почти так же, как и сейчас: он шипит, морщится от боли, когда пена попадает на раны и саднящие запястья.       В конце концов Кэйа тихо заворачивается в полотенца, надевая брюки и ботинки с ослабленной шнуровкой, чтобы окончательно не околеть.       Дилюк терпеливо ждет, ничего не говоря. Молча идет обратно до комнаты, молча смотрит, как Кэйа приземляется на матрас и закручивается в одеяло, молча закрывает дверь на замок и садится рядом.       — Я прочитал каждое твое письмо по меньшей мере два раза и сожалею тысячекратно о том, что не увидел их раньше. Мне… было тяжело их читать, я впадал в истерику. Розарии приходилось меня успокаивать.       Альберих только кивает. Ему кажется, что на ближайшее обозримое будущее его кредит эмоций исчерпан. Больше нет даже слез, — только тяжесть в груди, да истощение.       — Помню, как даже чуть не сжег парочку из-за всего того, что чувствовал. Не гнев и ненависть к тебе, нет. Я почти… — он кусает губы и переступает через себя. — Почти плакал. Дошел до последнего письма и посмотрел на дату. Так и понял, что ты можешь быть жив и уцепился за это, чуть не слетев с катушек. Мы вернулись в карцер, обыскали его несколько раз. К тому моменту, как показался Дотторе, я собирался пойти еще раз, но он остановил меня и отвел к тебе.       Руки перебирают неровные швы на одеяле.       — После того, как мы вернулись, мне пришлось отчитываться перед Джинн за вылазку. Дальше твоя попытка самоубийства, наш разговор, поход, суд и вот мы здесь.       Рагнвиндр поднимает взгляд.       — Я буду извиняться за все каждую минуту, пока ты будешь рядом со мной. Буду просить прощения, которого не заслуживаю, буду четвертовать себя за хотя бы тень мысли о том, чтобы снова предать.       Искусанные до кровавых борозд губы говорят:       — Я люблю тебя, Кэй, и хочу, чтобы ты это знал.       Не смотреть на губы. Только в глаза.       Глаза.       Глаза.       Глаза!       «НЕ ГОВОРИ, ЧТО ЛЮБИШЬ МЕНЯ».       Он вкладывает клочок с этими словами ему прямо в руки.       — Я совершил много ошибок из-за своего упрямства и нежелания принимать вещи, но это я знаю точно. Я тебя люблю.       Кэйа тычет пальцем в эту проклятую бумажку, где карандашом написаны пять слов.       Просто не говори мне об этом. Прошу тебя, иначе я снова все испорчу.       Если бы он мог говорить, он бы точно сказал это вслух. А сейчас лишь может просить, чтобы Дилюк не проверял его силу воли и выдержку на желание рискнуть и поплатиться всем.       Сегодня Кэйа снова родился, — удача уже закончилась. Игра не стоит свеч, Альберих это понимает.       — Почему? Скажи мне, пожалуйста…       Кэйа сжимает челюсти до скрипа.       Хороший день, чтобы снова умереть? И правда.       Он подается вперед и касается его губ.