"Сестра моя"

В жаркий полдень дрожит не воздух. Дрожат сами глаза, которые не в состоянии перенести выбеливающую яркость тяжёлого летнего солнца. Даже в Энканто, земле обетованной, фактическом раю, и то это время переживается тяжело — а ведь рядом кристально чистая река, деревья с густой кроной, создающие умиротворяющую тень, и сочные спелые плоды спускаются к земле, готовые отдаться в руки желающих. Что уж говорить про другие страны, где и пустыни, и бескрайные прерии без деревьев, и природа не столь ласкова, как в Энканто? Луиза не была нигде за пределами дома и не стремилась. Пятьдесят лет назад бабушке пришла на помощь сама Дева Мария Гваделупская и помогла её народу спрятаться в особенном месте, неизвестному более никому на свете. Есть люди, ищущие все красоты мира, но Луизе было достаточно небольшой долины, спрятанной между выросшими неприступными горами. Всё, что нужно, находится рядом, все, кого любишь, не расстаются с тобой дольше чем на пару часов… Ну, почти все. Стоит об этом подумать, как ком, царапающий и щекочущий горло, возникает где-то на основании языка, а к глазам накатываются обильные горькие слёзы. Луиза не плачет не потому, что не хочет, но потому, что это будет идти вразрез с её существом: могучие сильные женщины, опора семьи, главные и решительные, не плачут. Кроме Пеппы, но Пеппе, бедняжке, простительно: Дева Мария наградила её таким даром, который не даёт ей скрывать свои чувства. Луиза бы с ним не справилась. В двенадцать тридцать дом оглушительно опустел; Касита на мгновение превратилась в самый обычный особняк, каких много рассеяно по всему Энканто. Тишина превратила бы дом Мадригалей в безвоздушное вакуумное пространство; но природа мудра и не считает умерших. Вместе с Альмой Мадригаль где-то скончалась птичка от кошкиных острых когтей, где-то муравьед опустошает колонию красных муравьёв, где-то издохла старая собака, уставшая и от себя, и от жизни… И умерла Альма Мадригаль — самой счастливой, но печалящей сердца других смертью. В особо тяжёлые минуты к Луизе возвращаются беды её детства. Маленькая Луиза страдала от нервного тика и заикания; а ещё она, как телёнок, не отдалялась от матери, которая всегда брала свою очень крупненькую дочку на руки и ласкала, пока нервное напряжение не оставляло в покое хотя бы лицевые мышцы девочки. Это продолжалось недолго: вскоре родилась Изабелла, матери было некогда до маленьких трагедий Луизы, а воспитание девочки взяла на себя бабулита. С тех пор Луиза знала, что бабушка, какой бы строгой она ни казалась со стороны, была на самом деле безгранично доброй; а ещё её терпение способно было захватывать города и покорять народы — такой великой была его стойкость. — Вот, — говорила бабушка и закладывала в рот смущающейся и дёрганой Луизы камушки. — Не думай о словах, chico. Не думай о том, что ты хочешь сказать. Если уж не хочется говорить — не говори. Но если уж желаешь что-то сказать — попробуй не выбирать слова. И Луиза так и делала: молчала и не выбирала. Бабушкины слова не сделали Луизу великолепным оратором, но помогли справиться хотя бы со смущающими запинками. Они остались, но проявлялись лишь тогда, когда происходили события, которые Луиза не могла контролировать, которые выбивали почву из-под её ног. Поэтому она предпочитала молчать. И хорошо, что смерть — такое время, когда лучше ничего не говорить. Единственный, кто не присутствовал в комнате, был Антонио. Его можно было найти в саду, вместе с младшей сестрёнкой, крошечной Марикармен: он катал её на гладкой шелковистой спине дикого леопарда, позволял хватать тапиров за толстые хоботы и рассказывал ей сказки, принесённые бесцветными якаринами. Пеппа хотела привести и их к ложу бабулиты, но дядя Феликс остановил её. Это был страшный спор, какие бывают только между любящими людьми: Пеппа была уверена, что дети должны видеть бабушкину смерть, а Феликс настаивал, чтобы избавить их от такого горя: достаточно похорон и поминок. В нужный момент прозвучало имя «Джульетта», и бурное столкновение превратилось в вопросительное ожидание: конечно, последнее слово всегда за Джульеттой. Изредка за Луизой, но это случалось нечасто, и Луиза была тому рада: она не умела решать проблемы, не могла соображать быстро и решительно, а ещё ей не нравилось занимать чью-либо сторону в конфликте. Ведь если бы нравилось… Ладно, чего уж об этом думать. Дева Мария милосердна к их семье, и Альма провела последние дни в полной ясности. Увы, ужасная рука старости коснулась и её, и попеременно Джульетта, Пеппа и Луиза убирали за ней кровать — передвигаться даже до горшков у бабулиты не оставалось сил. Она испытывала стыд перед родственниками, и об этом все молчали из глубокого уважения и почтения к бабушке. Изабеллу не трогали и в этот раз, но перед ней стояли более серьёзные задачи, чем обычно: она должна была подготовиться к грядущей свадьбе с Мариано Гусман: не хватало ей портить настроение бабушкиной немощью. Сейчас, когда у Альмы остановилось дыхание, Изабелла, красиво сдерживая скорбь, провела рукой по щеке, и от её прикосновения остались цветки диасции и кларкии; это произошло бесшумно, не было даже шуршания об простыни. Мгновение, которое погрузило Каситу в мгновенный траур, прервалось всхлипами тёти Пеппы: она запрятала красивое лицо в руки и даже не прислонялась к обнявшему её дяде Феликсу. Слёзы были почти у всех, даже у Камило — даже больше, чем у Долорес, а ведь она женщина. Никто не решался накрыть лицо бабулиты тканью; собрался только папа, у которого всегда была лучшая выдержка, чем у всей прочей семьи Мадригаль. Луиза же не могла отвести от бабушки взгляда. Волосы уже не такие густые, чем даже два года назад; парадоксально, но до смерти она страшно изменилась и потому не показывалась на глазах у жителей Энканто. Это сейчас ей помыли лицо, помыли волосы, надели медальон на шею — по её приказу, чтобы если уж Господин Смерть встретил её, то во всём величии, на которое только способно её старческое тело. Подобрали платье — из лучших, но не самое любимое: в нём бабушке было бы страшно неудобно лежать, а ещё бы пекло, при такой-то кошмарной полуденной жаре. Кольца уже не надевались на распухшие пальцы, но так даже лучше. Бабушка выглядела скромнее и величественнее. Луиза подумала о том, как бы выглядело её некрасивое тело в момент смерти и встряхнулась. Из сада шёл запах апельсинов и хвои аракаурии, всегда особенно сильно пахнувшей в жару или после благословенного дождя. Пожалуй, именно такой запах Альма Мадригаль хотела бы слышать в минуту своей смерти — воистину благословенной, в кругу семьи… Почти всей. Бабушка была строгой не только с семьёй. То, что сейчас происходило у Мадригалей, ставило под вопрос дальнейшее существование общины. Конечно, она никуда не денется без Альмы Мадригаль, но — кто станет главой их маленького поселения? Что он или, вероятнее, она будет делать? Не придут ли преемнице странные идеи, вроде ухода в наружный мир или новые пугающие обряды? Люди уважали — а иногда даже любили — каждого члена семьи Мадригаль… но далеко не всем из них они могли бы доверить будущее своей общины. Луизе бы могли. Скорее всего, так и произойдёт — вне зависимости от того, хочет ли этого сама Луиза. Это не вопрос её желаний. В последние дни бабушка стала неожиданно задумчивой и скрытной. Пеппа и мама не могли уговорить её поделиться с ними её тревогами, Долорес не слышала, чтобы бабушка что-нибудь просила у Бога или жаловалась ему на проблемы. Когда они все собрались у её постели, она попросила после похорон открыть конверт, который должен был лежать на столе; его там не было, и все страшно испугались, но Камило нашёл его завалившимся у стены. Содержимое конверта создавало дополнительную ненужную тайну, к которой семья Мадригаль не была готова: смерть главы их обширного рода и без того слишком сильно ударяло по самочувствию каждого. Может быть, бабушка не всегда была права в своих решениях, но они её всё равно любили — вопреки обидам, вопреки боли, вопреки её сложному характеру. Конверт было решено оставить на столе: так меньше опасности, что он потеряется в цветочных джунглях, каменных скалах или же просторного звёздного луга в комнате у дорогой матушки. Само это письмо, конечно, должно было остаться тайной для других жителей города: не хватало и их втягивать в сложную внутреннюю жизнь семьи Мадригаль. Это их совершенно не касается. Когда все начали медленно выходить из комнаты, Луиза бросила взгляд в створку между закрытыми шторами; порыв ветра открыл их в ту минуту, когда бабушка умерла, и впустил на её мертвенное, благообразное лицо солнечный зайчик. Из-за веток апельсиновых деревьев не было видно, но Луиза нутром чувствовала сгрудившуюся у их дома толпу. Криков Марикармен не слышно, только пение птиц. Неужели и малыши Мадригаль почувствовали свершившийся рок? Или она с Антонио занята невинными детскими забавами, вроде лепки куличиков? Хотела бы Луиза оказаться на их месте. Она выходила последней, а Долорес продолжала стоять над бабушкиной кроватью. Луиза обратила на неё внимание; выпалила зачем-то её имя, а потом, столкнувшись со взглядом круглых глаз уничтоженной Долорес, поняла, что сказать-то ей, в общем-то, и нечего. Не «Мне жаль» же говорить. Тем более она сейчас настолько погружена в эту печальную сцену, что она физически не может не заикаться. Она просто этого не контролирует. Внезапный порыв взял в управление руки Луизы, и, прежде чем она сообразила, что делает, резко обняла Долорес за хрупкие плечи и неуклюже прижала к себе. Они позволили себе расплакаться, впервые за много-много лет. С тех пор, как… Да, бабушка была суровой. В наружном мире она была никем, просто девушкой из многодетной семьи, нашедшей себе удачного жениха и готовая к роли матери большого-пребольшого семейства. Так получилось и здесь, в Энканто, но тут всё же она примерила на себя и другую роль — женщины, управляющей большой общиной людей, защищающей их. Женщины-хранительницы, старейшины, спасительницы. Той, без которой жизнь поселения была бы невозможна. Она хорошо чувствовала это своё особенное положение, но эта ответственность не кружила ей голову, как могло бы с иными, менее стойкими людьми. Хотя, по совести признать, Луиза считала, что буквально кто угодно в их семье добрее бабушки вёл себя с другими людьми. Её же доброта была второстепенной по отношению к долгу — реальному и вымышленному. Она выполняла роль политика, судьи, главного доверенного лица каждой из пятидесяти семей Энканто — и, решая их проблемы, она относилась к людям так же строго, как к самой себе. Наверное, сказывается ещё и возраст. Бабушка буквально пережила каждого из беженцев первого поколения, и сейчас вместе с ней уходила целая эпоха. Остались лишь те свидетели побега, которые были тогда детьми — что они ещё могли бы противопоставить ей, той, кому даровано благословение Божье? Хотя, глядя сейчас на прошедшие дни в размышлениях о бабушке, Луиза находила, что зачастую была справедливее и милосерднее Альмы Мадригаль. Но какая разница? Если в том письме не написано, кто же останется наследником бабулиты, общее голосование жителей Энканто, скорее всего, выберет её — из всех прочих претендентов. Она старше, но не стара, она постоянно общается с жителями деревни и решает их проблемы. Однако это неочевидно, к счастью самой Луизы: маловероятно, конечно, что кто-нибудь выберет Камило или Долорес, но ведь есть мама Луизы, есть Пеппа. Да, Пеппа слаба нервами, но она самая взрослая из сиблингов и хорошо ладит со стариками деревни. Мулов, конечно, всё равно на плечах переносит Луиза, но для этого много ума и не требуется, знаете ли. Ланч собрали из блюд, приготовленных днями ранее: были галеты с сыром, были запечённые лепёшки с мясом и цуккини, ставший совсем сухим ломо-сальтодо. Ни у кого не было сил готовить, и Луиза это прекрасно понимала. На церемонии похорон, конечно, нужно присутствовать всем, но, скорее всего, весь вечер мамочка будет готовить блюда для похорон. Надо попросить Долорес ей помочь… — Луиза. Изабелла не сказала это, а только лишь имела в виду, когда осторожно толкнула Луизу локтём под бок и повела в сторону своими прекрасными волоокими глазами. Этого всё стало достаточно для внимания Долорес — а раз видит Долорес, значит, все остальные тоже узнают; не сейчас, так секундой позже. Бабушкин стул оставался пустым; его никто не смел занять — по крайней мере, сегодня. Бабушка уже давно не сидела вместе со всей семьёй, но этот стул не трогали и даже не протирали влажной тряпкой: он сохранял её душу, пока оставался неприкосновенным. Умой его как все прочие — и что-то окажется навек потерянным, вместе с жизнью дорогой бабулиты. Но плевать на стул: среди деревьев и кустов юкки стояла, спрятавшись, Мария. Заметив внимание Луизы, она нырнула и спряталась за ветками. Проклятье Божие, как же невовремя. Луиза опустила глаза и продолжила завтракать. Бабулиты уже не было, но святое таинство совместной трапезы всё ещё оставалось сильным. Возможно, это вскоре пройдёт, как и многие привычки, выработанные для удобства бабушки — кто знает? Но отвлекать её в этот день, прямо во время еды, прямо на глазах у всей родни… Это просто стыд и неуважение. О чём она только думает? — Луиза, всё в порядке? Теперь Пеппа пробует звучать как бабулита, но неуверенно, не вполне доверяя собственным силам и репутации. Луиза всё-таки была не её дочь, хотя и принадлежала младшему поколению: этот голос мог работать с робкой Мирабель, но никак не с сильной женщиной, которая к тому же старше первой дочери Пеппы. Но вообще-то она была права. — Всё в порядке, — кивнула Луиза. Надо ли ещё подключить Изабеллу к готовке пищи? Нет, пусть лучше украшает похороны. Ей это будет только в радость… Господи, в радость. И как только Луиза могла об этом подумать. Мария была не из тех девушек, которые уходили после ожидания. Луиза была готова поклясться, что, если бы она ушла мыть посуду, Мария всё равно бы продолжила стоять под сенью деревьев, несмотря на жару, несмотря на усталость, на грусть, на непонимание, что будет происходить в будущем. Луиза разозлилась, когда Мария появилась, но теперь она была слишком усталой, чтобы ругаться. Мягкие покатые плечи переходили в белую блузку с вышивкой, а на ключицах, усеянных родинками как небо во время парада планет, лежал серебряный медальон с выцарапанным острой ложкой крестом. Наследство от бабушки — ровесницы Альмы Мадригаль. Правда, детей у неё было меньше, да и характер не такой сильный; зато Исабель Да Силва угощала всех детей медовыми коврижками — даже в глубокой старости. — Привет. Она не стала здороваться и лишь слегка поморщилась, когда Мария с понимающим взглядом прикоснулась к её руке. Нет, она не обиделась. Луиза была рада увидеть Марию. Но… А обязательно ли это было делать сейчас? — Я очень тебе сочувствую… Второе неправильное решение. Луиза никогда, никогда не принимала сочувствие в свою сторону — даже когда была маленькой слабой. Она понимала, что хотела на самом деле сказать Мария, но она выбрала для этого самые неудачные слова. Ладно. Она не виновата. Не надо поддаваться слабости и срываться на неё: никому от этого лучше не станет. — П… пока не приходи. Сейчас с-столько всякого навалится… — Может, я могу тебе помочь? — Нет! Слишком резко; да, вот уже и у Марии заблестели глаза. Уф, проклятие, и как ей объяснить-то? Почему она не понимает того, что поняли девятилетний Антонио и двухлетняя Марикармен? — Нет, — повторила Луиза чуть мягче. — Прости, просто сейчас будет куча дел… Я не смогу… — Я просто хотела, чтобы ты знала, что я люблю тебя. Ну вот опять. Проклятье. Луиза круто повернулась и не обернулась даже на слабый оклик со стороны Марии. Рука сжималась и разжималась в кулак, глубокий вдох производился за три быстрых шага могучих исполинских ног, а выдох длился всего два. Три-два, три-два, очень удобно. Хоть заикнулась всего раз или два. Три-два. Три-два. Ф-ф-ф-ф-ф-ф, у-у-ух. На самом деле ей было очень хорошо с Марией. Лучше только с Антонио, Камило и иногда с Изабеллой, когда та перестаёт из себя строить бабушкину любимицу и показывает себя как простую жизнерадостную девчонку. Мария по общим меркам некрасива, и её бы выдали замуж за рыбака Фернандо, но, к её счастью, на Марию обратила внимание Луиза. Это было странновато для общины Энканто, ещё помнившей о древних нерушимых христианских традициях, но, видимо, семья Марии рассуждала так: мы отдаём мужчин в мужья женщин семьи Мадригаль, так почему бы не женить неликвидную дочь, которая и без того бы дала плохое потомство, на внучке влиятельной сеньоры? Эти отношения открыли для Луизы многое, например, что, оказывается, было аж два парня, которые были бы не прочь ухаживать именно за ней, старшей дочерью Джульетты Мадригаль, а вовсе не за Изабеллой. Хотя один, насколько Луиза могла понять, клеился к ней от безысходности, поскольку шансов понравиться Изабелле у него было ниже некуда, а вот у второго, кажись, сердце было разбито всерьёз… Жаль, конечно. Но даже так Луиза не променяла бы его на Марию. Мария, кажется, до сих пор не верила, что кто-то мог за ней ухаживать всерьёз. Она была восхитительной девушкой, доброй, нежной, ранимой и жалостливой, но порой в ней просыпалось неприятное собачье раболепие: она заискивающе пыталась угодить Луизе, внимательно следила за её реакциями и как будто бы пыталась соответствовать высокому статусу невесты дома Мадригаль. Луиза бесилась и не понимала, почему она это делает; почему славная, добрая, обаятельная Мария в один момент превращалась в податливую и угодливую… проститутку! Нет, это плохое слово, и, конечно, Луиза бы так никогда бы не назвала свою избранницу… но ведь правда же. Уж слишком фальшивая улыбка растягивала её губы, обнажая ряд мелких жемчужных зубов, уж слишком отчётливо читались в её глазах страх и покорность — непонятно, откуда взявшихся, непонятно, зачем возникших. Как это? Откуда это в ней? Почему она так делает? Наверное, Луизе надо было с ней вести себя более ласково. Не ругаться. Не обвинять. Не срываться… Да, это было бы правильно. Она ведь и правда хотела помочь, просто не умела, не знала, как… В эти моменты Луиза чувствовала особенно остро, что ей страшно не хватает Мирабель. С мамой она никогда не обсуждает Марию, и даже, честно говоря, не уверена, что мама до конца одобряет её выбор. С Изабеллой… она, честно говоря, и не пробовала. Возможно, она бы её поняла — кто знает? Долорес милая, но слишком уж болтливая, а мальчишкам — да Луизе бы это и в голову не пришло. Но Мирабель бы её поняла. Возможно, даже смогла бы сказать что-нибудь хорошее… Но уж что случилось, то случилось. И иного не будет. Луиза достала флягу, глотнула из неё крепкую травяную отраву, будоражащую голову и кровь и обволакивающую сердце ложным спокойствием, и двинулась к дому, как вслед ей снова раздался возглас — теперь уже не Марии, а, судя по всему, молодого Эусебио: — Луиза! Госпожа Мадригаль! Да, это точно он. Мало кто называл Луизу «госпожой Мадригаль»: так обращались к её матери, её тете… и, конечно, бабушке. Мигель был младше неё всего лишь на три года, но он так отчаянно боялся старшую из детей Джульетты, что редко позволял себе обращение по имени. — Нужно подъехать к тропе, — Мигель запыхался, даром что ехал на осле: жарко. И, видимо, он гнал бедное животное из последних сил. — Там… — Да что там такое? Делами на границе Энканто и наружного мира тоже занималась Луиза. Точнее, занимались этим парни из семьи Иберико, а Луизе просто представляли отчёт, кто сегодня въехал, выехал, не появлялся ли кто на границе и не приходилось ли уводить случайных путников куда-нибудь подальше от гор Энканто. Как правило, не приходилось. Эти новости всегда пугали бабушку: она на несколько дней теряла сон, ожидая, что правительство обнаружит их укромное убежище. Но, спасибо Педро, Лино, Армандо и Хосе, им всегда удавалось увести случайно появлявшихся странников в другую сторону от родного дома. Как им это удавалось, Луиза не спрашивала: она и так знала, что стрелки из братьев Иберико отличные. Мигель тяжело дышал, собираясь с мыслями, и наконец выпалил, сопя так сильно, будто вот-вот чихнёт: — На тропе появились Мирабель и Бруно Мадригаль. — Что?! Луиза панически обернулась: до дома далеко, но Долорес, возможно, уже услышала её сорвавшийся крик. Проклятие! Нужно скорее спешить! — Это точно Мирабель и Бруно? — спросила Луиза, решительно двинув вперёд на своих двоих: её исполинского роста хватало, чтобы преодолевать такие расстояния, которые обычно другие люди проезжали на ослах. — Да, — закивал Мигель, погоняя безропотного Барашка. — Они остановились у наших людей. Мирабель… приехала вся в чёрном. Она… Мигель не договорил, что сделала Мирабель, а Луиза повторяла про себя бабушкины слова: «Не думай о том, что говоришь, не думай о том, что говоришь, вдох-выдох, раз-два-три раз-два, раз-два-три раз-два…». Чёрт, она же сейчас опозорится на чужих глазах, если заговорит. «Поэтому лучше не надо. Молчи. Молчи…». Но это невероятно. Это просто невероятно. Мирабель вышла вперёд, когда Луиза и Мигель появились почти у самого подножия горы Большой палец. Луиза устала, и Мигель уговорил её усесться на осла; теперь она выглядела не только взволнованной, но и глупой. Она всё равно соскочила с несчастного Барашка, когда увидела сестру, и ослик, почти раздавленный весом громадной погонщицы, наконец мог выдохнуть. Мирабель была в чёрном. Конечно, подумала Луиза, Бруно наверняка увидел смерть матери. И они приехали, всего лишь несколько часов спустя после её смерти… Господи Боже. За два года Мирабель немного вытянулась в росте — но не так сильно, как когда была маленькой девочкой-подростком; тогда она за год прибавила полфута, и у неё сильно болели кости. Мирабель не выросла такой красавицей, как Изабелла, но… эти округлые чувственные формы, скрытые старой тёмной блузой и трёхслойной шерстяной юбкой, незначительные, но принципиально меняющие выражение черты лица — более взрослые, что ли, более зрелые. Грациозности в движениях у неё не прибавилось, но это и не нужно — всё равно Мирабель выглядела… Привлекательно. Да уж, ничего подобного про младшую сестру Луиза подумать и не могла. Бруно шёл за ней, явно испытывая облегчение от того, что разговор с братьями Иберико закончился. Он ничуть не изменился, не постарел и не помолодел; и даже сразу не поймёшь, это такой плохо выглядящий тридцатилетний мужчина или, наоборот, хорошо сохранившийся пятидесятилетний. У него на себе даже траурного костюма не было… хотя — что это там торчит из-под пончо, неужто борты пиджака? Потрясающе. Луиза всё-таки подумала о нём хуже, чем есть. Но Мирабель… Луиза бежала к ней, а потом замерла на месте. Интересно, а она сама сильно изменилась за эти два года? Изабелла, например, ничуть, но только потому, что она жестко и уверенно отказывала Мариано завести детей. А Луиза… ну что, у неё ничего в жизни не поменялось — отчего же должна тогда измениться внешность? От старости? Да рановато ещё… А Мирабель — Мирабель за это время стала взрослой и даже красивой девушкой. Господи, Святая Дева Мария. «Не думай о словах». Луиза и не подумала. Она кинулась к Мирабель, как собака — к хозяину с колбаской, так же внезапно, быстро и неумолимо. Мирабель в первую секунду растерялась, но потом — да, она тоже кинулась к ней. В итоге две немаленькие девушки столкнулись крепкими, пронизанными летом насквозь телами и упали на землю, крепко-прекрепко обнимаясь. Бруно догнал их, но — к чёрту бы пошёл этот самый Бруно; сейчас Луизе было совсем не до него. Ведь сестричка вернулась. Луиза не заикалась, и глаз у неё совсем даже и не дёргался. Потому что она просто плакала, плакала навзрыд — от горя и от облегчения, что всё сложилось именно так. Милая, добрая, хорошая Мирабель. Наконец-то ты дома.