"Сестра моя"

Луиза не могла контролировать свои эмоции, поэтому она молчала — чтобы не раздражать лишний раз уши своих родных бессвязной запинающейся речью. Слова цеплялись за зубы, оседая во рту, и ей приходилось делать усилие хотя бы для того, чтобы вопросы, которые она задаёт Мирабель, произносились ну хотя бы секунд за десять. К. К. К. К. К. Как. Т. Т. Ты. ? Вдох на шаг, выдох на два. Ф-ф-ф. У-у-у-у-х. Это не поможет справиться с проблемой, но хотя бы даст спокойствие, даст саму возможность разговаривать. Мирабель. Милая, добрая Мирабель. Пока они шли жаркой, песчаной дорогой, серпантином петляющей с гор в долину, Мирабель рассказывала об их жизни с Бруно, поняв, что Луиза сейчас на эмоциях и не сможет ничего им сообщить. Они остановились в деревне… она похожа на Энканто, но, конечно, не столь хороша. Война давно закончилась. Мирабель, умеющая читать и писать, не осталась без работы; на язвительный взгляд Луизы в сторону Бруно, обличающий того в лени и наплевательском отношении к племяннице, тот пожал плечами и сказал, что у него есть заработок. Какой — не сказал; не хочет или не может? Сложно представить себе Бруно, занимающегося чем-то противозаконным, но ещё сложнее представить его на обычной человеческой работе. У них есть маленькое хозяйство, продолжала Мирабель: коза, кролики и несколько куриц. За ними приглядывают соседи, в том числе женщина, которой Мирабель подделывает письма от её пропавшего на войне сына. — Т-ты подделываешь… — Ну, вроде как… да? — Мирабель смутилась, но уже не терялась как в прошлом. Луизе ничего не оставалось говорить. Её душу не обуял гнев, возмущение или что-то подобное: ей просто нечего было сказать. Мирабель подделывает на почте письма — ради старой женщины, потерявшей на той кошмарной войне ребёнка. Кто бы мог подумать? Прошло всего два года; Мирабель, конечно, изменилась, но она всё ещё оставалась в глазах Луизы маленькой, немного несуразной круглолицей девочкой — а такие не подделывают письма. Они дошли до границы поселения; вокруг росли апельсиновые сады семьи Гадеа и оглушительно пахло цитрусами, не только одними лишь апельсинами. Братья Иберико распространили весть о возвращении Мирабель, и теперь Луизу с гостями ждали и дети, и старики, и взрослые. Луизу раздражало это внимание: она любила почти каждого жителя деревни, но — Господи Боже мой, все вместе они превращаются в толпу соглядатаев, разинь, которые следят за жизнью семьи Мадригаль как за нескончаемым театральным представлением. Бруно спрятался за спиной Мирабель, Мирабель держалась чуть позади Луизы, а Луиза — как передовой фрегат во флотилии, скрывала их широкой грудью. — Нечего здесь смотреть! — кричала она людям. — Идите работать, здесь нет ничего интересного. — Мирабель! — кричали дети. Они, конечно, её не забыли. Никто не забыл, а уж особенно они. Когда Мирабель общалась с детьми поселения, Луиза думала, что из неё получится прекрасная мать — кто ещё может так легко и без всякого внутреннего напряжения развлечь малышей Энканто? Камило, да, но он, скорее, великовозрастный озорник; а Мирабель была добродушной тактичной старшей сестрой. Такой, какой никогда не была сама Луиза. Дети серьёзно их задержали; они кинулись к ослу, хватали Мирабель за юбку цвета моря, за руки, и немножко отстали, когда Бруно посмотрел на них своим знаменитым взглядом — не то сумасшедшего, не то мудреца, ведающего каждые тайны о тебе самом, включая те, которыми бы ты не стал делиться. Луиза шла вперёд и упрямо тащила бедного ослика за собой; как огромный айсберг, она рассекала толпу напополам и шикала на тех, кто пытался её остановить — не сейчас, не надо, потом, всё потом. Но они не хотели потом. Они хотели сейчас узнать всё — глупыми вопросами, нетактичными замечаниями, острыми разговорами. Конечно, они не знали, почему Мирабель тогда ушла из деревни: эту тайну сохранила даже болтушка Долорес — уж слишком сложно объяснить, как это добрая, единая семья Мадригалей выгнала прочь хорошую девушку, нагрузив её вдогонку неприятным и в целом бесполезным родственником. Да никто никого не выгонял. Но как это объяснить? Вот показался и дом Мадригалей. Красивые окна с зелёными створками, красочные стены, яркая крыша. Вечером из окон идёт тёплый свет свечей и газовых горелок; идёт запах тёплого хлеба, роскошных цветочных рассад и сочной кукурузной арепы. А какой запах сейчас? Луиза бы сказала, что смерти или разложения, но — это ведь неправда, сейчас пахнет совсем по-иному. Энканто настолько бурлит жизнью, что она маскирует даже смерть самого важного человека в поселении; той, без которой Энканто был бы в принципе невозможен. По дороге процессия столкнулась с Камило. Они не сразу заметили его, и Луиза бы даже прошла мимо, но Мирабель вовремя придержала её. Камило смотрел на них во всю широту его огромных круглых глаз — достояние Пеппы. — Боже, это правда, — сказал Камило вместо приветствия. — Слух дошёл до Долорес, я просил её придержать его пока. Мирабель осторожно слезла с осла. Они никогда не были родными друг другу с Камило: слишком разные интересы, слишком разные темпераменты. То, что привлекает озорного четырнадцатилетку, безразлично его двоюродной сестре. Это нормально: их родители отличались ещё круче, а особенно в сравнении с Бруно. И всё же Камило её обнял. И всё же он расплакался. Он повторял про себя: «Боже, Боже», как будто стоял во время молитвы в церкви. Луиза не замечала, чтобы он как-то по-особенному скучал по Мирабель, но эта трогательная встреча что-то открыла для неё. Она смотрела на жалкого, раздавленного новостями Камило, который, что ему совсем несвойственно, рыдал на плече Мирабель, и думала о том, что — это так странно. В смысле она знала Камило всю жизнь, она присматривала за ним, помогая Долорес и Пеппе. Она таскала его за уши — если удавалось поймать. Она не давала ему разбивать сердца девчонок и ловила курящим. Она ни разу не видела, чтобы у него были какие-то секреты с Мирабель. Да и с чего бы? Она ему, по сути, никто. Но… Дело только лишь в смерти бабушки? Или он правда что-то потерял, когда Мирабель ушла? Обрадовался ли он её встрече только потому, что она была как будто посторонней и не разделяла с ним общее горе, как все остальные в семье? Или что? Почему ему так же больно, как самой Луизе? Бруно продолжал сидеть на осле, как будто бы происходящее его не касалось. Он скрючился в три погибели, и его лицо не разобрать за скрывающими его волосами. Возможно, ему тоже было больно — кто знает? Но Луиза испытывала острое чувство раздражения при одном лишь взгляде на него: он даже не попытался с кем-то поговорить. Сказать о своей боли, если такая есть. Он вообще только сидит и молчит — и далеко не потому, что умён. Он ВСЕГДА молчит; а когда говорит, то ничего хорошего из его уст не выходит. Ладно, он всё-таки её дядя. Этим утром Луиза потеряла бабушку, а он мать. Это Луизе кажется, что он не изменился: он просто не умеет быть эмоциональным, и потому выражения его чувств отличаются от других. Может быть, он убит горем. Луиза имеет полное право его осуждать, но только молча, не уничтожая его на глазах других. Ладно, поехали. Они дошли до дома, как Иисус Христос въехал на осле в Иерусалим — с огромной процессией провожающих людей, в яркий солнечный день… и да, тоже на осле. Вся семья появилась почти что в полном составе. Видимо, Долорес, несмотря на данное брату обещание, растрепала всем про приезд Мирабель. У всех был взгляд непонимания — у кого-то явнее, у кого-то сдержаннее. Мама бросилась к Мирабель, не обращая внимание на прилюдность; за ней подтянулся папа — осторожный и сдержанный, не то что его жена. Мирабель перетекала из одного объятья в другое: её подержали в руках мама, папа, Пеппа, дядя Феликс, Долорес, Антонио, даже Марикармен, хотя уж она-то точно понятия не имеет, кто эта женщина такая. Все обнялись. Кроме Изабеллы. Луиза бросила на сестру гневный взгляд и получила в ответ немой вопрос: что происходит? Почему происходит? Что сейчас делать? «Обнять, конечно», — ответила кивком головы Луиза. Но живая растерянность хорошей девушки Изабеллы сменилась выученной холодностью: она застыла на месте и скрестила руки, словно обороняясь от приказа встретить сестру добротой и любовью. Луиза прикусила губу и сжала кулаки. Какого чёрта, Изабелла? — Изабелла, обними сестру, — подала голос мама. Луиза хотела сказать то же самое, но не говорила, потому что это сделало бы ситуацию ещё хуже — и сделало ведь. Изабелла не стала обниматься с Мирабель; да и Мирабель к ней руки не тянула. Изабелла окинула сестру холодным взглядом раздражённой стервы, которую так ненавидела в ней Луиза, и бросила: — Вы вовремя пришли. Не опоздали. БАМ! Посыпались листья, испугались птицы, зарычал леопард Антонио, люди начали смотреть в её сторону. Луиза стояла, тяжело дыша, и от кулака её разбегалась сеть трещин — по дереву, которое уже тридцать лет радовало жителей Энканто своим цветом и запахом. — Луиза, Луиза, прекрати! — вмешалась мама. Да, конечно, мама. Она всегда пыталась решать конфликты, даже когда в этом не было особой надобности. Но Луизу сейчас не остановить. — Какого чёрта, Изабелла?! — Луиза даже не обращала внимания на то, что она чертыхалась, а это плохо, очень плохо для их семьи. — Мирабель не было два года!.. — Луиза! — Тут уже вмешалась тётя Пеппа. Хорошо, что она не умела бросаться молниями… по крайней мере, в родных. — Луиза, держи себя в руках. — Папа. — Да что ты, можно об этом не беспокоиться, ничего страшного… — Мирабель. — Луиза, пожалуйста. — Антонио, с подлыми большими глазами, налитыми слезами испуга. — А-а-а-а-а! — Заплакала малышка Марикармен. Но Изабелла оставалась непреклонной. Она посмотрела на Луизу тем взглядом — ну, знаете, тем. Который выучила у бабулиты и который применяла в ситуациях, когда хотела во что бы то ни стало оставаться правой. Она произнесла: — Я сама решу, кого я буду обнимать — и буду ли это делать вообще. — Изабелла! — Это уже гневно воскликнула мать. Но, если Изабелла что-то решила, её невозможно было переубедить. Она тряхнула волосами и ушла в дом. Мама хотела её догнать, но голос, который не ожидал никто, неожиданно остановил и её, и всех остальных: — Оставьте девочку. Пусть она делает, что считает нужным. Бруно, который за всю поездку не произнёс ни слова, наконец привлёк к себе внимание. Он спустился с осла и наконец взглянул на всех — тем грустным, печальным взглядом, от которого было ужасно неловко. Даже будучи взрослой, Луиза испытывала на себе его действие: он останавливал, он всматривался, он фиксировал абсолютно всё, что происходит вокруг, вплоть до самых мелких деталей. И эта внимательность, эта неуютная пристальность вызывала разные эмоции, в том числе и гнев: да какого чёрта? Что этот кретин себе позволяет? Почему он лезет туда, куда даже я не всматриваюсь? Пусть он убирается прочь! И сейчас Луиза тоже была на него сердита, но уже поменьше; в основном потому, что мама подошла к нему и обняла его. Единственная из всей семьи обняла его. Ни Пеппа, ни Долорес, никто из мужчин — только она. На секунду подняла голову, и в её глазах блестели слёзы. — О, Бруно, — и припала обратно к худому братскому плечу. — С возвращением, Бруно. Теперь ты дома. Лицо Бруно, экспрессивное и выразительное, изменилось: он, видимо, тоже чувствовал себя не в своей тарелке, как и все остальные. Но при этом в его глазах появилась благодарность — нежная, лёгкая, невесомая. Он осторожно приобнял маму, и это привело всю семью в действие: к нему тоже начали подходить члены семьи. Никто не обнимал его, ему лишь пожимали руку, но, кажется, Бруно было достаточно и этого. Луиза посмотрела на Мирабель: она улыбалась, глядя на Бруно, и в глазах её тоже были слезы — как у всех, кто собрался в этот момент, в это время. Кроме, пожалуй, Изабеллы; но что Луиза вообще могла знать об Изабелле? Их проводили сразу в комнату, где лежала бабушка. Мирабель сразу попросила их впустить к Альме — чтобы увидеть всё своими глазами. Их сопроводили Луиза и папа; остальные вызвались подготовить похороны — уйти на кухню, забрать у плотника гроб, подготовить саму процессию… Наверное, всем было тяжело ещё раз смотреть на бабушкин труп. Или не решались оставаться наедине с Мирабель и Бруно. Кто знает? Луизе было нечего скрывать: она не стеснялась стеклянного проницающего взгляда Бруно и своей роли в той трагедии, когда Мирабель была вынуждена оставить семью. Она не сделала сестре ничего плохого. И теперь могла быть с ней рядом. Когда они вошли в комнату, Мирабель остановилась и её сразу скрутили рыдания — вот так вот, сразу на пороге, не подойдя к телу ни на шаг. Бруно же, наоборот, зачарованный, приблизился к постели и сел рядом на колени. Да уж, теперь его взгляд нельзя было назвать стеклянным или пронизывающим: он был… нормальный. Обычный. Как у всех. Он смотрела на бабулиту неотрывно, не моргая, как ящерица, но с чувствами, на которые ящерицы способны не были. А Мирабель… Луиза опустилась рядом с ней и обняла за спину, не смотря в сторону постели. Бедная Мирабель. Бедная, бедная Мирабель. А ведь она имела полное право на то, чтобы злиться на бабулиту. Решение уйти приняла сама Мирабель, но бабушка её не останавливала. Она её поддержала, как будто желала отрезать заплесневелый ломоть от свежего взгляда. Конечно, бабушка по-своему любила Мирабель… Но, если бы Луиза не почитала так старших (кроме Бруно, но он особенный), она бы непременно встала наперекор её решению. Нельзя выгонять из дома пятнадцатилетних девочек. Нельзя. Но бабулита считала по-другому — и никто её не поддерживал… но и не вступался за Мирабель. Даже Изабелла была против: её отношения с Мирабель никогда нельзя было считать хорошими, но Луиза знала — в душе она тоже переживала за сестру и не считала правильным её изгнание. Это их общая, коллективная вина. Каждого в отдельности. Кроме Антонио: что он мог сделать в свои пять лет? А теперь Мирабель плакала, плакала так, как никто в их семье — хотя Пеппа и Долорес были куда темпераментнее неё. Но она поднялась, посмотрела на Луизу и слабо улыбнулась — оскалилась даже, это нельзя было считать улыбкой. Папа дал ей платок. «Спасибо». А потом… Она встала и подошла к Бруно со спины. Взяла его руку в свою и принялась лепетать что-то ласковое. Мирабель тоже смотрела на бабушку: обида, страшно нанесённая ей, как будто бы исчезла — но Луиза-то знала, что не исчезла. Просто сейчас её затмила боль и нежность, которую люди всегда испытывают при смерти близких людей. Бруно громко вздохнул, но не двинулся: его взгляд был прикован к матери своей, и казалось, что ничто не способно вывести его из этого состояния. Отец коснулся руки Луизы. Луиза сначала не поняла, что он хочет; тогда он взял её за руку и повёл за собой. Тут-то она и поняла, что папа — добрый, замечательный, чуткий человек предложил оставить Мирабель и Бруно наедине с бабушкой. Да, это было правильно. Так нужно было сделать. Тем более дел у Луизы достаточно. Они обустраивали зал, чтобы туда могло вместиться максимальное число человек: вся деревня захочет проводить Альму, и им нельзя было этого запрещать. Никто из Мадригалей не имел на это право. Рояль вниз, столы вверх — дел для сверхсильной Луизы всегда находилось немало. На секунду она пересеклась с Изабеллой; теперь она не корчила из себя принцессу, а была задумчива и даже растеряна — редкое для неё состояние. И Луиза сразу же допустила ошибку: — Тебе надо простить Мирабель. Умерла бабушка: для неё это важно. Так же как для тебя. Изабелла тут же съёжилась: не в том плане, что уменьшилась, а как будто поросла иглами ядовитого кактуса. Не надо было говорить о Мирабель. — Мы ухаживали за бабулитой весь последний год. Ты сделала для неё больше, чем кто-либо из нас. И теперь приезжает наша принцесса, и привлекает к себе всё внимание. Ну конечно, посмотрите, какая она несчастная, бедная, дядю Бруно с собой привезла! — Но что она могла сделать? Она уехала, чтобы магия в Энканто не исчезла. И теперь ты говоришь, что она не имеет право провожать бабушку? Да как у тебя… — Ой! — Долорес впорхнула разноцветной бабочкой, держа в обеих руках котелки с жарким.- Ой-ёй-ёй-ёй-ёшеньки. Луиза, тебя ждут! Конечно, она это сделала специально, чтобы отвлечь разгневанную Луизу от Изабеллы. И Луиза была вынуждена ей подчиниться: что уж точно не стоит затевать во время похорон, так это семейных скандалов. Оставалось только тяжело вздохнуть и выйти на улицу: жаль, что полуденная жара не могла остудить её голову. Изабелла имеет право на злость. Так же как Луиза имеет право на то, чтобы ругаться на Бруно. Конечно, её ждала Мария. У неё даже был формальный повод: она принесла рыбу от своего отца. Хорошая, свежая рыба, то, что нужно для поминок. Луиза притащила за собой вёдра со сверкающей боками рыбой, Мария семенила за ней следом. Мама горячо поблагодарила их обеих и угостила Марию сушёными лимонами в цитрусовой патоке. Мария, конечно, отнекивалась: она до сих пор не могла поверить в то, что члены такой важной знатной семьи обходятся с ней как со своей. Глупенькая. Когда они остались одни в коридоре, Луиза чмокнула Марию в затылок. Летний, пахнущий солнечными лучами и водой затылок. И волосы, волосы разбегаются от него в разные стороны, даже не прядями — монолитной причёской из множества-множества тонких волос. Мария не застеснялась, когда Луиза обняла её за плечи. Просто обняла, без всяких поползновений. Сил на слёзы уже не оставалось, просто ей нужен был кто-то, в кого можно упереться лбом от тяжести, усталости и безысходности. Мария никогда ни о чём не спрашивает и не лезет туда, куда не пускают. А ещё она была доброй и понимающей; Луиза вплоть до последнего момента не понимала, насколько же ей повезло с возлюбленной. Господи, а ещё же похороны впереди.