Культ отвернулся от лжебога, и только отступникам осталась дорога жизнь Змея Серебряного. К вящему сожалению, в наших рядах таковых нашлось немало. Минули времена невежества, когда новобранцы горели желанием возвращения Древнего из морских глубин, не ведая, как прочны его путы… Настали времена раскола, тяжёлые для всех нас времена. Ученье наше претерпело множество открытий, ряды наши вобрали в себя учёных доселе гонимых, презренных старыми колдунами, и даже, не убоюсь того признания, богов. Минуло время чёрного и белого. Мы пошли против своих родичей, тех, кто назло зыбкому миропорядку лелеял мечту о воскрешении Змея Серебряного, заручась поддержкой кровожадных тварей, истосковавшихся по Сечи. И мнится мне с высоты прожитых лет, вернуть извечную войну в Угодья им всё-таки удастся. Ведь он вернётся к кровавому делу своему, как возродится в новом обличии, найдёт лазейку ко власти и вспомнит былую силу свою… и тогда, я боюсь, прежнему миру придёт конец.
© Фальодет, летописец Тёмного Культа — брошюра неофита, раздел «О настоящем»
Эзхен почувствовала, что просыпается. Её разбудили мелькающие на веках тени, оранжевый свет и тепло. Она открыла глаза, обнаружив себя укутанной в шерстяной плащ среди тесных каменных стен. За зевом пещеры бушевала метель, летел снег и выл ветер в непроглядной тьме. Перед ней на пятачке дёрна шипел трескучий костерок, судя по запаху, сложенный из меха азура и животного жира на груде камней. Эзхен пригляделась к тьме за дымом, зная, что не одна. У противоположной стены, протянув ноги к огню, дремала женщина с длинными белыми волосами, в которых блестело серебро вплетённых нитей и узоры сложных кос. Рядом с ней лежала выделанная шкура азура, торчал воткнутый в землю нож. Эзхен поёжилась от осознания, что это она охотилась на громадного барса. Белая меховая шапка женщины была низко надвинута на лоб, но Эзхен знала, что её уши острые, как и нижние клыки, доходящие тонкими изогнутыми лезвиями до ноздрей вздёрнутого носа. Глаза были закрыты, грудь ровно вздымалась за тёплой паркой, и поэтому Эзхен вздрогнула, услышав её голос. — Как тебя зовут? — спросила женщина на языке эйлэ. Даже не размыкая век распознала перемену её дыхания. Сама дышала так ровно, что без труда выдала себя за спящую. Эзхен ответила, и на её губах расцвела улыбка. — Чудно. Сам он додумался, или ему то подсказала Пустошь, не суть. Ты — это ты. — Кто вы? — нахмурилась Эзхен, подбирая к груди колени. Плащ на плечах грел не хуже очага, сваленный из белой и серой шерсти, прошитый чёрными жилами. — И почему так странно говорите… Женщина вытянула из-за ворота амулет: серебристый мерцающий камень странной формы, — одна четырёхконечная звезда поверх другой. Минерал был редким настолько, что Эзхен знала о нём больше по сказкам. И уж тем более не подозревала, что кто-то вырезает из него амулеты. Дар богини, кристаллизованный из света звезды камень был настоящим чудом. С ним в Пустоши можно было выжить даже без благословения Ханайи. Эзхен видела его лишь однажды на торге, но тот камешек был куда меньше, хоть и стоил как весь металл торговца. — Я Эффери́л. — Это название вашего камня. — Я знаю! — кажется, та обиделась, потому что спрятала амулет обратно за ворот. От костра сверкнули её большие серые глаза. — Он совсем ничего тебе не рассказывал? — Кто “он”? Эфферил моргнула, перевела взгляд куда-то в сторону, за пределы каменных стен и вихрей метели. Эзхен заметила, что к стене прислонены и заплечные сумки, и ромфея — длинная, ещё более изогнутая, чем её сломанная. И ножны этой ромфеи какие-то странные, не костяные, а будто бы мягкие, живые. Ножны не из кости — из плоти, поняла Эзхен. Выходит, что и ромфея скована не из металла, раз держится в них. — Я говорю о Саннозе, твоём отце, — вздохнула Эфферил, вторя тоном голоса вывшему снаружи ветру. — Последнее, что я о нём слышала, весьма печально. Что он потерял себя. Что я таки принесла проклятие в его саэл, и старушечьи языки оказались правы, называя меня отродьем Пурги. Эзхен задержала дыхание, глядя на неё и не веря, что это именно она, что после стольких лет догадок и ожиданий они встретились именно здесь, именно так. Все те обрывки фраз и намёки, наконец, сложились воедино, воплотились в Эфферил. — Так вы… — произнесла, торопясь и путаясь в словах. — Вы… Но он ничего о вас не рассказывал. — Да где ж ему про меня рассказать, — усмехнулась та. Достав из-за пазухи мех, приложилась губами к горлышку. Протянула Эзхен. — Он и половины обо мне не знает, а что знает, то не для детских ушей. Не байки же ему травить. Ну же. Пей. Её слова странным образом завораживали из-за манеры речи, которой Эзхен не слышала в своём саэле. Осознание, что Эфферил пришла из такой далёкой Пустоши, что ей и не помыслить, бежало по коже мурашками. Эзхен попробовала и поперхнулась от горечи и крепости, отчаянно закашлялась. Эфферил рассмеялась от её выражения лица, забрала из рук, пока она не расплескала. — Это же просто вытяжка из костного мозга, — хохотнула, отпивая. — Это же лекарство! Да, Эзхен… Богиня, мне ещё привыкать к твоему имени! Ты правильно поняла. Мы знакомы с того дня, как ты поселилась у меня под сердцем. — Но почему вы… ты… — она ещё не могла откашляться. Вкус, кажется, остался с ней надолго. — Ушла? — Эфферил обернулась на зев пещеры, за теменью и летящим снегом послышался далёкий вой уже совсем не ветра. — Я и так много времени провела в саэле. Я не могла допустить, чтобы он узнал, что я такое. Этого я и сама боюсь. Боюсь и спасаюсь в бескрайней Пустоши. Хоть и, видит Богиня, спасения мне нет. — Я не понимаю, — понурила та голову, взлохматила высушенные волосы. Говорила через силу то, о чём и так догадывалась. — Эфферил — не имя. Имени у тебя больше нет, так? Ты не эйлэ. — Нет, не эйлэ, — Эфферил смотрела с улыбкой в раскосых глазах. — Мой Свет погас. Но твой, я вижу, погаснет только вместе с тобой. Эзхен подняла на неё взгляд. У неё были тысячи вопросов, но ровно до этого дня. Сейчас она смотрела на мать и могла думать только о том, что у той острые клыки и белые косы, что один шрам пересекает её губы до самой скулы, а другой — переносицу до рассечённой брови, что они скрещиваются на её щеке, и что ромфея в её собственный рост, наверное, не рассыплется на осколки никогда, ведь в её ножнах живёт сама тьма. И что Эзхен всё это время втайне боялась того, что она бесследно исчезла, не найдя могилы среди костей небесных скатов, потеряв имя и прошлое. Что у неё никогда не было матери, а теперь Тёмный забрал и отца. Боялась, смотря на неё, такую непривычно настоящую, что это обман, тень, что мать развеется когда утихнет метель, когда она закроет глаза. — Спи, — шепнула Эфферил так, что веки вмиг налились тяжестью, пришли воспоминания о дороге и бесконечных битвах, будто бы оставленные за порогом в метели. — Я посторожу. Друг сегодня смотрит на звёзды, чтобы мы могли идти дальше. Эзхен моргнула, не видя смысла в этих словах, по-прежнему похожих на причудливую сказку. Но Эфферил не думала таять в синем огне. На грани сна и пляшущих отсветов костра она услышала то, от чего вовсе успокоилась: — Я знаю, кто всё не оставит тебя в покое. Но это завтра. Спи. Завтра. И пусть это завтра настанет тогда, когда Эзхен сможет отдохнуть от страха и погони. Она всё же позволила себе закрыть глаза, приваливаясь к стене, с удовольствием отдалась течению, что унесло во тьму. И на этот раз не видела снов.***
Когда Мирле нашла его на конюшнях, Сеггел был занят с кожевником, держа над столом мерцающую лампу. Они уже сняли мерки с кельпи, и теперь думали над конструкцией, способной держаться на гибкой спине зверя. Мирле подошла, прихрамывая, и уставилась на новое седло с упряжью. — Сеггел? — позвала она с долей недоверия в голосе, заглядывая ему в лицо. — Я походу отрубилась, как рассвело. Ты ложился? — Это проклятое имя, — эхом ответил тот. Мирле сдвинула брови. — Это твоё имя, дурья башка. Всем их имена не нравятся, у одного тебя дерьмо из ушей лезет. — Я серьёзно, Мирле, — он покачал головой. — Я хочу, чтобы теперь было по-другому. Чтобы хоть что-то изменилось. Хочешь так меня называть, я не буду злиться, но это больше не моё имя. — Дела, — вздохнула та. — А как тогда? — Побуду пока без имени, пока не придумаю, — решил тот. Мирле в бессилии ударила себя по бокам. Кожевник указал на жаровню, и он подал нож с решётки. В помещении запахло жжёной кожей, Мирле наморщила нос, пятясь. — Ты как хочешь, а я посмотрю, как тело жгут. Не придёшь? — Они решили её сжечь, — усмехнулся он. Как и с Азолан, избавиться от души, не вдаваясь в тонкости восточной культуры, а и не зная про неё или же специально приручая чужаков к их бытности. Так по-рамейски. Сеггел не хотел принимать ни белоглазой культуры, ни этой после всего, от чего осталось только отрицание. Быть может, где-то за Краем есть иная стезя. Он обернулся на Мирле, которая ещё смотрела на него с долей недоверия. — Там запах будет не лучше. — Переживу, — фыркнула она. — Всё получше, чем твои заскоки. Мирле ушла, а Сеггел вернулся к работе. Пускай он не сомкнул глаз в эту ночь, теперь в нём будто просыпались незнакомые силы, ползли под кожей медленными тугими змеями. Когда он ушёл подобрать пряжку к полке с металлическими деталями, мелкие твари под потолком разбежались, стоило лампе бросить на них его тень. Сеггел усмехнулся, ставя лампу на борт пустого стойла. Ни к чему предупреждать их светом. Ему ведь действительно лучше во тьме. Кожевенник одобрил скупым кивком выбранные пряжки, вздел на ремни, кивнул принимать работу. Сеггел смерил взглядом новое седло, понимая, что это уже не оплата, не подарок, а сделанная для него вещь. Что-то и правда изменилось. — Приму, когда примеришь, — сказал он, видя, что кожевенник хмурится от мысли снова спускаться к Прыти. Но уступать ему Сеггел не собирался. Седлать не то что кельпи, – лошадей даже, – он не умел, и не собирался это показывать. — Как скажешь, господарь, — буркнул тот и взвалил седло на плечо, поднимаясь. Сеггел прихватил лампу и последовал за ним, уже зная дорогу. За ночь он поднялся по неровным каменным ступеням дважды и каждый раз слушал метель за щелями бойниц. В стылом сумраке крепости, на самой границе Мигрееса с землями смерти и зимы, ему было неожиданно спокойно. Сквозняки выли в пустых пролётах башен, эхо разносило приглушённые голоса охотников, и трещала наледь на высоких потолочных балках. Его собственные шаги шуршали в такт скрипу ржавой скобы лампы, подарившей коже металлический запах. Быть может, прежде он подумал бы над тем, чтобы остаться здесь. Прыть ждала рядом с грудой костей, видимо, отошедших с общего стола, словно охотники могли задобрить колдовскую тварь. При звуке шагов она вскинула голову и нетерпеливо встряхнула загривок. В полумраке сеней дыхание кельпи рождало пар, блестели нити слюны на острых клыках. Сеггел подошёл первым, ещё опасаясь приближаться к морде, но по-прежнему не чувствуя враждебности. Положил ладонь ей на лоб, когда кожевенник прокрался по ломким костям сбоку, чтобы закрепить седло. Кельпи дёрнулась от прикосновения ремней, и Сеггел обхватил её голову в просьбе не оборачиваться. — Принимай работу, — выдохнул кожевенник, утирая со лба холодную испарину. Не медля, пока кельпи поймёт, что её оседлали, Сеггел поставил ногу в стремя, подтянулся на спину своего зверя, и Прыть тотчас встала на лапы, сделала пару шагов, приноравливаясь к ремням под грудью и, верно, раздумывая, как бы его скинуть. Седло вышло низкое, они переделали седло эйлэ, в одну из старых вылазок Чёрного Дрозда оказавшееся в крепости, — из толстой и рыхлой кожи ездового чудища, которая выдерживала холода Пустоши. Кожевенник предупредил его, что, стоит зайти за Падь, сам металл станет хрупким как стекло, потому пряжки служили лишь дополнительным креплением и не касались шкуры. Сеггел одобрительно кивнул мастеру, пробуя отклоняться в седле при разных движениях Прыти. Та обошла своё костяное лежбище и встревоженно рыкнула, оборачиваясь к арке над лестницей. В тени колонны стоял Гаррет, скрестив на груди руки. Сеггел хмыкнул, отбросил с лица волосы и озадачился тем, как сказать кельпи припасть к земле. — Я распорядился о тёплой одежде для нас, — сказал Гаррет, подходя со свёртком. — Вот как, — хмыкнул тот, заканчивая вертеться и спешиваясь прыжком. — Уже хочешь, чтобы я пошёл с вами? — Кельпи — не только хищники, но и отличные нюхачи, — кивнул он на Прыть, пытавшуюся скинуть седло и мотающей хвостом по сену. — Так что от тебя в этот раз будет прок. Сеггел отвернулся, хватая из свертка шерстяные поношенные обмотки и просматривая дырки от моли на свет. Не то чтобы его устроило это “будет прок”, но всё же больше, чем тащиться балластом за ними. — Собирайся и жди у ворот, — сказал Гаррет. — Уже рассвело, а встречать темноту в Пустоши опасно. Времени немного. Сеггел промолчал, что Падь — ещё не Пустошь, глядя великану вослед. Быть может, Гаррету и было известно многое, но только не тянул он по возрасту ни на сооснователя ордена, ни на настолько бывалого странника, который бы в каждом краю нашёл по влиятельному другу. Верить ему, кем бы он ни был, день ото дня удавалось всё хуже. Прыть поддержала его тихим рыком. — Я знаю, это он ведёт нас в Пустошь, — пробормотал Сеггел. — Но разве не каждый из нас уже идёт в замок из-за своих желаний?.. И за Эзхен. Хотя он бы не удивился, если бы она спаслась каким-то чудом и опережала бы их на мили и мили на пути к замку. За каким желанием идёт он сам?.. Сеггелу казалось, что он хочет слишком многого, что даже порой не может для себя уяснить. Ради чего он хочет изменить это всё… Стать ли частью большего или же сковать из себя нечто совершенно другое, заставить не только себя, но и всех остальных забыть его прошлое, заставить мир узреть великое новое настоящее?.. Всё это звучало смешно и несбыточно. Такое под силу или богам, или могущественному волшебнику из сказок. Он забрался в седло, натянув под серый кафтан свитер и обмотав руки чем-то наподобие варежек без пальцев. Рухнул и заполнил густой воздух оглушительный лязг цепей, заставив кельпи вздрогнуть. Сеггел положил ладонь ей на загривок, щурясь от протягивающейся по доскам полосы белого света. Ворота медленно открылись, со двора дыхнуло морозом. И дымом. Он понял, что на внутреннем дворе вокруг высокого костра ждали все остальные. Им выдали степных лошадей, белых и коренастых, изгибом спины и мехом на загривках не похожих на другие породы. Такая же была у Эзхен, когда они только встретились. Кажется, минуло не больше пары недель, но это было будто в прежней жизни. Сеггел не знал, была ли во всём случившемся его вина, когда храбрая эйлэ всегда сражалась в одиночку. Может, ей и не были нужны они, чтобы дойти до своей смерти. Он сглотнул ком в горле и уже привычно прикрыл шею шарфом от стянувшего кожу шрама. Теперь он понимал, что эта отметина не заживёт никогда. Кровь лечит только свежие раны. Прыть выскользнула из ворот смоляной тенью на снегу. Обледенелый камень звонко отзывался под её когтями. Какое-то время Сеггел не отрывал взгляда от столба дыма, упиравшегося в серое небо. За ним ждали те, кого ещё надоумил на эту вылазку Гаррет. Даже Рогнеда в своём красном плаще, стоя впереди свиты матёрых охотников, смотрела с мрачным удовлетворением, сложив руки на груди над гардой своего меча. У ног её лошади вились волкодавы, нетерпеливо поглядывая на тропу. Акелиас грудой бурого меха и изорванной горчичной ткани, сохранившей рамейскую клетку, тяготел за ней. Мирле стояла на стременах, чтобы, видимо, не примёрзнуть к седлу раньше времени, и растирала руки в варежках. Гаррет скучал поодаль, глядя на простирающуюся внизу долину. Сеггел ещё раз проверил на прочность крепления седла, возвышающийся на своей кельпи над любым из всадников. Проезжая мимо костра, он задержал дыхание, прикрыл глаза, отказывая себе в праве обернуться. Его желание, то, зачем он верил Гаррету, высказала вчера Гварн. Сеггел должен быть стать его, немёртвого бога, всецело и без остатка. И тогда не придётся сражаться в одиночку. Тогда он станет новым Сеггелом, не проклятым, но благословлённым своей собственной найденной Тьмой. Моурья Падь простиралась ниже — укрытая хвойным лесом долина, полузакрытая скалами и ледяными пещерами, за которыми начиналась настоящая Пустошь. Отсюда виделось лишь её снежное дыхание разводами облаков в низком сером небе. Их небольшой отряд спустился со скал, чтобы утонуть в снегу как только над головой сомкнулись еловые ветви. Широкая тропа сквозь редкий лес вела полого вниз, словно некогда её проложил селевой поток. Волкодавы Рогнеды шли впереди, склонив головы к ломкому насту. Привычные лошади тяжёлых, укутанных по самые глаза охотников прокладывали тропу. Сеггел с Прытью то замыкали отряд, то выбивались вперёд псов, прыгая по завалам древесных стволов и скалам. Он не мог объяснить, от тихого безветрия или давящей тишины сжимал мех на загривке кельпи в предчувствии, но первое время даже не вслушивался в разговор. До той поры, пока над лесом не вспорхнули с граем вороны, заставив пару охотников обнажить мечи. Прыть спрыгнула в синюю тень скалы, поднимая морду по ветру. Сеггел прищурился к склону в том месте, но, похоже, это покатились комья снега со скал. Тем не менее, что-то встревожило птиц. — Нас заметили? — подала голос Мирле. — Сложно сказать, — протянул Гаррет, взвешивая в руке один из топоров. — Не вспомнишь, что именно видел Боргеллес в Пади? — Фигуры на столе?.. А оно такое правда есть?.. Рогнеда подняла руку, и охотники смолкли, оставив в повисшей тишине скрип тетивы и храп лошадей. Было бы странно встретить моуров здесь, не миновав и половины спуска. Синий сумрак собирался за туманами на дне долины, в тенях острых скал. Здесь же ветер сеял с ветвей искрящийся снег, и в редком ельнике чудища бы не смогли подобраться незамеченными. — Будьте настороже и смотрите в оба, — сообщила она, оборачиваясь. Больше отрываться от отряда Сеггел не хотел, что бы ни пряталось в этой долине. Прыть ещё шла в отдалении от лошадей, чтобы не нервировать, но уже не ныряла за скалы, а держалась на кромке синей тени. Отсюда он мог слышать звонкий голос Мирле, чуть охрипший от холода. Похоже, тишина пугала её сильнее, чем кого-либо. Птицы вспорхнули снова, уже за пару скал от них, и Рогнеда натянула повод. Над лесом тревожно прокричали иосы, а чтобы спугнуть этих тварей, маленького камнепада было бы недостаточно. — Что-то приближается, — предупредил Гаррет. Охотники рассредоточились по склону. Рогнеда обнажила меч, её конь затанцевал от страха. В подлеске впереди обрушился сноп снега. За кустами пронеслась чёрная тень. Первые ряды присели в готовности атаковать. Из-за расступившихся ветвей вылетел вихрь метели, когда с хрипом и рыком из леса показалась тёмная мохнатая фигура. Кельпи тонко взвыла, и Сеггела пробрала зябкая дрожь. — Мрак и смертоубийства, — прохрипело это существо, укутанное с головой в тёмные шкуры, точно огромный цверг, скользя по глубокому снегу на обрубках коры, привязанным к подошвам. — Смерть, Бездна, тьма! — Не стрелять, — крикнула Рогнеда. — Это мой отец. Гаррет издал странный разочарованный звук, когда Олаф Чёрный Дрозд, больше похожий на груду рухляди, припорошенную снегом, направил лыжи в его сторону. — Я искал тебя, Гаррет, — поднял он указательный палец, по пути что-то ворча в заиндевелую спутанную бороду. — Это ли великий охотник Чёрный Дрозд? — прогудел Гаррет. — Или он был пожёван и высран троллем? Олаф прокаркал что-то непотребное, как сорвался с места и в несколько прыжков подлетел к коню Гаррета и стащил великана с седла. На удивление, это вышло у него слишком легко. Рогнеда спешилась помогать, но только замерла над вознёй в снегу. — Это тот, кого мы ищем? — указала пальцем Мирле, когда Гаррет раскатисто рассмеялся и скинул с себя Олафа, после чего оба стали кружить, подначивая друг друга напасть. Сеггел пожал плечами. Мирле насупилась и почесала красный нос. — Я чувствую конкуренцию. Наконец Гаррет подловил момент, чтобы сбить Олафа с ног и заставить покатиться кубарем по склону до первых кустов. Не спеша спустился за ним, откашливающим снег и проклятия. — Что б тебя тысяча моуров враз выдрала, сучий выродок! — гаркнул Олаф, барахтаясь в сугробе кверху обломками лыж. — Дай мне руку, рыжая нечисть, уж я не повременю тебе всё припомнить и в зад, и в рожу! — Тут дочь твоя, хер сушёный, перед ней хоть не выражайся, — процедил Гаррет, но за руку его всё ж вытащил. — Неда! — только громче выкрикнул тот. — Ты на каком скотном дворе его нашла?! Чтоб меня отсюда вытянуть, такой вол не нужен, я б сам дошёл! — И я рада тебя видеть, — Рогнеда смахнула слёзы, не прекращая улыбаться. — Я тебе пирогов принесла. — Вот с этого бы и начала, — подбежал к ней Олаф. Спешно отёр широкие ладони о шкуры и вцепился в протянутый пирог. — Ты кого волом назвал, баран ошпаренный? — Гаррет поставил руки на бока. — Тебя, нечисть рогатая, — пробормотал тот, уплетая один за другим холодные пироги. — Бать, вот если б ты его пирогами нашими кормил, у него бы и рога не выросли, — заметила Рогнеда, достала из-за пазухи другой свёрток. — Вот, это я для Гаррета сберегла. Отдай ему и помирись. — Как вздумаешь спилить, я их над камином повешу, — промычал Олаф, отбирая у неё и вгрызаясь зубами в промасленную тряпицу. — Ты чего от князя сбежал как моуром укушенный, что тебя в крепости хоронить надумали? — продолжил Гаррет. — Меня?! — подавился Олаф, плюясь на бороду. Вытащил изо рта промасленную холстину. — Да как эти сволочи..! — Зачем меня искал? И где, интересно, я был по-твоему?.. — Слушай, — прошептал тот, доев последний пирог и обтерев руки о свою шубу. — Эти… а, ладно, пускай. Хоть умнее будут. Когда мы с Боргеллесом разделились, значит, я остался проследить за моурами. И то, что я там услышал… Ух, Гаррет, недобрые дела творятся в мире. Наверняка скажу одно — тьма идёт с севера. И не будь я охотник, если не слышал в их грае то имя. То самое имя. — Это я знаю, — кивнул тот. — Тёмный просыпается среди эйлэ. — Моуры чуют, — продолжил тот как в забытьи, начиная шептать под нос. — Они обретают человеческую речь, как Падь жрёт наши души, так на крови они становятся сильнее. Это больше не твари, они говорят его голосом, им ведома его воля. В их грае больше не голод, Гаррет. Они каркают о смерти прежнего мира. Гаррет скрестил на груди руки, глядя перед собой. Выудил из бороды нитку бус, прокручивая её в пальцах. — У нас нет сил помешать этому, — пробормотал он. — Нет… — шёпотом отозвался Олаф. — Нет сил. Супротив стаи тварей… Но я тебя за другим искал. Вчера в Падь пришёл колдун. — Вот как. — Он пойдёт на встречу с моурами, за волей своего хозяина. Я знаю, куда он пойдёт. — Твои люди не готовы ко встрече с колдуном, — переглянулся он с Рогнедой, обернулся на Олафа. — Никто из нас не готов. Тебе здорово повезло, что я здесь, и что я знаю, что это за колдун. — Он один, эйлэ оставили его за скальной косой, — зашептал Олаф. — К тому же, он ранен. Я могу провести самыми короткими тропами. — Моуры раздерут меня как только учуют. Но слова ты выбрал верные. Если есть шанс отсрочить конец, я не премину им воспользоваться. — Я тоже пойду, — выступила вперёд Рогнеда, положила руку на плечо отца. — Прослежу, чтоб ты не полез на рожон. Гаррет кивнул и пошёл за своей лошадью. — Ну что, отринула надежды избежать приключения? — бросил Сеггел Мирле, облокачиваясь на загривок кельпи. — Ты думаешь, это тот самый колдун, который упёр Эзхен? — отозвалась та. Он не думал, но сейчас, когда она сказала это, уже не сомневался. Но отчего эйлэ оставили его? Быть может, Эзхен была у них. Отчего-то теперь, когда ему выпал шанс поквитаться с колдуном, он подумал о ней. Несмотря на все обещания, его не оставляло чувство, что они до сих пор шли за Эзхен, по привычке ли, из чувства ли долга. Вот только зачем спасать эйлэ в Пустоши?.. Сеггел не сомневался, что она спасётся сама, но от эйлэ. Не от колдуна крови, и не от Тёмного. — Я думаю, что ещё не закончил с ним, — процедил он, похлопывая кельпи по крупу и посылая её вперёд. — Кончай уже, — крикнула Мирле ему вослед. — Сдохнув по дурости, ничего не изменишь. Он не собирался слушать её, и без того зная, чем рискует. Но это было его дело, его битва. Этот колдун пощадил его в башне, так пусть пожалеет об этом. Он отдал ему Эзхен тогда, так теперь спросит, куда её везут. Тропа Олафа круто спускалась под гору, шла между скал, шириной едва вмещая всадника. Из-под копыт лошадей сыпались камни, ноги царапали сухие стебли трав. Сеггел послал кельпи наверх, и та взбежала на острые гребни, пошла под режущим морозным ветром среди трещин и провалов пещер, пока колонна охотников тянулась внизу. С каменного балкона над синей пропастью Падь открывалась как на ладони, всеми макушками елей и тропами неровных просек. Прыть замерла, пробуя воздух, и поворотила нос тотчас туда, куда указал всадникам Олаф. Они опередили колонну и первыми углубились в лес. Когда процессия осталась позади, и Сеггел перестал слышать голоса, то потянулся опустить шарф с носа, вдохнул колючую зиму. До этого он не чувствовал подобного и даже не мог определить для себя, чего именно. Свободы или же толики своей собственной жизни, рождённой его и только его выборами… Осознание, что он способен и на это, и на большее, оглушало. Он уже был со своей кельпи так далеко, как раньше и не мог представить. В нём шаг от шага крепла уверенность в своих силах и жажда нового. Он знал, что меняется, и что эти перемены сделают его сильнее. Если он не проиграет колдуну, и если узнает, что за воля в грае моуров открылась старому охотнику. И вот это в кои-то веки зависит от него самого. Слева раздался собачий лай, и Сеггел повернул на звук. Волкодавы лаяли на кровь, почернившую снег в неровной цепочке следов, что уводила в чащу. — Мы уже близко, — прошептал Олаф, проводя рукой над кровью. — Теперь тише. Сеггел сорвался по следу, не слушая гневных восклицаний в спину. Следы вели в синий полумрак, уже начавшие таять под начавшимся снегопадом. Они вывели к просвету меж деревьев, грянувший вороний гомон и мелькающие тени заставили остановить кельпи. Сеггел тихо спешился и утопил ноги в снегу, бесшумно подходя к краю поляны. Замер за последним деревом, рассмотрев достаточно, чтобы дышать через раз. Внизу простиралась пустая низина, полная неверных теней гигантских воронов. Моуры, напоминающие одновременно и людей в рваном чёрном одеянии, и птиц с громадными клювами на головах голых черепов, каркали наперебой, пока впереди них медленно шёл Ярровеш. Колдун чуть не волочил ноги, а когда дошёл до центра, то упал на колени. Навстречу из теней выступил силуэт одного моура, что воздел клюв к небу и пророкотал что-то на грани людского и вороньего. Прочие моуры почтительно затихли. Затем этот моур обратился к Ярровешу на рамейском, и Сеггел похолодел от того, как искажённо в его горле зазвучал этот язык. — Почему она всё ещё не с тобой? — раздражённо прокаркал моур. — Он велел тебе управиться до Рубежа Пурги. — Она была у меня! — вскрикнул Ярровеш, будто голос подводил его. — Видишь, что она со мной сделала? Она сбежала в сторону моря. Если бы не твой допрос, я был бы уже у неё на хвосте! Моур рассмеялся, и его поддержали остальные. В Ярровеша полетели грубые насмешки. — Плохой Ловчий. Хозяин раздражён твоей слабостью. Твоей… — моур пригнулся, прошипел, потрясая перьями, — глупостью! — Я был с ним слишком долго, чтобы он так говорил! — Ярровеш вскочил, задыхаясь холодом и паром. — Я был тем, из-за кого он получил этот шанс! Кто устроил ритуал! Я положил всю жизнь на служение ему. — Он разочарован в тебе, — прокаркал ворон, медленно обходя его полукругом и оставляя на снегу следы птичьих лап и полосы маховых перьев. Ярровеш бегло обернулся на остальных, будто ожидал любой подлости, но те молча топорщили горбатые загривки. — Он посылал тебя не за пепельной сталью, не в Бездну, он проложил все Пути. И даже так ты не справился. — Ты вышел на след только из-за глупости девчонки, — прокаркал второй моур. — Ты удержался на нём только из-за проводника. Тебя самого вечно ведут. Ты самый бесполезный Ловчий. — Так отпусти меня! — выкрикнул тот. — Отпусти и не мешай мне впредь, и я её достану! — Он сомневается, стоит ли дальше держать тебя в Ловчих, — хрипло проворковал моур. Остальные поддержали его одобрительным щелканьем громадных клювов. — Он послал испытание по твою душу. Он не знает, встретишь ли ты смерть с честью, и стоит ли даровать её тебе. — Испытание?! Он сошёл с ума в своей новой шкуре, раз мешает мне выполнять его же задание, посылая мне... Ну же, испытывай, раз тебе приказано! Моуры захлопали крыльями с оглушительным граем, и ящер заслонился рукой от взметнувшегося снега. — Да будет бой! Сражение на крови! Как встарь, как встарь! — моуры взлетели и принялись кружить над поляной. На Сеггела с задетых крыльями крон просыпался снег. — Пусть выйдет тот, кому отныне зваться Ловчим! Ярровеш в непонимании оглядел моуров, но никто из них не терял высоты, не думал приземляться. Но снег заскрипел под ногами, и он обернулся. Сеггел сошёл по склону, не вполне понимая, был то замысел Тёмного или же его выбор. Но так или иначе, моуры, похоже, не думали им мешать. И их слова… Очевидно, были приглашением к бою. — Ты, — выдохнул Ярровеш. Горло у него было забинтовано, как и руки. — Набрался смелости сдохнуть? — Я, — проговорил Сеггел, приближаясь и вынимая нож. Сдохнет он или нет, пусть рассудит Тёмный, если уж послал его в испытание своему колдуну. Он сделает всё возможное, о чём просит его кровь и чем горит жажда расплаты. — Пусть так, раз у него не из кого выбрать, — Ярровеш содрал с запястий бинты с тихим шипением. — Раз ему нужны доказательства моей верности. Он заставил себя выровнять дыхание, вспоминая всё, что успел выучить, и что заставляло его кровь жить гневом и голодом. Сеггел медленно обходил его полукругом, чувствуя каждый удар сердца, посылающий кровь толкаться к стенкам вен, а оголённую кожу гореть холодом и пронизывающим ветром. Первым провёл ножом продольную полосу по предплечью. Пусть будет бой. Ящер двигался как в полудрёме, проводя по предплечьям ногтями взбухающие тёмные полосы на обеих руках. Дыхание срывалось короткими облачками пара, инеем садилось на свежие бинты, пропитанные кровью. Сеггел до боли в глазах следил за его руками, за моментом, когда пальцы чуть дрогнули и послали кровь напитать воздух. Он среагировал тотчас. Знал, что будет, если подпустить её к себе, как скоро она остынет. Он выбросил капли наперерез, и те обжёг ветер, обратил их иглами чёрного льда. Боль пронзила кожу. Соприкосновение с кровью заставило ящера вздрогнуть, не более, он вполоборота ушёл от летящих игл, и парой дней раньше это бы расстроило Сеггела, но сейчас, пока вены ещё не остыли, он выбросил иглы снова. Быстрее, на этот раз они не успели замёрзнуть на ветру, ужалили снег, но пара соприкоснулась с горячей кожей и продолжила жить. Дыхание перехватило, Сеггел сжал кулаки, когтями вонзаясь в чужую плоть. Его пробрала жгучая дрожь, так больно оказалось внутри ящера. Он почувствовал, как растворяется, теряет контроль уже не в холоде, но в чужом теле. Тот сосредоточил на нём взгляд. Сеггел покачнулся, и удар обрушился взмахом руки. Земля вздрогнула, лёгкие ноги подвернулись в последней попытке уклониться, как его рукав и плащ, лёд и прочный наст пропахал чёрный вихрь крови. Сеггел подозревал, что настоящая битва начнётся, когда они приблизятся друг к другу, когда кровь перестанет стынуть. Так к чему ждать, когда он станет обескровлен. Он проследил за каплями, пролетевшими перед ним, и похолодел, представив, что было бы, проникни они под кожу. Ящер был явно недоволен тем, что его смогли ужалить. Но Сеггел отступать не собирался. Собрав кровь для удара, он побежал на него. Так было куда меньше шансов увернуться снова, зато кровь не мёрзла на ветру, а движение разогрело вены. Он с размаху, с прыжка обрушился на ящера, вынуждая защититься кровью, заслониться руками и обнажиться, открыться ему. Ящер отступил на полшага, пробороздив по снегу. Чужая магия жалила, но эта волна дрожи призвала жар к лицу, Сеггел обрушился на снег в шаге от Ярровеша, из одного удара кидаясь в новый, не давая себе остыть и потерять нити контроля, пока те ещё тянулись от вспаханных ран в коже ящера. Крови было много, она вся болела, она вся пылала и стыла, её жалил снег, но её хвост был прочно зажат в пальцах. Сеггел понял, что кричит, когда ящер выбросил кровь перед ним, и снег впился мёрзлой тяжестью в спину. Дыхание сбилось, Сеггел тщетно попытался встать. Раны полыхали от холода. — Откуда ты только взялся, бешеный, — прошипел Ярровеш, подходя с шорохом и скрипом наста. — Ни выдержки, ни такта… Ты умрёшь раньше, чем поймёшь, что из себя сотворил. Сеггел поднялся, чувствуя, как быстро под ним напивается кровью снег. Поднял с него капли, дрожа от боли и жара, выдыхая ярость и пар. Ящер поднял перед собой куда меньше крови и выжидал, следя с холодным интересом, надеясь, видимо, дождаться, когда силы иссякнут. Сеггел опередил его, бросая перед собой кровь точно тугой снежок, рассыпая его на ворох игл. Он ужалил снова, заставил попятиться, заслоняясь рукой, но схватил его кожу. Притянул, заставил покачнуться и вырвал кусок мяса. Кровь ящера плеснула с лихвой, на лице отразился ужас, в следующий момент перерастая в удар. Сеггел пошёл против него, врезаясь только глубже, прорубая потоки крови насквозь. Он чувствовал, что надо быть ближе, где жарко, где горит и пульсирует боль, и где ещё нет осмысленности в сильной отмашке. Удар крови снёс кусты и ветки со звенящим гулом. Ящер умел концентрировать и бить, а Сеггел пытался наносить удары так же, как руками, но больнее, яростнее, глубже. Его кровь — острый нож, крепкая сталь. Он опустил на рану ящера ребро ладони, проваливаясь в плоть. Раздался треск кости, и рука Ярровеша упала на снег, срубленная до локтя. В голове гудело и пульсировало. В венах пылало и жгло. Он утолил голод крови, и та оглушительно закричала от восторга. Сеггел открылся, и вторая рука уперлась ему в грудь, чужая кровь пронзила сердце насквозь, колючим пауком сворачиваясь в венах. Сеггел на мгновение понял, что сейчас произойдёт, глядя в остекленевшие от боли, голубые до прозрачного глаза с вертикальными зрачками. Но пока кровь хлестала на снег, на отрубленную руку, реакция была на его стороне. Он почувствовал иглу своей крови под ключицами ящера и резким жестом заставил выстрелить вверх. Рот у того распахнулся, из глотки вырвался кол чёрного льда, влажно блестящий и вытекающий из углов рта. Голубые глаза сосредоточились на нём, но Сеггел отшатнулся, не дожидаясь, пока Ярровеш восстановит равновесие на непослушных ногах. Закричав что было сил, уже не уверенный, что ему хватит контроля над пирующей в чужом теле кровью, Сеггел взмахом руки вдавил ему рёбра, и кровь отозвалась, стала когтями. Треск заполнил сознание, под его пальцами продавились кости. Ящер упал на колени, корчась в снегу. Сжал ледяной штырь в своей глотке, ломая на иглы инея, кашляя кровью на снег. Сеггел попятился, сжимая себя за то место, где впивались пальцы. Чужая кровь жгла сотней маленьких коготков, и он знал, что, если ящер сохранил сознание, всё оно сосредоточено в его ране. Он слабел, снег и холод грозили остудить его навсегда. Но кровь по-прежнему была в чужих венах, её грела чужая боль, её забавляла чужая скорая смерть, и он слышал её злой, сытый смех. Сеггел знал, что ей нужно, не мог не потакать ей. Он позвал, как тогда, как уже делал. Позвал назад, и она вернулась сквозь плоть и кости, распарывая тело ящера сотней ран. Ярровеш задрожал, закричал сквозь разорванную глотку. Горячая, кровь пошла за его волей и рукой, пославшей её к нему и обратно. И ещё раз, пока ящер не стал похож на решето. Сеггел дрожал, тяжело выдыхая жар. Его тело остывало, теряло контроль. Ноги подогнулись, уронили в снег. Но Ярровеш был ещё жив, и взгляд его был сосредоточен на Сеггеле. Его кровь в ране не хотела униматься и прекращать жечь, и сейчас от новой вспышки перехватило дыхание, сердце вздрогнуло в хватке чужой руки. Он похолодел, чувствуя, что проигрывает. Что даже не получив ни единой серьёзной раны, умрёт перед противником, что заведомо не жилец. Моуры ждали, день темнел от теней их крыльев. Вырвать чужую кровь из себя Сеггел не мог, не мог и дёрнуться, чтобы тот одним движением не прикончил его. Но ожидание сыграло свою роль. Крови ящер потерял больше. Его голова упала на грудь в изнеможении, хватка ослабла. Сеггел запрокинул голову, не чувствуя холода снега и стекающей крови, глядя на них: громадные, чернильные вороны с глазами из тьмы. — Немилость! Кара! — закаркали они, пикируя в снег и прыгая на когтистых лапах. — Гнев! Кара, кара неверным слабакам. Смерть в немилости государя! — Пусть так, — оскалился Ярровеш, глядя на Сеггела в упор, как один из моуров вонзил клюв в его плечо, оттащил прочь по чёрному от крови снегу. Сеггел уже было подумал, что колдуна разорвут, но тот смог подняться, с ненавистью обернулся, пятясь на неверных ногах. — Пусть тьма будет с тобой безжалостна, раз никак не поймёшь, — прохрипел он. — Не можешь не лезть в пасть змее, так будь готов, что она тебя сожрёт. — Ты проиграл. Так уходи, пока жив, — процедил тот, щурясь от слабости и злости. — Ты уже отравлен, и этот яд медленно тебя прикончит, — прошипел Ярровеш, и заставил себя сделать ещё шаг, вобрать свою кровь из снега. Сопровождаемый голосами моуров, он пошёл сквозь снег. — Бесполезно бежит, найдёт! — подначивали те, прыгая вокруг него, заставляя отшатываться от клювов. Затем один из моуров, тот, что заговорил первым, обернулся на Сеггела, заставив его вздрогнуть. Вороний череп смотрел на него так, как смотрят тьма и страх, это было нечто иное, не смерть, а нечто куда хуже неё. — Ждёт, — раскрыл он громадный клюв с глухим рыком. — Награда щедрая. Ждёт тебя. Наречёт тебя. Ловчим наречёт. — Ждёт… — прошептал Сеггел, глядя в тьму пустых глазниц. Слово подняло с глубины остатки воли, ставшие его дыханием. Голос прозвучал в его голове, до странного знакомый и принадлежащий кому-то из бездны памяти. Сеггел не смог проронить ни звука, а моуры вспорхнули как один с оглушительным граем, грозовой тучей чёрных перьев, поднялись над кронами елей. Сквозь рокот сердца и гул крови в висках Сеггел услышал бегущих по снегу людей. Они застыли на склоне холма, не в силах ступить на окровавленный снег. Сеггел видел, как побледнела Мирле, как беззвучно двигаются губы Чёрного Дрозда в бороде, как скалятся и поджимают хвосты грозные волкодавы, и как Рогнеда замирает на грани крика и крепкого словца. Видел тьму узнавания в глазах Гаррета, единственного подступившего ближе всех. Сеггел не противился тому, чтобы он подошёл и поднял его, обессилевшего, за порванный воротник. — Что за ужас восстаёт из тьмы веков, раз сражения колдунов возвращаются в мир, — проговорил великан вполголоса, — и дети превращаются в монстров.***
Когда Эзхен проснулась снова, в пещеру уже проникал солнечный свет. Свежая изморозь серебрилась на стенах, под ярким солнцем звенела капель. Она поднялась с голой земли, ночью придвинувшись к самому костру, и обнаружила на месте Эфферил клыки барса. Они были очищены и обвязаны за середины красной нитью, а та продета в аккуратные металлические цилиндры. Эзхен хмыкнула, поднимая эти странные серьги. Мать ждала снаружи, где ветер трепал её тяжёлый белый плащ и мех пышного воротника, громадную шкуру азура, небрежно закинутую на плечо. Эфферил обернулась, стоило Эзхен выйти. Ромфея висела у матери за спиной, слишком длинная для поясной перевязи. Но и ножны у неё едва доходили до середины, напоминая скорее колчан: чтобы легче было её вынимать. — Пойдём, тебя кое-кто заждался, — улыбнулась Эфферил, заставив её озадаченно нахмуриться. Внизу простиралась равнина яркого синего льда. Снежная позёмка неслась над ним лёгкой взвесью, задерживаясь в старых царапинах полозьев. Должно быть, это была одна из дорог к Клыку Молний. Эфферил побежала лёгким шагом в мягких тюленьих унтах, и Эзхен потрусила за ней со снежного склона. — Кто меня заждался? — выдохнула она на бегу. — Увидишь! — весело крикнула та. Белые волосы метались за ней, непривычно распущенные для эйлэ, что вечно заплетали сложные причёски, расклешённая, словно длинная юбка, парка не мешала ногам. А свежая шкура азура на её плече казалась вовсе невесомой. Эзхен усмехнулась про себя, понимая, отчего её называли отродьем Пурги старые, закостенелые в традициях даэ. Весь облик Эфферил говорил о свободе, которой не видели в саэле. Они пересекли равнину по полосе мелкого снега, почти не оставив следов, что не занёс бы тотчас ветер, и обогнули скальную косу, сияющую на солнце синими прожилками льда. На её гребне курилась позёмка, ветер сеял белую пыль им в лицо. Эфферил завернула за скалу, где лежала густая синяя тень. Эзхен выбежала следом и остановилась как вкопанная. Там стояли небольшие сани, запряжённые четвёркой мохнатых оленей, полупустые, поставленные на самые быстрые и острые полозья. А возле них стоял эйлэ с тёмными, неровно выбившимися из-под шапки прядями волос и полосами хны на веках и висках до острых кончиков коротких ушей. Целый и невредимый. — Хаэдан, — прошептала Эзхен, бросаясь к нему. — Хаэдан!!! — А я всё думал, кого же нашла Эфферил, — хохотнул тот, раскрывая объятия. И чуть пошатнулся, когда она с разбегу повисла на его плечах. Эзхен сморгнула влагу, ведя руками по его мягкой парке, не веря, что он жив. — Я тоже соскучился. — Но твоя рука, — опустила она взгляд. — Я видела, как она… — Сделал деревянный протез, — в подтверждение своих слов, он поднял неподвижную руку в варежке и перевязанном рукаве. — Править сложнее, ну да главное, что жив. — Но… как? — выдохнула Эзхен. — Не без сторонней помощи, — потупился тот, усмехаясь. Как же она скучала по его ямочкам на непривычно белых для эйлэ щеках. — Я проследила за саэлом Саннозе, когда он заехал в мои земли, — сказала Эфферил, скрещивая на груди руки. — Мне казалось странным то, что они так близко подобрались к Обители Молний и долине этих скал. Я была зла на то, что он пренебрёг моим предупреждением не соваться ко мне без крайней нужды, и некоторое время шла по их следу. Подслушивала по ночам, и многое узнала. А потом нашла этого парня в колее. Его просто выкинули на растерзание тварям. Хаэдан пожал плечами, и Эзхен возмущённо сдвинула брови. — Вот и я подумала, что это совсем не в духе Саннозе. Такое безразличие к эйлэ, такая бесчеловечность, да и его никогда раньше не интересовали мальчишки, — пожала она плечами. — Но как только Хаэдан обрёл способность отвечать на мои вопросы, его слова рассеяли многие мои домыслы. Я поняла, что дело куда хуже, и что моя дочь имеет к этому прямое отношение. — Значит, он сейчас на севере… — Нет, Эзхен, — тон Эфферил стал серьёзнее. — Он теперь во всей Пустоши. Он подчинил Храмы Путей, пленил их жрецов и заставил перебрасывать войска. Он может быть где угодно. — Это так, — кивнул Хаэдан. — Я настраивал переходы несчётное количество раз, пока от меня не решили избавиться. Его эйлэ теперь повсюду, но нас пока спасает то, что Пустошь огромна и неизведанна. Нет карт, а без них нет и точности его сети. — Но ты по-прежнему можешь настроить переход, — сказала Эзхен. — С тобой у нас есть шанс сбежать. — В теории да, — хмыкнул тот, кривя губы. — Но храмы оцеплены на обоих берегах Геанны, и даже если нам посчастливится разобраться с охраной здесь, на той стороне для нас уже будут расставлены силки. А появись мы в одном, о нас сразу донесут, и Тёмный нас нагонит. — К счастью, чем ловить нас, у него пока есть другие заботы, — усмехнулась Эфферил. — Он всё-таки объединил Пустошь, — прошептала Эзхен. — Ну, будет лучше, если ты это один раз увидишь, — Хаэдан потянул её за руку в сани и посадил рядом с собой. Эзхен умостилась на шерстяное покрывало, проследила за тем, как Эфферил встаёт позади и берётся за узду. Олени двинулись, быстро набирая скорость. Равнина понеслась стремительными разводами белого и синего. Эзхен и забыла, как это приятно, — жмуриться от ветра и солнечного света, и скользить по прозрачному льду. Эфферил выправила сани в обход скал, и они поднялись в гору по руслу давно замёрзшей реки. Под её льдом, тёмно-синим на глубине, лежали деревья и текла вода. Трещины, полные снега, сеткой стелились под копыта оленей. Но когда сани замедлили ход на гребне высокого покатого холма, Эзхен поднялась на колени. Вся тревога, крепшая в ней от догадки к догадке, прорвала плотину, заставила замереть, ухватиться за борта саней. Хаэдан придержал её руку. Она же не могла оторвать взгляд от этого вида. Северный горизонт был чёрным от столбов дыма. Эзхен и раньше слышала, что грядёт война, слышала о тысячах под чёрными стягами Объединённой Пустоши. Но то были всего лишь слова. Теперь Эзхен видела, что всё это происходит по-настоящему. Там курились руины и горели костры, ветер сеял пепел на белый снег и нёс запахи гнили и гари. Север объяла смерть, медленной лавиной подступающая к прочему миру. — Тёмный собрал войско, — глухо проговорил Хаэдан. — И готов повести его на юг. Ему нужно только одно, чтобы снова воцариться в пепельных землях и покорённой Пустоши на правах законного правителя. Эзхен насилу заставила себя не дрожать от подступающего страха, крепко сжимая его здоровую руку.