Минуй нас пуще всех печалей

       Ровная спина. Простое, но аккуратное сизое платье; матушка старалась дать ей хорошие напутствия, но в них привычным образом просвечивали переживания… напрасно. Дуня не сомневалась в том, что справится. Она была замечательно воспитана и получила быть может скромное, но тщательное образование, в союзе с прекрасными душевными качествами позволившее ей в свои невеликие годы заиметь некоторый опыт работы гувернанткой в семье старых знакомых матери. Когда в услугах Дунечки более не сталось необходимости, вместе с последним жалованием ей вручили прекрасную рекомендацию; имя Авдотьи оказалось на слуху, и, как и некоторым прочим семьям со взрослеющими сорванцами, девушка была посоветована семье Свидригайловых. Ей, пожалуй, впору было бы и самой продолжать обучаться жизненным премудростям, да не то в приоритете — фокус внимания был целиком и полностью направлен на брата, делавшего первые успехи в учебе. Родион — главная надежда семьи, и, как бы мать ни вздыхала о чудесном будущем замужестве дочери, сама Дуня, в отличии от матушки, смотрела на мир глазами воспитанницы семьи обнищавшей, незнатной и едва ли перспективной — то есть трезво и спокойно, сознавая, что вопрос поиска достойной партии целиком зависел от неё самой. Её настоящая цель — хорошая репутация. Хороший опыт работы в хороших домах… Дом Свидригайловых — лучшее из того, что с ней могло произойти. Конечно, Дуня, всегда по достоинству оценивающая свои способности, прекрасно понимала, что справится… но вид богатого, ухоженного поместья невольно навёл на неё старое, почти забытое ощущение волнения.

***

— Имя? — Раскольникова Авдотья Романовна. Дуня спокойно протянула подготовленный конверт с заключённым в нём рекомендательным письмом. Губы её плотно стиснуты, она внимательно смотрит на свою протянутую ладонь, будто взглядом может проконтролировать дрожь в тонких пальцах. Секунда, две, три… письмо остаётся в её руках. возможно ли, что хозяина дома не известили о её скором прибытии? Дуня непонимающе, незаметно и слишком искренне хмурится — взгляд её стремительно скользит вверх от идеально вычищенных туфлей, по идеально скроенным по фигуре тёмным брюкам, по пуговицам на идеальном, дорогом жилете и той же тёмной ткани идеальном пиджаке мужчины, цепляется за идеальный чёрный галстук и обрывается на шее, моментально перескакивая к совершенно неидеальному лицу. Невозмутимая, сосредоточенная, уверенная… Дуня сжала пальцы. Не идеальное, но ладное, расчерченное временем лицо — бесстрастное и спокойное — прожжено бездной глаз. Тяжёлая, плотная занавесь сгущается с тенью, брошенной против солнца — и мелкий блик на зрачках, вбирающих отражение девушки — видится лишь отсветом затаённого в рукаве ножа. Внимание, безразличие, раздражение, интерес? Она не знает, не понимает за что зацепиться, не может распознать знакомую, человеческую эмоцию, затерянную в темноте — и это ошеломляет. Адвотья слабо размыкает губы, но не произносит ни слова — лишь сжато, порывисто выдыхает, не разрывая взгляда. Нерационально, глупо, бессмысленно. Господин Свидригайлов неуклонно вторит ей ещё пару секунд — но Дунечке чудится, будто сейчас, на мгновение… — Как хорошо, что вы уже прибыли! Авдотья отдирает взор от мужчины, мыслью спотыкаясь об звонкий голос Марфы Петровны. Щебечущая хозяйка дома в секунду огибает фигуру мужа и легко забирает из рук девицы письмо, удивлённым «ужели дорога оказалась трудной?» удивляя и Раскольникову, тут же замечающую излишнюю помятость конверта. Желание произвести достойное впечатление моментально откладывают спутанные мысли о странном явлении, и Авдотья мягко, спокойно улыбается, кратко принося извинения и кланяясь женщине. — Ох, Авдотья Романовна, что вы. Восхищенных выражений, запечатанных в этом конверте, я в достаточной мере лично наслушалась от своих знакомых. — Я премного благодарна вам, Марфа Петровна. Несомненно, Дунечка смогла бы без лишних терзаний растворить воспоминание об этой встрече в череде беспокойств о будущем своей семьи и необходимости всегда держать свой ум в порядке и ясности… но в повороте к порогу вслед за приглашением Марфы Петровны, она вдруг замирает, слыша тишайшую, почти незаметную усмешку — нет никакой необходимости никуда смотреть, чтобы знать, чей голос наконец прорезал тишину. И Авдотья, до боли вжимая ногти в ладони, слишком ясно теперь понимает, что жизнь в этом доме не позволит ей забыть о взгляде господина Свидригайлова.