по дому гуляет ветер

виноградные гроздья отливают сиреневым, коралловым и местами фуксией, а при то и дело учащающемся мерцании то тут то там понавешенных лампочек и вовсе переливаются всякими разными цветами радуги. откуда только тут взялись? бутафория? непохоже: бутафорские вряд ли могут так распухать и оттекать обратно из-за по-особенному падающего на них света. как бы там ни было, есть эти кокковидные формы все равно никто не собирается. не для того сюда явились. вот, например, один элемент - арамис - подсаживается, ни сном ни духом не ведая про стоящую не очень-то во тьме, но для его уехавшего далеко-далеко в дальние-дальние страны сознания сокрытую, инвалидную коляску. - вы продаете шевронов? горилка взирает на пожаловавшего и ожидаемого, несомненно, «с нетерпением» гостя с усталостью и вместе с тем явственно читаемым негодованием во взгляде. для арамиса, само собой разумеется, НЕчитаемым. - нет, просто показываю, - флегматично отвечает горилка. - красивое... - ПОШЛО ВСЕ В ЖОПУ, СЯДУ НА КОНЯ И УСКАЧУ КУДА-ТО В ДЕБРИ ЯЯЯЯ... кричит кто-то из толпы народу возле стола, откуда через полсекунды доносится грохот, звон разбитого стекла, визги и мат нескольких голосов одновременно, так что разобрать, кто именно явился первопричиной поистине глубокомысленного высказывания, не удается и наверняка не удастся. посему решено забить болт. и до одурения странно, каким образом только возможно средь такого-то гвалта услышать тоненький, хлипенький хлопок оконной рамы, единственной в своем роде закрывающейся довольно бесшумно, помимо иных во всём доме, даже в полнейшей тишине. наверное, если прямо сейчас попробовать туда вылезти, никто и не заметит? а даже если вдруг заметит, то хрен бы с ним: ни там, ни тут нет кого-либо, кто что-либо сделал бы за это, поэтому... нечего терять. правда, чтобы нечего было терять, его еще иметь нужно, а его нет. можно найти едва ли единицы из познавших изнанку, кто хотя бы не презирает наружность. однако нельзя отрицать того, что дышится здесь гораздо легче, нежели в душном подвале. а впрочем, не составляет сильного труда сделать наружность немного другой, когда очень захочется. обычно хочется достаточно. конкретно сейчас же думается больше о том, как выпереть треклятую коляску, не привлекая лишнее внимание, и без последствий, вполне могущих внимание по итогу к этой коляске приковать по-настоящему. оставить ее внутри не позволят яростное упрямство играть роль до конца и возможность навлечь подозрения даже бо́льшие из-за внезапно оставленной без хозяина пустой коляски, нежели хозяина этого застали бы «чудом божьим исцелившимся». дилемма, конечно, сложная, но разрешимая. всего-то навсего надо поднять на метр выше собственного роста двадцатикилограммовую железную бандурину. то ли находясь под впечатлением от травмоопасности исполняемого процесса, то ли сохранившиеся в паре нужных мест жалкие обрывки мышц на что-то ещё да способны, но пролезть в оконце так-таки удается. а через недолгое время выяснится, что ни один, ни второй довод не истинны. но до этого недолгого времени дожить бы сначала надо. и проехаться по мокрой высокой траве (кто ж косить ее здесь будет?), и постараться не напороться на все кочки, и не грохнуться при этом, и держать голову так, чтоб очки не съехали, и самому не съехать кукушкой от ревущей музыки. вот коляска натыкается на подозрительно объёмную кочку, которая ещё и, заикнувшись - вероятно, от неожиданности, - упоминает такую-то мать. а после становится и видно, что, а точнее, кто есмь эта самая «кочка». теперь очки можно снять. встреча не то чтобы настолько неожиданная, но произойти должна была не в этом месте. хотя один хрен разговаривать они смогут, находясь только с изнанки. в принципе, это не обязательно, ибо один специально выучил морзянку и шрифт брайля, а второй практически всегда, за редким исключением (новички, например), может определить, кто или что перед ним, несмотря на то, что не видит. но кое-кого ему обязательно нужно видеть, чисто из принципа. ну, иногда и окружающую обстановку видеть тоже весьма и весьма кстати: когда все небо усеяно звёздами, слегка колышутся листья на деревьях, трава блестит от ночной росы (как-то жалко теперь ее колесами мять), а вдалеке - унылые и чуть трагичные панельки, сейчас будто сочетающиеся со всей картиной и оттого даже эстетично-атмосферные, с изредка горящим в окнах светом. сегодня обстановка какая-то даже слишком безмятежная и тусклая. обычно бывает гораздо ярче. похоже, всю яркость в себя вобрали звёзды. на них правда больновато смотреть. в любой другой момент возможность видеть вызывала бы привычную детскую радость, однако сейчас почему-то хочется глаза специально закрыть. лишь бы не сорваться и не посмотреть всё-таки на отражение этих звёзд в глазах сидящего напротив. они порой гипнотизируют, эти глаза, стоит только взглянуть в них. а порой и смотреть не обязательно, ведь контроль идёт без зрительного контакта. об этом дьявол догадывался ещё давно и словно намеренно не желал окончательно признавать. твой мозг кое-кто может контролировать - конечно, кому может понравиться осознание такого? особенно такому упрямцу и мистеру «мое мнение истинно верное, а кто не согласен - в пожизненный бан и на бутылку», как дьявол. и всё-таки, не будь мастера-киллера, хрен бы он вылез с коляской из мелкой форточки под потолком и не навернулся; и ровно так же без дополнительных приключений проехался по некошеной мокрой траве. рано или поздно он должен не совладать с собой и впериться взглядом в черные блестящие глазенки; он это и делает, ведь разум его, похоже, находится под контролем до сих пор, так что, когда он поворачивает голову в сторону сидящего рядом мастера-киллера, тот, словно поджидая и будучи готовым, уже смотрит и будто несколько выжидающе. - чё ж у нас с тобой вечно все не по-людски, а? - риторически спрашивает дьявол. он не требует ответа на свой вопрос, зная, что на него, во-первых, и не ответит тот, кому он его задал, а во-вторых, не желает слышать и приблизительно возможный вариант ответа просто потому, что смысла в том никакого нет. ради лишь того, чтобы не создавать полного безмолвия, мастер-киллер хмыкает и пожимает плечами, и дьявола такой расклад более чем удовлетворяет. внезапно одолевает липкий и холодный панический страх, пробегающий тонким электрическим разрядом по всей длине позвоночника и заканчивающийся коротким ноющим импульсом в районе поясницы. что будет, когда они выйдут отсюда? неужели не смогут они больше сидеть так, на асфальтовом помостке, курить, смотря на то и дело падающие звезды, и просто молчать? не здесь будет вообще не то - им нужен дом, только он. вне него куда им остаётся дорога? денег на операции никто из них не достанет, а родственникам они нахер не нужны, коль родственники эти живы. никуда, кроме психушки, их не возьмут - они потеряны для внешнего мира, не от сего они. ...а виноградные гроздья так-таки оказываются бутафорией. как и все в этой пластмассовой жизни. он стоит, в леденящей тишине, на потрескавшейся каменной плитке, и замечает их в одной из щелей. будь они настоящими, вряд ли дожили бы до сейчас, а свежие положить было реально некому да взять не от куда. перенести извне - труда, понятно, никакого, но специально напрягаться и искать, да среди зимы? ну-ну. он слышит ту самую тревожную синтезаторную музыку. не думал, что подобрался настолько близко. хоть пошляться приходится долго, тем не менее когда-нибудь упорство вознаграждается. эм-кей, похоже, неосознанно продолжает быть привязанным к его разуму, ради мести или чего-то иного - того, о чем тогда они так и не решились поговорить. надо же, порой всего-то нужно сдохнуть. дьявол пусть и не помирает официально - он только пропадает из одной реальности, а из второй выхода наверняка никогда не отыщет (ему, впрочем, и незачем, он идет с определенной целью), - зачастую таких «пропавших» практически автоматом причисляют к мертвым, ибо шанс их отыскать, как правило, критически низок. однако если пропавшие пропадают по собственной воле, то найти их однозначно не представляется возможным. никогда. подсознательные такие желания тоже работают, но не всегда в нашу пользу, ибо существует вероятность потом одуматься, когда, разумеется, становится поздно. когда, без возможности выбраться, оказываешься среди надгробных камней, обречённый бродить среди них, надеясь найти себе подобных, а находятся лишь размытые отпечатки прошлой жизни, зачастую отнюдь не жизнеутверждающие. ничего, связанного с понятием «жизнь» мало-мальски косвенно, в мертвом месте в принципе быть не может. молодец, мастер-киллер, наконец-то твое прозвище приобретает то полноценное, буквальное отношение к тебе, коего ты и добивался. могильный запах камня вперемешку с золой оседает на коже, заползает в ноздри и чешет их изнутри, а трескучий холод обтекает все тело, укутывая этаким одеяльцем, как если бы укутывал родитель, которому плевать на свое нелюбимое и нежеланное чадо, но задушить этим одеялом не позволит совесть и боязнь уголовной ответственности. мертвые лёгкие внутри груди непомерно давят на ребра - скорее, просто осознание того, что некогда они могли дышать, заставляет ощущать давление. небьющееся сердце тоже болтается где-то в той же области, да только и маятник из него бесполезный. он, вроде, однажды хотел отхаркать свои внутренности - что ж, теперь со спокойной душой можно сие провернуть, но как-то неохота: родился с ними, как-никак, жалко вот так выбрасывать их в пыль. неожиданное уважение к частям - пусть уже сдохшим и бесполезным - своего тела? вау. просто вау. впрочем, и спокойствие-то чувствовать не на чем. сколько же прошло дней? а дней ли? и называются ли привычные «дни» здесь «днями»? он задалбывается задавать себе вопросы, не имея и малейшего шанса найти на них ответ. только и делает, что ищет. искал при жизни, теперь и после смерти бесконечные искания?! он теперь лишь думает о том, что ангелам на его явно плевать, поэтому он не прочь повстречать хоть бы черта. присаживаясь на колени и опираясь спиной о ледяную каменную бесформенную глыбу, по температуре, впрочем, не многим отличающейся от него самого, он осматривает окружающий его крайне удручающий ландшафт, непонятно к чему вдруг вспоминая декартово: «я мыслю, следовательно, существую». любопытно, конечно, получается: все, чем он только здесь занимается - мыслит да мыслит, настолько беспрерывно, что становится невыносимо до боли - если бы он мог вообще её ощущать (или что угодно в целом) - и зубного скрежета, но назвать данное местопребывание существованием ни коим образом нельзя, ведь собственная смерть однозначно ему не приснилась, да и перепробовал он уже давно по сотне раз всяческие известные способы «проснуться». он мертв. и бессмысленно самому себе лгать. ему мерещатся чьи-то шаги. к подобным миражам он тоже привык, так что почти не реагирует. однако шаги будто приближаются. они тишайшие, едва различимые, но среди леденящей могильной тишины станет слышно даже копошение червя в почвенных недрах. вскоре мастер-киллер видит и непосредственный источник шагов. когда он размышлял о готовности встретить хоть черта, он имел в виду специфический, аморфный и расплывчатый образ возможно и вовсе вымышленного существа, но точно не обитателя дома. того самого, в частности благодаря которому сюда попал. поистине интересная встреча. сомневаясь, тем не менее мастер-киллер задумывается о том, что, в принципе, может, именно так и должно было случиться? - какого?.. - вслух он ничего не произносит, но эта мысль отдается в его голове до того отчётливым, пусть и слабым, эхом, словно он действительно ее озвучивает, только губы его не двигаются. - ты, кажется, был бы рад меня повстречать? - таким же в точности эхом откликаются слова дьявола, а его лицо остаётся неподвижным, разве что на нём появляется добрая улыбка, правда чуточку с иронией. - креститься надо, когда кажется, - фыркает мастер-киллер. внезапно до него кое-что начинает доходить. - постой, ты... как... - ключи принадлежат тебе. а глазенки мои, похоже, до сих пор на них. мастер-киллер резко сует руку в карман плаща и извлекает из него связку с новым необычным брелоком. - и что же, ты теперь, аки собачонка, привязан ко мне? - не то чтобы ранее не был. - ой, да? - не провоцируй меня на рифму. - и не думал. он вроде и хочет задать напрашивающийся и не дающий покоя вопрос, на который наконец точно получит ответ, но на сей раз ему слишком страшно услышать то, чего слышать однозначно не хочется. - именно сюда ты с тем успехом, с каким попадал на изнанку, попасть просто так бы не смог. что ты, тварь, с собой сделал? - ничего, - звучит подозрительно искренне, - честно, совсем ничего из того, что ты там себе случайно можешь напридумывать. всего-то лишь ушел и не вернулся. если бы мастер-киллер мог вздохнуть, он бы вздохнул облегчённо. а что, вполне в дьявольском стиле - просто взять и сделать. всегда и все у него было просто. вот кому, блин, на руси жить хорошо. пусть лишь на первый взгляд. впрочем, у дьявола больше никакого взгляда нет. их обоих постоянно преследовал невидимый, но время от времени сводящий судорогой весь спинной мозг даже от невесомого прикосновения липкой обжигающей лапой, сросшийся с самого рождения с их сущностью, страх - страх одиночества. так вот, с сего момента он исчезает. умирает. он же преследовал и анархиста. но не художника. художник приручил этот страх, вступил с ним в содружество, своеобразный симбиоз: едва оставаясь один, использовал для творчества, а в редкие моменты исключений спал или все равно в той или иной степени сводил к творчеству. анархист тоже пытался прийти к подобному, и настолько упорно и радикально, что вышло в корне обратное - он сам в него вцепился паразитом и в конечном итоге врос в него, таким образом, превратившись в одиночество, а вернее одиночество стало анархистом, полностью сожрав его вместе с костями и не подавившись. не анархист убил себя, а его одиночество. он убил то, что сам же породил, но забыл, что стал с порожденным единым целым. а что до третьего? он более-менее находит себя. сойдясь на печальной ноте с бывшими состайниками анархиста, сколачивает с оными группу. на паре фестивалей он пару раз видит и художника, чему внутри непомерно рад, но внешне крысится и извергает из себя реки яда. на людях всегда ходит в одежде, закрывающей рукава, чтобы никто не мог увидеть не дай боже его татуировку, набитую по давнему эскизу художника. ложась спать, почти ежедневно третий настраивает себя на один и тот же осознанный сон: он гуляет в парке, который, правда, больше лес, куда однажды, ещё в доме, непонятно как (будто тоже во сне, но до одури реалистичном) попал вместе с художником, неожиданно знающим это место и проведшим по нему своеобразную экскурсию, сопровождая ее кучей сказок и историй в свойственной ему манере. тогда третий узнает, что художник ещё и поэт. тогда ему впервые становится жарко, но не как от высокой температуры. тогда в нем возникает странное чувство собственничества. и стих с того листка он специально держит в голове, не воплощая при том в песню. слишком больно. невыносимо. из-за того же он, в принципе, и ссорится в пух и прах с художником, встречаясь с ним на том фестивале. ему кажется, что так станет проще и легче. как назло (и в далёкой глубине души - ожидаемо), становится лишь хуже, только назад уже, увы, не отмотать. да и зачем, когда есть осознанные сны? и вновь парк, освещенный двумя фонарями, горящими настолько тускло-умирающим светом, что от луны света больше. он, третий, конечно, почти того же возраста, как и в самый первый раз (может, постарше на пару лет, ибо всегда внутри ощущал себя старше, чем есть на самом деле), разве что идёт теперь уверенно, не боясь каждой рандомной песчинки под ногами. проходит мимо небольшого прудика, сворачивает к высокому кусту, напоминающему скорее небольшое деревцо. и вдруг картина вообще не по сценарию: из-за деревца выходит художник. такой же, как и прежде, только улыбающийся и едва не смеющийся. третий словно врастает в землю. - поздновато ты сегодня. художник подходит к нему и приподнимает руку, на которой красуется татуировка. хоть «в той реальности» татуировки не было, она связана с художником практически напрямую, поэтому третий не мог не «взять» ее с собой в сон. а художник внешне полностью как «оттуда», но всё-таки какой-то иной, и третий решительно не втыкает, чё именно с ним не так. пока пытается понять, художник сует руку в карман, недолго там роется и извлекает бумажку, мятую и пожелтевшую. - наверное, настало время ее тебе вернуть. наконец, осознание прошибает третьего, словно током. вот что с художником не так: он настоящий, а не образ, составленный из воспоминаний третьего. он бездумно выхватывает из рук художника бумажку, раскрывает ее и видит текст той самой песни, прочитанной в ночь сказок. - откуда она... - третий специально недоговаривает фразу, будто подозревая, что художник поймет ее продолжение и перебьет. - кентервиля помнишь? он взял ее с ночи сказок, кажется, на которой меня уже не было, зато был он. не стоило тогда поддаваться импульсивным настроениям и сбегать, оставляя после себя всякие бумажки, для чужих глаз ничуть не предназначенные, и в особенности для тех, кто потом играл в группе вместе с художником. третий лишь сутулится, слегка дуется и поворачивает голову в сторону, не глядя на художника и его протянутую руку. - знаешь, в ту ночь я предал арамиса. он собирался поставить тебя в качестве штурвала - твоей псионики хватило бы на целый межгалактический рейд! с трудом третьему удается вспомнить, о какой ночи идёт речь, ведь он помнит только пиратские корабли и тот крик своего имени... ну и пару кое-каких других моментов, впрочем, совершенно несодержательных и не дающих почти никакой явной информации; он не знает даже, кто на них толком изображён. - что это было за место? - шепотом проговаривает третий. - изнанка. но вряд ли тебе это слово о чем-нибудь говорит. мы всего лишь прыгуны. и это место, кстати, имеет к ней непосредственное отношение. - так, значит, я там бывал? - и, если честно, крайне удивительно, что бывал. - оставь свой гемофашизм при себе. - и не подразумевал я его вовсе. ты ведь нисколько не изменился с тех пор, и хватит строить из себя вот это самое пресмыкающееся. - художник вновь поднимает локоть третьего и строго смотрит точно ему в глаза. третий тушуется под этим взглядом. он внезапно понимает, сколь долго мечтал встретить художника и поговорить с ним по-человечески. может, а скорее, лучше всего, не вспоминать дом, а просто поговорить, узнать о его жизни и обнять, в конце концов. потому что он всегда был его личной зависимостью. которая, при всем при многом, способна читать мысли. видя третьего, прекратившего ненужное упорство, художник сокращает и так не столь большую дистанцию и сгребает его в теплые объятия. помимо нахлынувшей гаммы, несомненно, приятных и долгожданных чувств, третий вместе с тем ощущает пусть едва различимое, но прохладное, как если бы по коже провели нормально так подтаявшим кусочком льда, дуновение ветра - такое же, какое он ощущает в самый первый день, стоит ему ступить на порог дома; какое ощущает и после той «прогулки», вдруг оказываясь посреди коридора; какое ощущает и в последний день, выйдя за дьяволом. их было и будет ещё множество, этих дуновений - в доме всегда откуда-то дует ветер, да не просто дует, а полноценно разгуливает, - только третий вспоминает это почему-то лишь сейчас. и много ещё других судеб ощутит на себе ветер домовских коридоров, но о них в другой раз как-нибудь.