«ночью сточная труба не спит, она - острозубая, вышколенная. почто им, крысам, спать? они не знают тьмы, для них все одно - жратва, что я, что ты. натяну на пальцы звездных нитей прядь, сольюсь со стенами: им меня не взять! что ты наделала, печаль? что ты наделала, печаль? как успокоиться мне, как уснуть? ослабить поводок? мир перевернуть?!»
вот для пущего счастья недостает психоделических дьявольских стишков. и почему-то глаза натыкаются на них как бы без собственной воли. третий опять машинально сжимает в кулаке несчастную бумажку. нет, ее содержимое никогда не появится на стене дома: больно подозрительно походит на что-то из художника. который, мать его, свалил. конечно, третий, исходя из случайно (ага) услышанного разговора, произошедшего непосредственно между художником и анархистом, предчувствовал, что до этого рано или поздно дело дойдет, но по-детски наивно всё-таки надеялся, что художник не посмеет так поступить. конечно, плевал художник на его надежды. и вообще на всех. бесспорно, творения его на какое-то время останутся. а ведь потом (вдруг) приспичит кому-нибудь устроить в доме ремонт - и что? сотрут ведь к херам. и тогда не останется совершенно ничего. больно. и задалбывает, что больно, хоть и пока мало времени прошло. а если дальше будет ещё больнее? лечит ли хоть что-нибудь? и никто ведь больше не сможет так помочь. сказать то, что успокоит. все - измена. если, например, планировали свалить арамис с белкой, то на них, во-первых, наплевать категорически, а во-вторых, не настолько рано! везет анархисту - у него златовласка; от которой, правда, оказывается мало толку: все равно анархист ходит мрачнее тучи и психует из-за малейшей ерунды, направленной абсолютно неважно куда - короче, крысится на первого встречного. будто всем остальным недостаточно плохо. ни у кого не может быть переживаний посерьёзнее. и чувствовать сильнее не может никто. впрочем, как знать. возможно, третий действительно преувеличивает? он умеет. но нашелся бы кто-нибудь дороже, важнее, внимательнее? а серьезно, не по его же милости свалил художник. но попробуй втереть это взбесившемуся анархисту. третий его в какой-то степени немного жаль. они с художником ведь, действительно, друзья с детства. и если третьему настолько херово, то насколько может вообще быть дерьмово анархисту?«как устроен этот мир - я понимаю, доверяясь бесконечному уму. эти правила игры я принимаю, но не нравится все сердцу моему. я объявляю войну мирам, где меня гонят.»
да, ни коим разом вообще не помогают долбаные стишки. ничьи. в особенности тех, кому сейчас кристаллически насрать на произошедшее. кого теперь днем с огнем не сыщешь. иногда безумно хочется попасть на их место. иногда третьему безумно хочется перестать чувствовать. просто хочется перестать быть. безумнее, чем когда-либо. только решимости не хватит.«я поцелую провода, и не ударит меня ток. заводит молния меня - как жаль, что я ее не смог. по небу дьяволы летят, в канаве ангелы поют. и те, и эти говорят: ты нам не враг, ты нам не друг ни там, ни тут».
именно так он себя чувствует - ни там, ни тут - нигде. кто мог бы подумать, что одна-единственная ночь может решить столь много. и испортить. исчезает художник именно после того происшествия. словно чудо, появляется на огромном пиратском корабле в паре с златовлаской (третий помнит это сквозь стремительно разрастающийся бред перед окончательной отключкой), громко кричит его настоящее имя (первый и последний, знавший его, которое третий и сам едва помнил), а после бессовестно и бесследно пропадает. последнее, что третий слышит от художника, помимо имени - что-то про офигительный красно-синий салют из глаз. а про случившееся буквально минутой ранее происшествие все узнают гораздо позже. и вряд ли в их числе оказался художник. да даже анархист. но сначала третий идёт по коридору. темному и мрачному. и именно в ту секунду лунный свет, весьма похожий на зловещий, будто бы назло падает на стих:«задумывая черные дела, на небе ухмыляется луна, а звёзды - будто мириады стрел. ловя на мушку силуэты снов, смеётся и злорадствует любовь. и мы с тобой попали на прицел»
он не успевает задуматься над прочитанным, ибо секундой позже перед ним возникают неестественно светящиеся ярко-бирюзовые глаза, которые впиваются, гипнотизируют, ничего кроме них не позволяя увидеть. спустя ещё секунду третий уже там (толком даже и не понять до сих пор, где вообще оно, это эфемерное и многозначное «там»). таинственные глаза исчезают, зато им на смену приходит беспросветное безумство, сопровождаемое нескончаемой и непереносимой болью, разрывающей тело напополам, а впоследствии искрами, но по ощущениям - полноценным огнем из глаз собственных, после чего перед ним вдруг ненадолго возникает белка, - узнает он ее совершенным чудом, поскольку в таковом обличии видеть ее ему не доводилось ни разу, - втыкает в руку что-то острое, однако от этого становится неожиданно легче; он практически не чувствует ничего и тогда, когда она резко проводит этим чем-то острым вертикально вниз и подставляет нечто холодное и стеклянное к ране, откуда быстро и обильно течет теплая и вязкая жидкость. в своем бредящем сознании третий охарактеризовывает кровь так и никак по-другому, ибо ему всегда было привычнее видеть ее красной, а не лимонной; и вообще даже везет ему увидеть подлинный цвет, ибо съехавшее псионическое сознание временами продолжает подкидывать сумасшедшие по разнообразности оттенки красно-голубых искр. прохлада стекла сменяется до зубного скрежета мерзким звуком, как если бы кто-то абсолютно бесталанный со всей дури херанул по клавишам рояля, причем топором, а после звука медленно (и печально, как оказывается) проявляется расфокусированная до максимума картинка зелёного летнего леса, настолько яркая и сочная, что первоначальное радостное умиротворение сменяется недоверием и тревожностью. неспроста. появляются размытые очертания двух фигур, стоящих на расстоянии друг от друга достаточно близком, но настроенных явно недружелюбно, если не сказать - агрессивно. тот, кто слева, более сильный, толкает фигуру справа в дерево. фигура справа оседает вниз. кто есть кто, третий понять не может, но у правого есть стальные когти - они блестят на солнце, пуская то и дело солнечных зайчиков. могло бы быть мило. насколько же до отвращения неуместно. правый прижимает и без того сидящего левого к дереву локтем. - жалкая низшекровка, даже прикончить нормально меня не можешь? голос, принадлежащий сидящему, третий слышит впервые. или нет?.. - тупой гемофашист. - голос гораздо более знакомый, но расстроенное восприятие никак не может его идентифицировать. - я тебе доверял. я считал тебя и своим братом тоже. - ты все равно бы меня убил. тебе ничего это не стоит. это бы не изменило ничего. все случается за малейшую долю секунды: взмах, солнечные блики на острых лезвиях - и вот они, лезвия, пронзают живот сидящей фигуры насквозь до такой степени, что концы лезвий застревают в дереве. сидящий издает короткий писк, едва способный уловиться слухом, тем не менее позволяющий понять мощь испытываемой боли, и опасно запрокидывает голову, отчего достаточно сильно ударяется ею об ствол. так, он мог бы спокойно ее свернуть и покончить на этом, но для чего-то продолжает жить. третий, до сих пор неотрывно наблюдающий происходящее, ощущает на себе нечто такое, словно кто-то ополоснул в раковине руки и стряхнул с них влагу прямо на него, причем довольно щедро, так что все лицо и руки попадают под своеобразный короткий моросящий дождик. сил хватает лишь мельком взглянуть на пальцы - все они в брызгах. бирюзовых. третий быстро поднимает голову, смотря на те фигуры - по искаженному яростью лицу того, с когтями, тонкими струйками стекает темно-оливковая кровь, а его умирающий противник неожиданно улыбается - улыбается жутко, отнюдь не по-доброму, вскоре вовсе начиная хихикать, тоже крайне неприятно: - не рас-раскроешь ли т-ты... м-мне свой в-внутренний мир, илюша? из ниоткуда в его левой руке возникают ключи и оба их он острой стороной втыкает точно в глаза своему убийце. по лесу проносится душераздирающий вопль. ну, действительно. ключи были только у одного-единственного... - САША! лес отходит назад, картинка расплывается вновь, теперь сменяясь на приближающиеся модельки пиратских кораблей и других, императорских, - короче, все они - корабли высшекровок, прибывающие для того, видимо, чтобы разобраться с ними - низшекровными. а кто, кстати, остальные? дальше третий впадает в абсолютное безумство и бред. он, кажется, пару раз, в проблесках, видит родные пенаты - коридор, то есть, а потом забывается напрочь. да, коридор этот становится теперь роднее, чем что угодно. правда, там находиться он тоже не может, поэтому забредает в другой: стишки почитать - чай, глаз зацепится за то, за иное... авось и на душе полегчает.«весь мир оглох, на выдохе - вдох, чужая ложь гнет правду под нож. любой ответ заведомо скрыт, от наших бед дух времени сыт. когда мир в бездну падает, срывая нам паруса, одно меня лишь радует - я это вижу сам»
- не знаю, как тебе, а как по мне - не на что здесь смотреть, - вслух мыслит третий. мыслит он в обоих направлениях: как в философском - подстать, собственно, тексту на стене, так и в реальном, земном, поскольку действительно стемнело давненько, и продвигаться без дополнительных осветительных приспособлений становится трудоёмко, поэтому приходится лапать стену рученьками, надеясь на удачу нащупать ручку чьей-нибудь двери, чьей - уже не суть важно, главное куда-то, блин, прийти, чтобы окончательно не затеряться среди усеянных неоднозначными словотоптаниями стен - это кажется гораздо опаснее, чем заснуть на полу перекрестка, по итогу до спальни не добравшись. так, методом проб и ошибок, неслышной поступью весла на мели, третий добредает до какой-то досчатой поверхности и, сжимая для верности в кармане несчастную бумажонку, открывает дверь, то есть приоткрывает, не настолько он наглый. хотя, как весьма скоро выясняется, ее можно вполне было вышибить с ноги. - мать твою за яйца, - чертыхается из темноты железнодорожник. - кого, разэдакую тварь, опять принесло?! у нас гребаная ночь сказок!! - внатуре, сколько можно?! - раздается внезапно голос объедалы. - тысяча чертей, проклятые лоси... «надо же, а я сегодня в ударе, - мысленно усмехается третий, - первая дверь - и сразу родименькая желтушня». - ты чё вообще тут делаешь? - не утруждая себя приветствиями и уж тем более извинениями, ворчит третий, заходит и садится на ближайшее и при том максимально отдаленное от всех место. когда глаза понемногу привыкают к темноте, третий с удивлением, впрочем, кратковременным, обнаруживает, что одна кровать совершенно пуста, хотя по обычаям, зная полнейшую бестактность особенной части населения, кое-кто ее бы занял, однако почему-то она пустует. куда-то запропастился мастер-киллер?.. не проходит и пяти минут увлекательной - наверное, без сарказма - сказки железнодорожника, как дверь вновь отворяется, являя на пороге гостя реально нежданного. объедала открывает рот и начинает что-то из него извергать, но его довольно сильным пинком и не единоличным шипением прерывают. гость нервным движением поправляет и так вполне плотно прилегающие к переносице солнцезащитные очки. - ключи, - коротко требует он. теперь пинка как будто дают третьему. причем по голове. причем обухом. гость продолжает стоять в дверном проёме, не двигаясь ни на сантиметр, только руку все время держит около дужки очков, готовый в любой момент опять поправить их, поэтому кажется, словно все здесь доставляет ему абсолютный дискомфорт, хотя в целом поза, как и всегда, преисполнена уверенности. учитывая отсутствие коляски, конечно. третий, до сих пор не видавший дьявола вне нее, подбирает с пола челюсть и говорит: - их здесь нет. дьявол каким-то неестественным движением поворачивает голову в его сторону, глядя как будто точно в глаза. это всегда пугало, или выбивало из колеи как минимум, во всяком случае третьего. - пока не сядешь и не расскажешь сказку, я даже пальцем не пошевелю, - безапелляционно заявляет третий, сам приходя в шок от своего тона. - чтить надо традиции. знаю, ты срал на них с колокольни, тем не менее... - ладно, - неожиданно соглашается дьявол, закрывая дверь (но не полностью, оставляя малюсенькую щель) и присаживаясь подле стоящей около нее тумбочки. - только я, с вашего позволения, расскажу в стихах, ибо так короче. не собираюсь я долго тут рассиживать. несколько голов одномоментно молча кивают. к тому же все успевают позабыть напрочь, что железнодорожник ещё свою сказку вообще-то не до конца рассказал.- слышал в детстве я сказку про город чужой. там все жители спят, тишина и покой. на улицах никого, в своей уютной норе свернулся сытый зверь, и несётся везде черной птицей снег по дороге. не в нем ли окна зажгут, когда в последний путь пойдут ноги мои? и я пожму лапу зверю, что выйдет встретить меня. крылья свои сложу устало, закрою глаза, и побегу в своем сне. «спокойной ночи», - усмехнутся мне в спину, и полечу по земле, как черной птицей снег по дороге. тот старый город - не сказка и не так далеко. каждый, кто смотрит в мои глаза, может увидеть его. где красный мак, осыпаясь углями, полыхнет в огне, слышишь, как, тихо звеня, летит к тебе черной птицей снег по дороге?
не скоро все понимают, что надо, наверное, что-нибудь сказать или хотя бы подать признаки жизни, потому что комната просто зависает, застывает в пространстве и думает, что и во времени тоже, однако нет. и пока длится это оцепенение, третий вдруг замечает, как из-под очков дьявола течет сначала одна темная струйка, затем вторая, но потоньше. дьявол замечает это и сам, поэтому раньше, чем третий старается сообразить какую-нибудь тряпку, собственным свитером так же нервно стирает неудобные улики. третий, понимая это, неловко сидит вполоборота, будто теперь чем-то сковали его. - тут есть кто-нибудь вообще? - со странным раздражением спрашивает дьявол. отвечать никто не решается, все будто объявляют траурный бойкот не полностью ясно по чему. - нет? тогда я пойду посру. с той же непонятной нервозностью дьявол разве что не подскакивает с места и выходит. третий, повинуясь порыву дурости, подрывается следом и в предбаннике успевает схватить дьявола за рукав. тот мигом оборачивается и без намека на какие бы то ни было эмоции спрашивает: - что ещё? - ты, пожалуйста, честно скажи: ты сейчас плакал? - третий понимает, насколько тупо звучит его вопрос, но отступать уже поздно. - чем? перед третьим яркой до рези в глазах вспышкой возникает воспоминание о том, как дьявол однажды - давно, в детстве - по крайней мере, один раз точно рассказывал эту сказку, только им, ему и... - а где ягода? - кричит третий вдогонку дьяволу, давно выбравшемуся из хватки и удалившемуся во тьму. воздух в коридоре словно кристаллизуется, а затем неспеша натягивается туго-претуго - так прекращаются и без того тихие, но при возможности их увидеть - слышимые, шаги, замирает пыль и, поднявшаяся по их милости, теперь осторожно опускается назад. - нет. сказанное едва слышно, ибо дьявол отошёл на далёкое расстояние, тем не менее третьему хватает ума понять, что продолжения у фразы не будет. понять ее смысл ума достает тоже. легче не становится. третий возвращается. оцепенение вроде проходит, поэтому на вошедшего обращается подавляющее число взглядов. - давай, что ли, ты глаголь, - почти сонно говорит кулек. третьему становится бесконечно пофиг. он не находит в себе ни решимости, ни сил сопротивляться. единственное, о чем он лишь информирует, не принимая возражений: - у меня тоже стихи. я за сегодня порядком заколебался. не важно, что он целый день протарчивал сидя в коридоре то одном, то втором по половине времени от дня соответственно. он лишь сжимает - немного нервно - бумажку в кармане.- жил-был изобретатель, умен и одинок. наукой время тратил, пришел влюбиться срок. гулял он как-то в парке, увидел там ее. ему вдруг стало жарко, он почувствовал - мое! эй, время, поворачивай вспять, я там хочу остаться. я ей столько должен сказать и с ней не расставаться. я готов пройти кошмар любой, чтобы пять минут побыть с тобой! и страшное случилось - их время истекло, и счастье вдруг разбилось как хрупкое стекло. она от рук убийцы погибла в тот же день, и парень превратился в тень, помешанную тень. машину он построил и время одолел. и вот их снова двое, но их решен удел. она опять убита, все смысла лишено. хоть приговор прочитан, он вернётся все равно!..
...отворяется дверь. половина особо неусидчивых благополучно даёт храпака, а кому, по разного рода причинам, не до того, балакают о чём-то забубенном. в проходе появляется фигура рапунцель. - слышишь, ты, чучело, у нас тут, между прочим... - объедала начинает было вновь быковать чисто ради того, чтобы быкануть, но рапунцель быстро отрезает: - придурки, сказочники вы хреновы, там анархист сдох. третий пропускает тот момент, когда попадает именно туда, куда надо, зато та секунда, в которую он видит бездыханное тело друга детства (впрочем, лишь отчасти), а рядом с телом - чайную ложку с тоненьким мутноватым налетом на дне и зажигалку, ему, третьему, кажется длинною в вечность. а что он может сделать? опять-таки, сука, ничего. опять-таки перед ним проклятый коридор, и он идёт вдоль него сквозь серый утренний полутуман, глядя в упор перед собой, чтобы ненароком не наткнуться на эдакий стишок, якобы будущий в тему или из ряда вон психодел ради психодела и мытья мозгов порошком, - он идёт, отключив старательно эти мозги, да и для того не требуется особых усилий, ибо все, что мог, он уже выдумал из себя, без своей на то воли, если имелась у него она вообще. он проходит мимо двери, где ночь сказок ещё либо не окончилась, либо логически завершена, однако расходиться спать там не собираются, так как, судя по голосу да и расположению данной двери, комната девчоночья.- прощай, и если навсегда, то навсегда прощай. когда б за край — иди, прощай и помни обо мне! как близко край — а там туман. январь хохочет, вечно пьян. я заключен, как истукан, в кольце его огней. забудь о том, о чем не знал, забудь мои слова. не мной не сказаны слова, и ты о них забудь. а там за краем рыщет тьма, как никогда, близка зима, и тень твоя, мою обняв, уходит снова в путь. за краем вечности, беспечности, конечности пурги — когда не с нами были сны, когда мы не смыкали глаз. мы не проснемся, не вернемся ни друг к другу, ни к другим с обратной стороны зеркального стекла. когда средь угольев утра ты станешь мне чужой, когда я стану и тебе чужим, моя душа: держись за воздух ледяной, за воздух острый и стальной. он между нами стал стеной, осталось лишь дышать. за краем ясных, и ненастных, и напрасных зимних дней, когда без звука рвется синь, когда и ночь без сна бела, мы не вернемся ни друг к другу, ни к себе с обратной стороны зеркального стекла...