Акроама твоих прикосновений

Ты среди моего пепла нашел золото Ты делаешь сказанное действительностью И хочешь меня таким, какой я есть Поэтому я тебя люблю, потому что с тобой я могу летать Потому что ты правда, которую Я искал много лет, поэтому я тебя люблю Giorgos Giannias — Για αυτό σ' αγαπώ

Голос Эдриана сдержанно-рассудительный. Оставляющий после себя послевкусие хорошо выдержанного скотча. Терпкого, с лёгким дымком тлеющего под землей торфа, тревожащего чуткие ноздри Мёрфи, внимающего каждому слову Ньюмана, удобно расположившегося за дальним столиком клуба. Здесь, под прикрытием колонны, увенчанной резным растительным орнаментом, вдали от посторонних глаз и лишнего шума, который Эдриан на дух не переносит, отпрыск одной из самых влиятельных семей Нью-Йорка позволяет себе наконец расслабиться. Он лениво перебирает узловатыми пальцами по краю стола, отпивая жидкий янтарь виски, плещущийся на дне крутобокого бокала, и едва заметно улыбается, услышав знакомую мелодию. Он больше любит слушать, чем говорить, поэтому обычно лишь начинает разговор, после чего кивает Мёрфи, и тот с готовностью подхватывает выбранную тему, выстраивая ажурную вязь мыслей и чувств, облеченных в слова. И несказанно радуется, когда видит, как уголки губ Ньюмана ползут вверх в знак одобрения выверенного курса беседы. Но если Эдриан вдруг решил вести в разговоре, никому и ни за что не устоять перед неповторимым, завораживающим тембром речи — ритмичной, полной полутонов и оттенков. Он запоминает каждое слово, своё и чужое, смакует, словно налитую кармином виноградную гроздь, чей кисловатый сок заставляет шатена то и дело облизывать красиво очерченные губы. Ньюман может не смотреть на друзей во время оживленной беседы, но это не значит, что тому неинтересно. Просто жесты и мимика его отвлекают, не дают сосредоточиться на главном. Для Эдриана в любом деле важна, прежде всего, атмосфера, понятная лишь ему одному и заставляющая кровь мчаться по венам и аортам с удвоенной скоростью. Чуть что не по его, парень мгновенно мрачнеет и резко переходит от состояния сдержанного спокойствия к подспудно вызревающему раздражению, грозящему перерасти в самую настоящую бурю. И никто кроме Мёрфи, да и то не всегда, может остановить бушующий тайфун, вырастающий за горизонтами стремительно темнеющих радужек. ㅤ Мёрфи другой — он не отвлекается на посторонний шум, но может отвлечься на проходящую мимо официантку. И не потому, что та ему хоть как-то симпатична. Нет, вовсе нет. Будь на месте огненноволосой Лэйли кто-то другой, к примеру, бармен Майк, так любящий наливать коктейли за счёт заведения, гарантии, что Мёрфи не отвлечётся на него — никакой. У Мёрфи, в отличие от Эдриана, нет одной любимой песни, той самой-самой, от которой каждый раз внутри щекочется пушистый неведомый зверёк, повторяющий последние строчки каждого куплета. Просто потому, что Мёрфи чёртов меломан, сумасшедший и не поддающийся никакой мудреной классификации. В личном плейлисте неповторимое смешение жанров и стилей, плюс песни включаются в рандомном порядке. Так что никогда не знаешь, какую из них услышишь следующей: новый хит Эда Ширана, скандинавский фолк или рождественский хорал, славящий Господа Бога нашего. Мёрфи ни разу не аккуратист, но сам он оправдывает бардак в отведенной ему Эдрианом комнате «творческим беспорядком». Хотя Ньюман так и не понял, чего такого творческого в Пизанской башне из книг, конспектов по античной мифологии, позаимствованных у Джейсона, и заколки, стащенной по приколу у Хизер. Однако брюнет ориентируется в первобытном хаосе вещей буквально на ощупь, да ещё и время от времени дразнит Эдриана, прося принести тот или иной предмет, отлично зная, что Ньюман его ни за что не найдет. Он неосознанно, но с завидной периодичностью любит вертеть в руках ручки, карандаши, жёсткую прядь собственных волос, обёртку от шоколадного батончика — да всё, что угодно, лишь бы занять тонкие, длинные пальцы, так и тянущиеся хоть к чему-то. Его потребность гладить, трогать и касаться порой доходит до абсурда. Чего стоит только поистине самоубийственная попытка зарыться пальцами в пружинящие кудряшки Тео под прицелом немигающего взгляда Джейсона, недвусмысленно намекающего всем вокруг на то, что чужое трогать не только нельзя, но и опасно. Если бы не Эдриан, в последнюю секунду притянувший к себе Мёрфи, ни в какую не хотевшего отлипать от Грина, кто знает, на что мог бы решиться Джейсон, и без того не отличающийся ангельским терпением. Мёрфи не умеет, не может и даже не пытается выдерживать необходимую социальную дистанцию. Ко всем без исключения подходит очень близко, так, что кто-то принимает это за флирт, и неважно, что брюнет о таком даже и не думал, а кто-то за скрытую агрессию и желание доминировать. Хотя, на деле, всё гораздо проще. Просто Мёрфи важно чувствовать некую ауру другого человека, ассоциировать с кем-то или чем-то определенным, чтобы понять, стоит ли вообще с ним общаться. Он давно уже выработал чёткую градацию, своеобразную осязательную систему. Такую, которой даже себе самому объяснить до конца не в состоянии. И теперь с настойчивостью вышколенной ищейки тестирует на всех, кто имел несчастье оказаться в радиусе пары метров от его чуткого радара. Именно поэтому Эдриан, а не кто-то другой, для Мёрфи на первом месте. Ньюман — это сосны и бирюзовое море Адриатики. То самое, что плещется в хмельной глубине серо-голубых глаз, внимательно следящих за тем, как брюнет заводит разговор с Хизер, словно из ниоткуда возникшей у их столика розовым хохочущим облаком. ㅤ Эдриан умеет и любит готовить. Уже с самого утра, успев не только встать, но и пробежаться вокруг дома и принять после этого душ, он колдует у плиты. Веселенькие цветочки на фартуке резко контрастируют с простой серой футболкой, облегающей крепкое подтянутое тело подобно второй коже. Ньюман — безраздельный хозяин здесь, на крохотном пятачке между плитой и раковиной, единственный и неповторимый дирижёр оркестра кухонной утвари. Взмах руки — и тостер приветливо щёлкает, выпуская на свободу поджаристые тосты. Лёгкое движение пальцев — и тающее на глазах масло покрывает хрустящие хлебные прямоугольники тонким слоем, смягчая и умащивая. Затем в дело вступает остро заточенный нож, превращая бутон розовеющей ветчины в трепещущие ноздреватые лепестки, веером выложенные на белоснежный фарфор извлеченной из шкафчика тарелки. Птичья трель чайника, отбрасывающего неясную тень на столешницу, вступает в резонанс со шкворчащей на сковороде яичницей, и Эдриан едва заметно хмурится, переставляя белое желтоглазье на свободную конфорку. Финальный аккорд — дробный перестук капель, бьющих по рукам прозрачным многоцветьем брызг. Завтрак готов. ㅤ Ну а Мёрфи любит с жадностью изголодавшегося зверя поглощать кулинарные шедевры, которыми с потрясающей периодичностью балует гостеприимный хозяин, по счастливому велению судьбы являющийся ещё и его парнем. Не так давно, как того хотелось бы брюнету, но всё же. И «кофе в постель» — отнюдь не расхожая фраза, а обычное дело. И не только кофе, если быть честным. Но и с десяток-другой блюд разной степени калорийности. И да, он тоже умеет готовить. Но, какое-то время прожив в одиночестве в захудалой квартирке в Нижнем Ист-Сайде, привык не тратить время на готовку, перебиваясь замороженными обедами напополам с фастфудом. Благо быстрый обмен веществ и работа у Ньюманов не давали никаких шансов на то, чтобы набрать хотя бы пару фунтов лишнего веса. Но, если честно, пора бы было и отвыкнуть, учитывая смену местожительства на роскошный особняк семьи Эдриана. Да только последний никак не дает этого сделать. Стоит Мёрфи только попытаться незаметно проникнуть на кухню со вполне себе понятным желанием приготовить завтрак или, не дай Зевс, ужин, как за спиной раздается бархатистый переливчатый голос Ньюмана. Тот самый, от которого резвые мурашки послушно маршируют вдоль позвоночника, а в районе солнечного сплетения скручивается тугой узел, мешающий связно думать. С обезоруживающей простотой Эдриан обычно интересуется тем, почему Мёрфи вдруг разонравилась его стряпня. Теребит высветленную прядку, хмурит брови и преувеличенно печально вздыхает, между тем медленно, но верно оттесняя азиата в угол между холодильником и плитой. На любые возражения по поводу своих предположений Эдриан всегда реагирует одинаково. Затыкает рот поцелуем: хлёстким, лишающим воли, путающим сознание своей крышесносной охуительностью. А потом, выпустив Мёрфи из цепкого захвата крепких рук, как ни в чём не бывало принимается за готовку, тонко намекая на то, кто победил в их кухонной баталии. И Мёрфи смиряется, садится за стол, отбивая на натёртой до зеркального блеска столешнице странный ритм. Прекрасно зная, что совсем скоро возьмет реванш и сравняет счёт, а, может, даже и вырвется вперёд, опережая квотербека Ньюмана на несколько очков. Этой же ночью, на широкой кровати, под аккомпанемент рваных вздохов Эдриана, чьё хриплое стаккато резонирует от стен, повисая в воздухе сладчайшей из мелодий. ㅤ Кстати, о постели. Там, за закрытой дверью спальни, каждый из них раскрывается в полной мере. Мёрфи, как никогда чувствуя острую потребность нарушать дистанцию и забивать на общепринятые правила поведения, без стеснения изучает тело Эдриана длинными смуглыми пальцами. То вознося на Олимп, заставляя щурить глаза от яркого света, что таится на дне янтарных хмельных глаз, то свергая во тьму Тартара, чей очистительный огонь выжигает на солоноватой от пота коже Ньюмана пылающие стигмы. Каждое прикосновение к которым рождает сиплые стоны, срывающиеся с пересохших губ парня, бьющегося на смятых простынях в благоговейном экстазе неофита, приобщенного к божественному чуду единения со стражем подземного мира. Тем самым, что в одночасье стал его личным наваждением и одновременно благословением. После пальцев в дело вступает язык, вёрткий и удивительно подвижный. Он щекочет округлые лунки ключиц, обводит тёмные полукружия сосков и, словно издеваясь, спускается ниже, туда, где дрожащая от нетерпения рука Эдриана уже начинает вытанцовывать, вбирая подушечками пальцев липкую жидкость, выступившую на разгоряченной плоти каплями свечного воска, стекающего на простыни. И замирает в дюйме от пульсирующей головки, дразня и сводя с ума. Мёрфи скалит острые клыки, едва слышно рычит, втягивая носом терпкий, мускусный запах и словно нарочно медлит. До тех пор, пока Эдриан, изнемогающий от желания не просит его: «Пожалуйста…. М-мёрфи… Пожалуйста…» — закушенная нижняя губа сочится альмандиновым ручейком, и азиат мгновенно пробует её на вкус кончиком языка. Широко распахивает глаза, смакуя жертвенную кровь. И припадает губами к члену Ньюмана, втягивая тот бутоном красиво очерченного рта. Весь, от головки до основания, благодарно принимая, в общем-то, немаленький размер оного. А потом подключает свои блядские чувственные пальцы, лаская поджавшиеся в сладостном нетерпении яички. Так, что Ньюман едва не давится воздухом, как можно шире разводя подрагивающие бедра. Подведя Эдриана к самому краю пропасти наслаждения, Мёрфи резко отстраняется, расслабленно улыбается самой маньячной улыбкой на свете и, оставив на внутренней стороне бедра россыпь хаотичных поцелуев, облизывает свои пальцы. Один за другим, так медленно, что это кажется пыткой. Эдриан всё понимает без слов. Он приподнимается на простынях, открывая доступ к подрагивающему колечку мышц, истосковавшемуся по ощущению наполненности. И Мёрфи со знанием дела растягивает тугие мышцы, осторожно, по фаланге за раз вводя туда указательный палец. Затем подключает второй, наслаждаясь звучанием своего имени, протяжным, на выдохе, многократно повторенным и срикошетившим от спинки кровати мелкой дробью звуков. И лишь тогда, когда сам уже не может удерживаться от желания, когда кожа под татуировкой на груди ноет от желания слиться воедино со своим богом, Мёрфи входит. Беззвучно толкается вперёд, чувствуя, как член сжимают узкие стенки, прикрывает глаза тёмным кружевом ресниц, млея и плавясь от многократно повторяющихся стонов и всхлипов Эдриана под ним. Наращивает темп, слушая, как влажные шлепки тела о тело заполняют собой комнату. Негромко рычит, ощущая, как близко сейчас они с Эдрианом к точке невозврата, последней границе удерживающей их в реальном мире. Ещё пара движений, и Мёрфи обессилено прижимается ходящей ходуном грудью к Ньюману, слушая собственное сердце, рвущееся из груди кровавым сгустком. Они долго лежат вот так, чувствуя и ощущая друг друга как никогда отчетливо. И это единство духа и плоти куда как важнее любых слов. Но слова всё-таки находятся, они рвутся наружу едва слышным шёпотом, зовущим по имени, кто для каждого из них стал средоточием целого мира. Подземного или земного, не суть важно. Важно лишь то, что им достаточно того, что они есть друг у друга. И будут оставаться вместе до и после сотен новых перерождений. В любой из частей света. Под какими угодно масками и обличьями. Ведь мойры не зря сплели нити их судьбы вместе, пропустив одну сквозь другую.