Бетельгейзе

      Питеру было семнадцать, когда он встретил Квентина. Восемнадцать — когда тот познакомил его с BDSM. Двадцать — когда он на самом деле понял, что это ему совсем не нравится. Двадцать два — когда он понял, что иначе не умеет.       Он чувствовал себя собой только когда его шею сдавливала широкая полоска кожи. Только когда его тело было в плену ошейников, манжетов и портупей, Квентин смотрел на него с любовью. Его партнёр обожал его в такие моменты, ел глазами, и Питер готов был ради этого на всё, сам, добровольно; быть щенком Квентина всегда, пока тот смотрел на него сверху вниз, трепля по волосам и говоря о том, какой он хороший.       Его вера в Квентина была абсолютной, любовь — безусловной, послушание — совершенным. За четыре года он научился всему, что должен уметь идеальный саб, как считал Квентин. Питер мог снести любой шлепок, удар, стёртые в кровь колени, катастрофичную нехватку кислорода на грани обморока, выломанные под неестественными углами конечности и пребывание в одной позе и положении часами. Даже если ситуация заслуживала того, чтобы он потерял рассудок. Питер мог позволить себе плакать, кричать, стонать и умолять прекратить сколько угодно.       Чего он не мог, так это сказать «красный», когда ему становилось действительно невыносимо.       Причин было много, но сначала это было «Я не хочу разочаровать его», и только потом «Вдруг, он не остановится, а разозлится только больше». У них не было оговорено стоп-слово, поэтому Питер боялся, что в случае красного света Квентин мог выйти из себя, подумав, что тот решит, будто он недостаточно терпеливый; и даже если он остановит практику, то это отразится на их отношениях.       Питер целиком и полностью зависел от своего Хозяина и его решений, вся его жизнь вертелась вокруг него, для него, Квентин был его теплом, даже если иногда обжигал. Паркер думал, что любой ожог заживёт и снова прыгал в полымя, без оглядки, без сомнений. Горел живьём и благодарил за это.       Квентин решал, что и когда он ест и ест ли вообще, как он одевается, куда он ходит и что делает на протяжении той части дня, когда его нет дома, а у Питера нет занятий. Квентин решал, что он возьмёт перерыв в обучении на год — он брал; решал, что ему следует переехать к нему — Питер переезжал и считал его квартиру единственным своим домом; решал, что Паркеру не следует общаться с Мэй или Недом — он не общался. В конце концов, Питер был твёрдо уверен, что всё обстоит именно так, как говорит ему Квентин, а это значит, что он всё делает для его блага. Даже подвешивает его на крюках, чтобы похвастаться перед своими друзьями, потому что в таком случае Паркер слышит, какой он послушный и сладкий мальчик для него, и его, кажется, даже меньше потряхивает от страха, а тошнота исчезает.

***

      Питер принимает за дурной знак, когда его неснимаемое кольцо начинает скользить на его пальце и в один день спадает с него, а Квентин не злится, когда он ему об этом рассказывает, и просто забирает его, говоря, что закажет новое. Уже через месяц Паркер оказывается за порогом квартиры, которую последние годы своей жизни считал домом.       Осмыслить происходящее у него не получается ни спустя час, ни спустя десять, что он сидел под дверью, обнимая небольшой худенький рюкзак со своими вещами. Когда утром Бек выходит из квартиры, то просто окидывает его брезгливым взглядом.       Питер, не спавший и провёвший на полу всю ночь, поднял на него голову и встал так резко, что в глазах потемнело, и попытался ухватиться рукой за мужчину, но тот оттолкнул его. Ещё не зажившие раны на лопатках вспыхнули болью, когда он ударился ими о стену.       — Квентин... — вместо стона выдохнул Питер, подняв взгляд из-под лба. — Я не смог...       — Не притворяйся глупым, сладкий, ты знаешь, что это значит, — довольно спокойно, даже равнодушно перебил его мужчина, несмотря на то, что он выглядел взбешённым. Питер знает этот взгляд и из-за него его спина становится холодной и влажной, а поджилки начинают трястись. — Я больше не хочу тебя, Питер, и ты понял это сразу.       — Почему? Я сделал что-то не так? Я готов...       — Понести наказание? — нахмурился Квентин, и парень прикусил язык, обняв себя руками. — Ты предсказуем и выдрессирован, и мне больше неинтересно тобой заниматься. Хочешь свой прощальный подарок?       На глаза Питера навернулись слёзы, в носу защипало, а тело начало трясти. Он даже не мог возразить, потому что Квентин — Хозяин, а он чётко осознаёт своё положение игрушки. Даже самым любимым, им свойственно ломаться, и тогда их выбрасывают. Просто он никогда не думал, что выбросят его, он не думал, что будет стоять такой жалкий не в рамках их отношений, а в их завершении. Что он будет вот так стоять и безмолвно трястись, пока вся его жизнь будет рушиться, пока его Хозяин будет её разрушать.       Колени подкосились, хотя Питер даже не испугался, что это, вероятно, повредит ему коленные чашечки. Квентин успел схватить его за шею одной рукой, а второй отвесить ему пощёчину, что если была призвана привести его в чувства, то возымела целиком обратный эффект. Питер всхлипнул, закрывая глаза и позволяя слезам потечь по щекам, и схватил мужчину за запястье обеими руками, пытаясь не оттолкнуть, но прижать её к себе ближе.       — Ты такой послушный щенок, такой воспитанный и умный, и поэтому мне больше с тобой неинтересно, мне нечему тебя научить, — Квентин приблизил его к своему лицу, чуть склонившись и заглядывая в покрасневшие вспухшие глаза парня. Зрачки стали узкими от ужаса и совершенно неподвижными. — Моё указание для тебя — уходи и найди себе другого Хозяина. Для питомца вроде тебя это будет легко.       — Не хочу, — бездыханно возразил Паркер, едва шевеля сухими губами и крепче сжимая чужую руку в надежде, что его сопротивление сейчас — это то, что он захочет перевоспитать, что это игра, и что Квентин по-прежнему его любит. Он хочет, чтобы ему показали свою преданность...       — Питер! — рявкнул Бек, тряхнув его и оттолкнув, чтобы он снова спустился по стене и сел, стиснув в руке шлейку рюкзака. — Проваливай и не возвращайся, это последний мой приказ как твоего Хозяина, — сказал он уже тише, наверняка опасаясь, что любопытные соседи могут высунуть нос, чтобы взглянуть, кто орёт в такую рань.       Питер сидел какое-то время в оцепенении, не веря своим ушам и глазам. Мужчина смотрел на него сверху вниз, как он любил, но при этом в его глазах не было ничего из того, к чему он привык. Когда Квентин снова что-то ему сказал, Паркер уже ничего не слышал, он только видел по его выражению лица, как тот раздражён из-за него, и, схватив сумку, он рванул вперёд, к ступенькам. Перепрыгивая через две, он сбежал на несколько пролётов вниз, чувствуя, как сердце от страха то совсем не бьётся, от чего уши закладывает тишиной, то стучит с такой остервенелой силой, что ему становится ещё хуже.       Когда ноги подкашиваются, он падает на колени и, заткнув рот рукой, кричит в свою кожу, чувствуя, как рука становится мокрой от слёз, соплей и слюны.       Какими бы жестокими не бывали их практики, любые болевые ощущения, на фоне того, что он испытывал сейчас, меркли. Его разрывало на части.       Несколько раз его стошнило желудочным соком прямо на пол, потому что Квентин не сказал, что он может поесть. Потому что Квентин его прогнал. Потому что он больше не нужен Квентину.       Питер не знал, сколько он так стоял на четвереньках, упираясь руками в пол по сторонам от небольшой зловонной лужицы. Из оцепенения его вывел только звук отпираемой двери сверху. Кто-то вышел из своей квартиры, где-то продолжалась жизнь. Парень осторожно встал, на этот раз медленно, придерживаясь за стену, и продолжил спускаться, умудряясь ощущать даже вину за то что не прибрался.       Все силы он вложил в тот рывок, в побег от своей жизни, и на то чтобы придумать, что с ней делать дальше его уже не хватало.       Первые сутки после ухода из дома Питер даже не запоминает. Перед глазами плывут только какие-то размытые картинки: в какой-то момент его голод становится таким сильным, что он покупает французскую булочку, что сверху хрустит как его рёбра, а внутри мягкая, точно его сердце.       Питер выблёвывает своё сердце за мусорными баками, упираясь ладонью в стену с похабным кисло-зелёным граффити.       Перед его глазами проносятся мусорные баки, ещё по-утреннему прохладные, а потом горячие тротуары, десятки сотен пар чужой обуви — лиц он не видит, потому что голову поднимать слишком тяжело — и трещин. Его собственная, где-то на коре мозга, болит просто невыносимо. Перед закатом он забивается в тихий уголок в парке, обнимая рюкзак и прижимая к нему согнутые колени. Лавка твёрдая, раскалённая солнцем, а его одновременно морозит и дышать нечем от духоты. Когда темнеет, Питер снова начинает плакать, пытаясь спрятаться от любых прохожих, которым он выдаёт ответ да-конечно-я-в-полном-порядке на любое прикосновение или обращение к себе. Паркер повторяет это несколько дюжин раз, а сам не верит ни единожды.       В какой-то момент ему удаётся даже уснуть, но забытиё заканчивается ровно тогда, когда ему в лицо светит фонариком полицейский.       — Парень, с тобой всё в порядке? — басит голос сверху, пока Питер пытается проморгаться, кривится и щурится, чувствуя, как кожа на лице ещё саднит от последнего удара и раздражённо жжёт от соли.       — Да, — хрипло отвечает Питер, собираясь отвернуться носом к спинке лавки и продолжить спать, но все явно были настроены против него в этот день.       — Тогда иди домой, здесь нельзя спать. Твои родители знают, что ты здесь?       Парень привстаёт на локте и сбрасывает с лавки ноги, чувствуя во всём теле мучительную ломоту. Кожа покрывается мурашками и он наконец чувствует, как похолодало на улице, хоть ночь стояла летняя.       — Я уже взрослый, — задушенно произносит Питер, ощущая, как горло сдавливает.       «Мой маленький, маленький мальчик» — шепчет голос Квентина в его затылок. Ощущения эти так свежи, что он буквально чувствует, как дыхание ворошит его волосы на макушке, а руки скользят по всему его телу, по всем красным вспухшим бороздкам и царапинам...       — ...покажи.       — Что? — вздрагивает Питер в ужасе, отчего тупая боль затёкших конечностей кажется разрывной.       — Паспорт, говорю, покажи, — терпеливо повторяет блюститель закона, а в голосе начинает звучать раздражение.       Он наконец опускает фонарик ниже, хотя рядом есть включённый фонарь, вокруг которого танцует рой насекомых. Луч голубоватого света ложится на питеровы сбитые колени, корочка на которых поблёскивает.       Паркер растерянно чешет у ранки, пытаясь осознать, что ему говорят, а затем послушно лезет в свою сумку. Вынув из неё толстовку с эмблемой своего университета, он не заметил, как потянул всё остальное за ней, и наушники, телефон, несколько долларов, упаковка салфеток и листки с записями посыпались ему под ноги.       Полицейский вздохнул, явно показывая, как это утомительно — иметь дело с умственно отсталыми. Или, как он считает, пубертатными подростками.       Питер сгибается, пытаясь всё собрать дрожащими руками, и чувствует, как на него снова накатывает истерика. Он не позволяет себе расклеиться и, когда он протягивает мужчине свой студенческий, тот снова светит в его лицо, чтобы сравнить фотографию и реальность, поднимает взгляд, направляя её в пустоту.       Питер действительно находится в просто ужасном состоянии, и его внешний вид пропорционально соответствует его душевному равновесию. Его лицо давно опухло, но даже покрасневшие веки и шелушащиеся пятна не смогли придать его лицу живых черт — он выглядел как очень потрёпанная, бледная, местами надщербленная фарфоровая кукла. Его большие глаза впали внутрь, из-за острых скул и тёмных мешков под глазами они казались даже больше — уже неестественно и пугающе. За последний год Питер так похудел, что стал похож на больного подростка из-за своей угловатости и нескладности, которой у него не было даже в шестнадцать. Его конечности и шея стали тонкими, как у новорождённого жирафа, будто его долго куда-то тянули и это возымело такой плачевный результат.       Пригладив кудрявые волосы, что встопорщились на затылке, Питер попытался придать себе более приличного виду, что, конечно, было заведомо провальным, но он этого не знал.       — Ты под кайфом? — не отдавая студенческий, вдруг поинтересовался полицейский.       — Нет, сэр, — так твёрдо, как только мог, произнёс Паркер, и, конечно, голос его предательски вздрогнул.       Полицейский ему не поверил.       В итоге Питер ночь провёл в участке, расположившись на лавочке. Точно как в парке, только он теперь укутывался в свою толстовку, а вокруг был не свежий воздух и шелест листьев, а храп какого-то бездомного, что всё время ворочался, и запах немытого тела, алкогольного перегара и прочих не самых приятных ароматов, которое способно выделять человеческое тело.       Паркер натянул верёвочки капюшона сильнее, спрятал пальцы в рукавах, а низ натянул на свои колени, жалея, что вчера он надел не штаны. Но, вообще-то, он ожидал, что вернётся домой с жары, примет душ, и полностью обнажённым выйдет к Квентину, чтобы тот сказал, какой он у него смышлёный.       Он складывает руки на груди, закрывая глаза и погружается в пограничный чуткий сон, когда всё слышно даже лучше, чем при бодрствовании, но совершенно никаких резервов на реакцию нет. Ему кажется, он закрыл глаза вот только что, но когда слышатся шаги за дверью, и она распахивается, он сдвигает с лица капюшон и морщится от утреннего света, что режет глаза.       Их с его вынужденным сокамерников выставляют из участка, предварительно вернув вещи. Питер смотрит на бездомного и его лицо сводит нервным спазмом улыбки: у него вещей меньше, чем у соседа. Мужчина окидывает его осуждающим взглядом, после чего отправляется восвояси таким стремительным шагом, что Питеру становится завидно — ему некуда так спешить. Ему вообще некуда идти.       Внезапно становится страшно. Страшно, что теперь это станет его жизнью; что он будет спать в парках и переулках, пока его не заберут в полицейский участок или он не обнаружит в своём каком-нибудь жизненно важном органе заточку, потому что занял не то место для ночлежки. В отчаянье он зашарил по карманам и полез в рюкзак, ища что-то, что ему поможет. Он ощутил себя выброшенным на берег безлюдного острова, которому не дали выбрать те три предмета, которые он мог бы взять с собой, потому что это не грёбаный тест, а реальность.       На руках у него оказывается двадцать три доллара, которых по-прежнему не хватает ни на что, и телефон, на котором оказывается трещина, что наверняка появилась после вчерашнего падения. Питер думает, что это подарок Квентина и что он бы наказал его за подобное неуважение к таким вещам и тому, что он для него делал.       Паркер обессиленно плёлся куда-то, хотя ноги едва волочились, а летние кеды казались буквально многотонными. Телефон, что он продолжал сжимать в похолодевшей липкой ладони, резко вспыхнул, показывая фотографию звонящего. Пока в глазах всё расплывалось, он с замиранием сердца надеялся увидеть Квентина, прочитать его имя и, конечно, услышать голос через динамик, что скажет ему возвращаться домой. Однако перед его лицом оказалось улыбающееся лицо тёти Мэй. Этой фотографии около пяти лет, и на ней Питер рядом с ней, показывающий пальцами «peace», смеющийся и беззаботный.       Несмотря на то, что Паркер уже полтора года как поссорился с тётей и велел о нём забыть, Мэй продолжала время от времени ему звонить. Он не брал трубку, пытаясь тем самым выразить своё к ней пренебрежительное отношение, и был уверен, что она всё понимает, но почему-то продолжает звонить.       Занеся палец над красным значком, Питер чувствует, как он дрожит, так сильно, что он почти может оправдать этим то, почему он смахивает зелёный.