Бетельгейзе

      — Господи, Питер...       Это было первое и единственное, что сказала ему тётя Мэй, прежде чем женщина схватила его в свои объятия, а разочарование в её глазах сменилось на острую жалость. Питер в её руках вздрогнул и приподнял руки, не зная, может ли её обнять, поэтому опустил их, так и не решившись. От её волос исходил запах шампуня, финикового пирога и того дома, который Паркер больше не может называть своим.       Когда тётя его выпустила, глаза у неё были влажными, а под нижней губой темнела впадинка, которая появляется, когда напрягаешь лицо, чтобы удержать эмоции под кожей. Питер был уверен, она хотела на него накричать больше всего на свете, сказать, что он сам виноват, потому что, да, это Мэй, а она всегда знает, что с ним. Однако, вместо ссоры, от которой, хочется надеяться, ему стало бы легче, она молча взяла его за руку и завела в квартиру, где, кажется, всё осталось на своих местах со дня его переезда. Женщина оставила его у двери в ванную и, ещё раз положив ладони на его плечи, а затем прикоснувшись к лицу, убедилась, что он реален, что он ещё не растворился в воздухе, каким бы близким к этому он ни был.       — Я оставлю одежду под дверью, не торопись, — советует Мэй, улыбаясь так, что Питеру хочется ударить себя по лицу за то, какую боль он причинил этому человеку, но ещё больше за то, что считал такой свой поступок правильным.       — Тётя... — задушенным голосом, будто он сорвал связки, позвал Питер, но женщина только отрицательно покачала головой, что значило, что разговоры и оправдания сейчас были бы неуместными.       Когда Питер запирается в ванной и снимает провонявшую камерой и бездомной жизнью одежду, первым делом он пьёт воду из-под крана, три пластиковых стакана для зубных щёток подряд. Кажется, такое количество жидкости ушло в никуда, потому что жажда осталась, но он больше не пил, потому что начал чувствовать странный привкус воды.       Не смотрясь в зеркало, он залез под едва тёплый душ, но тот не смыл и части того, что ему хотелось бы. На коже остались пятна синяков от фиолетовых до зелёных, но исчезли фантомные ощущения нежных прикосновений, на которые Квентин был менее щедр, но оттого они были ему так ценны. Раны на лопатках болели, а колени чесались, но он кусал губу, упрямо упираясь в кафель ладонями и не давая себе разрешение ни на что.       Когда он вымыл голову тётиным шампунем с персиковым запахом, ему стало ещё более неловко и жгуче стыдно. В этом месте нет его вещей: его геля для душа, бритвы или зубной щётки, домашних тапочек, любимой чашки, из которой может пить только он... Все его вещи остались у Квентина, и если он не выбросит совершенно всё, то какой-то другой парень будет ходить в его халате и его ошейнике. Какой-то другой парень будет слушать глубокий голос его Квентина, когда тот говорит о том, как он красив в этой позе...       Когда в глазах начинает жечь, Питер обманывается, убеждая себя, что в них просто попала пена, и, закрыв рот ладонью, жмурится, пытаясь не издавать жалких звуков, которые со здешней звукоизоляцией услышит не только родственница, но и весь дом, а то и Куинс. И всё-таки, он разбит, а разбитым людям простительно издавать несколько всхлипов, что эхом отражаются от гладких кафельных стен.       Потом Питеру неудобно в комнате, в которой он вырос. Кровать кажется некомфортной: запах кондиционера от постельного белья исходит странный, приятный, но чужой; подушка слишком мягкая; место слишком узкое, хотя Паркера так мало, что он занимает самый минимум. Всё давит так сильно, но у него не хватает сил ни чтобы как-то этого избегать, ни даже чтобы долго думать об этом. Когда он ложится на постель, то просто заворачивается в одеяло в пижамном костюме, что подарила ему Мэй в пятнадцать, и что ему в почти в самый раз по сегодняшний день. Он иронично улыбается этому уголками рта, но мысленно благодарит её за то, какая она понимающая и всепрощающая. Он бы, наверное, на её месте давно вспылил и выставил такого племянника за порог.       Повернувшись спиной к окну, из которого разливался свет, Питер прикрыл глаза, намереваясь ещё поспать, больше потому что хочет немного забыться, чем в этом есть реальная нужда.

***

      Проходит неделя, прежде чем Питеру успевает надоесть гиперопека своей тёти, и ему настолько стыдно это осознавать, что он просто уходит из дома до того, как она вернётся с работы. Он не понимает почему его так тревожит то, что она так ни разу и не выразила ему своё недовольство его поступками и тем, как он жил. Мэй по-прежнему была человеком, который ты-можешь-сказать-мне-что-угодно, и Питер принимал это с благодарностью, но боялся отторжения с её стороны, а её поведение на него давило. Если бы она хоть раз повысила на него голос или хоть на секунду смотрела на него не со своей материнской любовью, а строгостью и злостью, ему бы стало лучше. По крайней мере, ему так кажется, потому что он не заслуживал от неё такого отношения.       Парень промолчал, когда встретился с Мэй на кухне после возвращения домой. Она выглядит такой уставшей и сонной, что он не может просто так смотреть на неё и отводит взгляд.       — Меня пораньше отпустили с работы... — чрезмерно бодрым для своего вида голосом делится женщина. Питер просто кивает, даже не дослушав, и отворачивается, начиная делать себе кофе, хотя ему совсем его не хочется. — Питер, я знаю, что я обещала не влезать в твою жизнь слишком... Но ты мог бы мне сказать, что случилось?       Ложечка в пальцах Питера застывает на полпути от сахарницы к чашке, и он широко открывает глаза, сглатывая, будто его шокировало услышанное.       — Мы расстались, — из-за долгого молчания его голос кажется неестественным, и он прочищает горло, бросая ложку в кружку и наливая в неё кипяток. В нос бьёт запах дешёвого, почему-то кисловатого растворимого кофе, и ему хочется вылить его в раковину ещё до того, как он как следует всё размешивает.       — Вы расстались, он выбросил тебя или ты сбежал, Питер?       Парень схватился за ушко чашки и прикусил губу, на секунду зажмурившись, а потом расслабил лицо и повернулся к тёте, надеясь, что выглядит равнодушно. Этого следовало ожидать. Мэй растила его, она знала о нём всё, даже самые постыдные подробности, которые он никому не рассказывал. Питер совсем не удивился бы, если она сейчас сказала, что ей известно, что он позволял с собой делать Квентину. Не удивился, но испугался бы. Потому что боялся увидеть на её лице что-то такое, что определило бы его как ненормального человека, которым она побрезгует. Он не хотел перестать быть её племянником и превратиться в пустое место, которым он себя и ощущал без неё — единственного родного человека, что у него остался.       — С чего ты такое взяла? — с притянутой за уши улыбкой спросил Питер, отчего начал выглядеть ещё более вымученным.       — Ты пришёл ко мне совершенно без своих вещей и за всю неделю так и не привёз их. Что между вами произошло?       Питер опустил взгляд, смотря на чёрную поверхность кофе, что дрожала из-за слабости в руке. Поставив кружку на стол, он сел рядом с Мэй и взял её за руку своими. Его ладони с нездорово-серой кожей выглядели безжизненно на фоне её руки.       — Всё будет хорошо, — хрипло сказал Питер, не веря собственным словам.       Он не понимал, что и как теперь может наладиться и как он может продолжать жить без Квентина. Просыпаться без его руки на своей талии, не чувствовать его запаха или щетины на коже, что царапает его шею до того, как кожу сомнут зубы... Питер открывал глаза и не верил, что та сцена на лестничной площадке была реальна, что Квентину он больше не нужен.       Питер ощущал слишком много и его задевали самые незначительные вещи. Ему приходилось много врать Мэй, и хотя та наверняка знала, что он обманывает, пыталась дать ему время пережить своё горе. Только оно не переживалось. Он силился переосмыслить себя самого, понять, что не так, потому что как он мог быть слишком послушным щенком, разве Квентин не этого добивался? Даже если его удовольствие было в процессе дресировки, а не в результате, Питер не считал себя совершенным сабом. Он думал, что ему ещё есть куда расти, в чём исправляться и что менять.       — Конечно, Питер, всё будет хорошо, — улыбнулась Мэй, поглаживая его руку своей. — Если вдруг тебе понадобиться выговориться, я всегда тебя выслушаю.       — Спасибо, — кивнул парень, чуть сжав её руку.       — Хочешь поесть? Я приготовлю для тебя что-нибудь, — её голос снова стал бодрым, будто они не обсуждали перед этим ничего такого.       — Нет, спасибо, я перекусил в кафе, — снова соврал Питер, не моргнув и глазом, и встал, забрав свой кофе. — Лучше отдохни после работы, я сам что-нибудь приготовлю для тебя завтра.       Не давая Мэй что-то сказать, он вышел из кухни и спрятался в своей комнате, захлопнув дверь. Держа в руке чашку, с такой силой, словно ту у него вырывали, он опустился на пол, прижавшись спиной к двери и прикусил губу, чувствуя на языке кровь из трещинки. Через несколько минут за дверью послышались мягкие шаги, к которым парень прислушался. Однако, Мэй решила не вторгаться к нему, и, постояв, так же тихо ушла.       Питер встал только когда спина начала затекать. Открыв окно, он впустил в комнату пыльный, но прохладный сумеречный воздух, и выплеснул холодный кофе, что покрылся плёнкой, на улицу. Вскарабкавшись, перелез через подоконник, сел на пожарной лестнице и свесил ноги вниз через поржавевшую оградку, затем взглянул на вид, над которым начал затухать день, оставляя после себя только красную полоску, похожую на царапину. Внизу уже вспыхивал электрический свет, не давая городу заснуть, и создавая звёздную бездну из огоньков на земле.       Прохладный ветер взъерошил его волосы, а по коже побежали мурашки и Питер обхватил себя руками, чувствуя, как под ложечкой сосёт.       Его начало потряхивать когда в голове сама собой возникла мысль спрыгнуть. Он никогда не боялся высоты, напротив, любил её, любил ветер, пустоту под ногами, как в невесомости. И, наверное, если бы он собирался покончить с собой, он бы непременно именно так и поступил — один раз шагнул. Но Питер не хотел кончать свою жизнь так, потому что знал, что это ранит Мэй, что она обвинит в этом Квентина, а Питер не желал им проблем. Бек сделал ему больно, но он определенно не заслуживал судебных разбирательств за доведение до самоубийства или типа того. Паркер вообще не хотел, чтобы у Квентина из-за него были какие-либо проблемы. Поэтому пришлось покачать головой, выбрасывая из нее глупые и низкие мысли. Когда совсем стемнело и похолодало, ему удалось в конце концов убедить себя, что не всё так критично и он преувеличивает.       Питер не мог реализовать последний приказ Квентина, и это было одно из тех немногочисленных указаний, что ему были не под силу. Он не представлял себе другого Хозяина, не хотел никого ни больше, ни меньше непохожего на Квентина. Он вообще никого не хотел кроме него, даже не мог себе представить, что у него когда-то возникнет желание принести поводок в зубах в чужие руки, и что чужие руки будут трепать его по волосам, или бить по бёдрам. Питера тошнило, когда он размышлял об этом, когда он представлял чужие глаза сверху, и чужой голос, что хвалит и приказывает. Нет. Нет-нет-нет. Он не сможет послушаться никого другого, потому что кого-то более властного и знающего не существовало в мире Питера Паркера.       Сосущая пустота в его груди постепенно разрасталась, ломала по косточке в день, но Питер надеялся, что ещё сможет справиться с этим, ведь время лечит или, как он думал, что хотя бы облегчает. Других лекарств для него не существовало.

***

      Ещё примерно через неделю Питер просыпается не дома, и совершенно не помнит, что этому предшествовало. Первым, что он видит, становится Мэй, сидящая у больничной койки с по-настоящему раздавленным видом, будто он умер, так что он сначала прикоснулся к себе, убеждаясь, что он не бесплотный дух, и уже потом нахмурился, не понимая, почему тётя так убита горем.       — Что случилось? — сипит Питер, смотря на катетерную трубку, и поднимая лицо, отслеживая её путь до мешка на капельнице. — Это что?       — Скажи мне, когда ты ел в последний раз? — встав с места, спросила женщина, не удостоив его чести сначала ответить на поставленные вопросы. Её голос дребезжал, а лицо пылало красным.       Она выглядела одновременно расстроенной и разочарованной в нём, а ещё испуганной и жалостливой.       Питера замутило.       — Ты упал в голодный обморок, — коротко объяснила она, сохраняя спокойствие, и аккуратно присела рядом, делая своё заплаканное лицо воинственным, как и каждый раз, когда собирается его отчитать по делу или направить на путь истинный. — Питер, это из-за Квентина?       — При чём тут Квентин? — огрызнулся парень, поднявшись выше на подушку и прищурившись от дискомфорта. — Я просто забыл пару раз поесть, зачем вешать всех собак на него?       — Я... — Мэй протянула к нему ладонь и погладила его по щеке большим пальцем, сведя брови. Её грозный настрой улетучился, стоило увидеть на лице племянника выражение боли. — Я просто переживаю за тебя, ты разве не видишь? Ты чахнешь. За время, что ты дома, ты ни разу не ел при мне, ты думаешь, я совсем ничего не вижу? Ты пытаешься таким образом убить себя?       — Что? Нет, — нахмурился Питер, нервно бегая глазами по палате и чувствуя, как на висках выступает холодный пот. — Я ем, но после этого меня тошнит, — парень краснеет от того, как стыдно ему становится перед родственницей. Он выдал правду прежде, чем успел проанализировать результаты этого признания, а потом захлебнулся своим дыханием и прикусил губу.       — Почему ты не сказал раньше?       Питер покачал головой, что значило, что он не знает, потому что был уверен, что его голос задрожит, и потому что действительно ему нечего сказать по этому поводу. Он не говорил, потому что не хотел волновать тётю, хотя и понимал, что эта проблема не из тех, последствия которой не видно. Он становился худее, кажется, с каждым днём и сам понимал, что он в критическом состоянии, но удержать что-то в желудке дольше получаса для него было теперь невозможным заданием. Его организм сам отвергал то, как Питер слабо цеплялся за жизнь, и он был бессилен перед самим собой, как бы это дико для него не было.       — Мне жаль, — прошептал Паркер, склонив свое лицо и смотря на складки больничного одеяла. — Я доставил тебе неприятности и заставил...       — Питер! — возмущённо перебила его женщина. — Ты мой единственный племянник, и, ты знаешь, самый родной человек. Все твои проблемы — и мои проблемы тоже. То, что ты что-то умалчиваешь не умаляет моих переживаний, а делает их только больше.       Она замолчала, взяв его лицо в обе ладони. Питер скользнул взглядом по её морщинкам вокруг усталых глаз, и стыдливо потупился, сжав в пальцах одеяло.       — Скажи мне, это из-за Квентина?       Губы Питера задрожали и он кивнул, надеясь, что от этого движения его лицо выскользнет из нежных рук. Но Мэй не выпустила его. Запустив пальцы в его кудри, она притянула его голову к себе и прижала его к груди, как мать своего ребёнка, которого она пытается защитить от всего на свете.       — Всё из-за Квентина, — вслух признался Питер и наконец ответил на объятие, сжав накинутым на её плечи халат в пальцах. Он закрыл глаза, почувствовав, как их пощипывает. — Я не могу без него...       — Тебе просто нужна помощь, — прошептала Мэй, поглаживая его спину между лопаток. — Я знаю, что нам делать.       Питер покивал, потираясь лбом о плечо тёти, и прижался к ней сильнее. Он готов был пойти на всё, чтобы облегчить эти муки.