every other sunday

Бомба разрывается в четверг. Прямо в медиа-день. Если оглянуться назад, сразу обратишь внимание на всю ироничность ситуации — будто вселенная окончательно разочаровалась в самой сути существования Макса Ферстаппена и решила показать ему огромный средний палец, поместив его в самый центр инфошторма. Хотелось бы сказать, что эта сучка всё-таки дала какой-то знак, прежде чем ударить; что Макс проснулся от назойливого звука огромного количества уведомлений на телефоне и сразу понял: что-то пошло по пизде. Однако на самом деле он просыпается от обычной своей будильниковой мелодии, уведомления благополучно отключены. Потом идут бритьё и душ, после — игнорирование отельного завтрака в пользу порции утреннего кофе и прогулки на свежем воздухе. По пути в паддок он наслаждается лучами солнца, согревающими лицо, а вот полные жажды гримасы окружающих, направленные в свою сторону, как обычно, игнорирует. Ему хочется насладиться последними мгновениями покоя перед началом окологоночной суеты. Обычный четверг, ничего особенного. Первой ласточкой того, что дела очевидно отправились по какому-то отвратительно неправильному сценарию, становится ворвавшаяся в поле зрения фигура, одетая в отвратительно красные цвета и тут же набросившаяся с разговорами. — Макс. — Голос у Шарля такой, будто ему не хватает дыхания после забега. — Ты в порядке? — Тебе чего надо? — рычит Макс в ответ, словно такой простой и невинный вопрос уже стал худшим пунктом его утренней рутины. Что же, как сильно он ошибался. Шарль отшатывается, опешив на мгновение, но пристраивается рядом, когда Макс продолжает идти вперёд. Наверное, приложил недостаточно усилий, чтобы действительно отбить у него желание отсвечивать поблизости в течение всего дня, думается Максу, и, увы, это лишь одна из будущих неудач. — Значит, ты точно в порядке, — говорит Шарль — или спрашивает?.. — и хмурится с надеждой. Макс невольно начинает думать, что, собственно говоря, успел пропустить. — О чём ты вообще? Хмурость между бровей Шарля становится очевиднее, и до отвратительного благостные черты его лица мигом сменяются ошарашенной гримасой. — Так ты... Ты не видел ничего? — он заикается, как будто внезапно горько пожалел, что вообще сегодня заговорил с Максом. Макс смотрит на него с явным разочарованием, потому что — Какого хрена? Какого хрена я не видел? Почему ты стоишь тут и шлёпаешь губёшками, как выброшенная на берег рыбина, хотя недавно тебе вполне хватало красноречия грубо оборвать мои последние законные пять минут покоя? И, ох малыш, как же он был прав в сроках. У него нет времени высказать Шарлю всё, что он думает, потому что Кристиан Хорнер останавливается прямо перед ними двумя. Его взгляд полон строгости, руки опасно упёрты в бёдра, губы сжаты в тонкую нитку, а голос достаточно серьёзен, чтобы отпали все сомнения: четверг вовсе не будет обычным. — Нам нужно поговорить, Макс. *** Пиксельные фотки собраны вместе в подобии грубо отрисованного комикса с очень хреново продуманной сюжетной аркой, который каким-то образом попал на первые полосы каждой ширпотребной газетёнки. Макс и Тот Блондинчик С Прошлого Уикенда покидают дорогой ночной клуб. Макс и Тот Блондинчик с Прошлого Уикенда держатся за руки, вылезая из такси. Макс и Тот Блондинчик с Прошлого Уикенда целуются, их впечатанные друг в друга тела частично видны через незанавешенное окно гостиничного номера. Он долго смотрит на фотки, будто не видит, где собака зарыта. Будто суть не подчёркнута болезненной, отвратительной, жирной надписью. ВЫСТАВЛЕНО НАПОКАЗ: гейская двойная жизнь пилота Формулы-1 Макса Ферстаппена Он долго смотрит на фотки, потому что больше не может ни на что смотреть. Также он не может покинуть комнату, потому что застыл, как вкопанный, и онемел. Вокруг как будто авария в процессе, а он не успевает осознать, что как раз в главных ролях, прежде чем руль грубо вырывают из его рук. Что же, и правда, какая теперь уж разница, если Макс отныне — всего лишь один из зрителей? Кристиану явно некомфортно, и он никак не может выбрать, что сказать: мне жаль или мои поздравления. Поэтому он останавливается на долгом усталом вздохе. Макс задумывается невольно — а не репетирует ли их босс на досуге для пущего драматизма? — Нам нужно действовать на опережение. *** Четверг становится днём, когда Макс узнаёт многое про эту жизнь. Он узнаёт, что Гельмут Марко — гомофобный кусок дерьма. Он узнаёт, что можно отделаться лёгким испугом, если ударишь Гельмута Марко в лицо, но только если сделаешь это в день, когда тебя насильно вытащили из шкафа как первого в истории гонщика-гея на стартовой решётке Формулы-1. Он узнаёт, что можно и нужно дать волю слезам посреди полной людей комнаты, когда перед тобой лежат неопровержимые доказательства того, что тебя насильно вытащили из шкафа как первого в истории гонщика-гея на стартовой решётке Формулы-1 и что назад пути больше нет. Макс Ферстаппен теперь превратился в Макса Ферстаппена-Гонщика-Гея — будто обзавёлся миленькой приставкой к фамилии, подписанной через дефис, и от этой приставки никак не избавиться. Да, Земля всё ещё вертится, но его мир больше не будет прежним. Он сидит там, наблюдает бессильно над экстренно разворачивающейся встречей. На встрече обсуждают установленный порядок, в котором сообщения о твёрдой поддержке последуют за возмущениями в сторону прессы, а также будет ли сделано официальное заявление. Здесь даже случаются дебаты, но все соглашаются с тем, что Макс должен совершить каминг-аут на своих собственных условиях, то есть, если говорить совсем очевидно, он должен совершить каминг-аут на условиях, которые позволят умаслить спонсоров и минимизировать урон. Он просто сидит посреди этого сюра, а люди всё говорят и говорят, и они, в принципе, могут быть собой довольны, потому что сделали всё, чтобы не казаться, знаете ли, такими же гомофобными кусками дерьма, как Гельмут Марко. И несмотря на довольно рабочую и профессиональную обстановку, Макс мечтает об одном — чтобы всё просто прекратилось. Он не хочет... даже, скорее, ему не нужны их попытки быть лояльными, или их очень сочувствующие взгляды, полные симпатии и одобрения, или искренние едва ли наполовину заверения, что всё образуется. Чего Макс действительно хочет, так это чтобы они просто перестали пялиться, пока его обнажённое нутро, грубо выставленное напоказ, истекает кровью на полу. *** Внешняя стена первого подвернувшегося здания отзывается громким металлическим лязгом каждый раз перед тем, как теннисный мячик возвращается в ладони. Макс легко ловит его и снова отправляет в стенку, каждый раз придавая ни в чём неповинной вещице всё больше и больше ускорения, как будто хочет проверить, кто сломается под напором быстрее — он или стена. Прошло уже минут тридцать, а он и стена одинаково живы. Макс чувствует на себе взгляд, и ему даже не требуется как-то отвлекаться от своего дела, чтобы понять, кому именно этот взгляд принадлежит. Нужно совсем уж не иметь периферического зрения, чтобы пропустить приметное красное пятно сбоку от себя, затмевающее любые другие цвета. — Чего тебе? — Макс бросает мячик слишком слабо, и тот даже не долетает до своей цели последних минут, заканчивая путь падением на асфальт. Шарль выходит в узкое пространство между зданиями — маленький пятачок асфальта между наименее презентабельными боками командных технических строений, огороженный от страждущих фанатов и, как ни странно, полный пустых банок из-под газировки. Ничейная земля, потроха паддока. Идеальное место, чтобы зализать раны. — В качестве боксёрской груши ты, на секундочку, используешь стену моей личной комнаты, — сообщает Шарль. Его явный акцент и бесявая улыбочка всё ещё на месте. — Ох, прошу прощения, что потревожил твой сладкий сон. — Теннисный мячик всё ещё методично долбит чужую стену. — Или сладкую дрочку, или чем ты там вообще в свободное время занимаешься. Макс снова отправляет мячик в полёт. Удовлетворение от того, как Шарля малость передёргивает из-за громкого звука, разливается по его телу, а потом он вдруг чувствует — с немалой долей раздражённого удивления — последующую вину. Мячик возвращается к нему, падает вниз, и вместо того, чтобы продолжить, Макс тупо пинает воздух около него — сначала одной ногой, потом другой, и в конце концов устаёт от молчаливого внимания в свою сторону. — Давай уже, выкладывай, что у тебя на уме. Он пасует мячиком в сторону Шарля, и тот тормозит подарок подошвой кроссовка. — С тобой поступили херово. Стремительный выдох Макса в сочетании с прохладным вечерним воздухом порождает облако белого пара. Он смотрит на небо, скривив рот отчаянным, тихим смешком. О да, очень, блять, херово. — Прекрасное наблюдение, — Макс переводит недовольный взгляд на Шарля, который подпинывает и ловит носком кроссовка его теннисный мячик. — На этом всё? — Тебе нужны обнимашки? Из горла Макса невольно вырывается грубый смешок, а потом — потому что это Шарль, а с Шарлем никогда не знаешь наверняка — убийственный взгляд и демонстрация среднего пальца. — Даже не думай. — Ладно, ладно, — пожимает плечами Шарль спокойно, и Макс теперь никогда не узнает, а реально ли ему только что предложили немного комфорта. — Тогда да, на этом всё. Движения Шарля слишком быстрые, чтобы крайне отвлечённый Макс успел на них среагировать, а потому чёртов мячик вдруг летит между его ног. Ухмылка Шарля слишком довольная, и, ох, да, игра началась. *** Он опаздывает на пресс-конференцию, весь в поту и мыле. У него нет ни одной идеи, что вообще можно сказать. Но, по крайней мере, уже не хочется никого ударить. Так что это можно считать хорошим началом. *** Макс едва ли нормально спал последние три дня, так что он вполне себе понимает, что держится исключительно на морально-волевых качествах (и нездоровых количествах рэд булла), когда выигрывает воскресную гонку. Острая борьба с Льюисом позволяет вырваться вперёд в ранней битве за чемпионство в этом сезоне. И вдруг становится очень легко притвориться, что он снова просто Макс Ферстаппен. Адреналин зажигает его кровь сразу после того, как гаснут огни на стартовой решётке, и не отпускает, пока перед глазами не мелькает клетчатый флаг. Он запрыгивает на свой болид и победно вскидывает в воздух кулаки: да, это действительно ощущается, как вершина мира. — Было прекрасно, парень, — орёт в его сторону Льюис, его голос не глушится даже шлемом. Они стукаются кулаками посреди закрытого парка, и гонщик Мерседес трясёт головой, пародируя усталый выдох, и несложно понять, какое удовольствие ему доставила борьба колесо в колесо в гонке. — Поздравляю, победу ты заслужил. Разумеется, всё хорошее заканчивается, и адреналин — не исключение. Медленно, но верно возбуждение испаряется через поры, и в конце концов Макс осознаёт себя посреди послегоночной пресс-конференции. Внутри него царит болезненное утомление, а внутри живота как будто снова развернулась чёрная дыра. И разве это не иронично? В кой-то веки он мог быть целиком и полностью собой перед целым миром, но почему-то как никогда остро чувствует, что потерял очень важную часть этого самого себя. — Макс, примите поздравления с победой. Являются ли события текущего уикенда способом доказать людям, что они ошибаются? Он знает, что отвечать на очевидные провокации не надо. Он видит паническое выражение на лице Вики. Он слышит тихий вздох Льюиса с соседнего стула. — Доказать, что люди ошибаются в чём? Его ноги малость трясутся, но внешне удаётся сохранить лицо бесстрастным и не задетым, даже если уже чувствуется, как пятна румянца ползут по шее. Макс знает: всего лишь вопрос времени, пока его кожа окончательно покраснеет. У него никогда не получалось хорошо контролировать вегетативные реакции, пусть на тренировки по общению с прессой в своё время было потрачено немало времени. Репортёр выглядит удивлённым столь прохладной манерой ответа. — В Вашем заявлении, — уточняет он, и Макс цинично посмеивается над тем, как это подаётся — как будто он сам лично взял и всем всё рассказал. — Оно вызвало большой переполох, так что, естественно, было множество вопросов, как новые обстоятельства повлияют на Ваши выступления. — Естественно, — повторяет Макс, слово само по себе звучит с отвращением. В комнате повисает тишина, все замерли и даже не дышат, пока ждут ответа на вопрос или, что ещё лучше, реакции. Как будто Макс — это аттракцион в блядском цирке. Когда становится ясно, что Макс и не думает отвечать, репортёр начинает неуютно ёрзать в кресле. — Возможно, Вы меня неправильно поняли. Я не имел в виду, что что-то не так с Вашей, кхм... — начинает он, но заикается, стоит Максу только вскинуть бровь. — Лично я думаю, что это вообще прекрасная новость. — Что, блять, не так со всеми этими людьми? — Давно пора уже и Формуле-1 обзавестись своим первым... — Первым кем? — резко обрывает его Макс. Репортёр тушуется под его взглядом. — Ну же, можете сказать это, — подначивает Макс елейным голоском, в котором звенит сталь. Хотите хлеба и зрелищ — будут вам и хлеб, и зрелища. — Своим первым гонщиком-геем, Вы это хотели сказать? Думаете, я оказываю Формуле-1 большую услугу тем, что предпочитаю мужские задницы? — Разлетевшийся по залу шорох шокированных шепотков похож на дикий огонь. — Или что в этом блядском цирке обязательно должен быть уродец вроде меня? Он смеётся, холодно и вовсе не позабавленно. Репортёра буквально вжимает в кресло, когда Макс смотрит прямо ему в глаза и выплёвывает коротко, но ёмко: — Идите нахуй. Добро пожаловать на шоу Макса. *** — Нельзя им позволять задеть себя, — говорит Льюис, когда они выходят из конференц-зала. — Вот это всё, — он делает неопределённый жест в в сторону закрывающихся дверей, — никак тебе не поможет. У Макса вырывается тяжёлый усталый вздох. Всё, чего он хочет, — вернуться в отель, принять душ, заползти под одеяло и проспать примерно до следующей недели. — И что тогда? Мне просто молча сглатывать? — Макс сдавленно усмехается без намёка на улыбку. — С нынешнего момента всё, что делаю, как-то связано с тем, что я гей? Устанавливаю ли я лучший круг в гонке, слишком ли поздно даю по тормозам в повороте и улетаю в стену — неважно, это потому что я гей? — Несмотря на сарказм, его тон смягчается, как будто ответа на этот искренний вопрос он действительно ждёт. — Теперь вот так всё будет, да? Льюис треплет его по плечу, и его рот кривится в сочувствующей гримасе. — Да, парень, — говорит он, — именно так всё и будет. Пусть тон у него вполне дружелюбный, Льюис не выглядит как человек, испытывающий так уж много симпатии. Макс и не рассчитывает, что он мог бы. *** Проходит неделя, прежде чем Макс находит в себе силы открыть сообщение от отца. Оно висело с прошлого четверга. Не то чтобы Макс не знает, чего ожидать. Так-то он уже имел честь выслушать полную версию "Тот, кто ты есть — это будущий чемпион мира, а свою личную хуйню держи при себе", когда несколько лет назад признался отцу в своей ориентации. Так что он ни разу не сомневается, что сообщение содержит очередную разочарованную вариацию на тему "И это после всех жертв, которые я принёс ради тебя!.." Он близок к истине, конечно, но что-то в выборе слов, которыми отец высказывает своё мнение, вызывает у Макса приступ смеха. > Надеюсь, теперь ты счастлив. Особая его часть — та, которая так и не исчезла, несмотря на взрослые уже года — истово радуется, что Йос решил не звонить ему. Он рад, что вместо саркастичного и язвительного тона в ухо получил довольно нейтральное сообщение, так что эта его странная часть может притвориться. Он может притвориться, что его отец просто искренне желает ему счастья. Он может притвориться, что его отцу вообще есть дело до него. И иногда притвориться — вполне достаточно. Макс даже не удаляет сообщение, как обычно делает с корреспонденцией от отца. Он сохраняет его рядом с коротким "С днём рождения", полученным несколько лет назад, тушит свет и ложится спать. *** В аэропорту уже ждут сотрудники службы безопасности, потому что около отеля, куда должен отправляться Макс, набилась огромная толпа. По словам пиар-менеджера, посланного командой сопроводить его вместе с охранниками, совершенно неочевидно, почему толпа собралась именно около отеля Макса. Но Макс последние недели две жил как будто в зоопарке, так что вполне осознаёт, что к чему. Он опускает голову и затыкает уши, пока совершает забег от машины до парадного входа по пути, который охрана расчищает перед ним. Он едва ли смотрит, куда вообще идёт, а потому почти врезается в Шарля Леклера посреди отельного лобби. — Фанаты или недоброжелатели? — спрашивает его монегаск, кивнув в направлении прозрачных закрывающихся дверей, через которые прекрасно слышен рёв толпы снаружи. Макс не утруждает себя тем, чтобы обернуться и посмотреть. Во-первых, он едва ли горит желанием знать правдивый ответ на этот вопрос, во-вторых — он думает, что если Шарль прошёл недавно через ту же дверь, он и сам в курсе. — Да насрать, — говорит Макс, обрывая разговор прежде, чем он мог бы начаться. Он хватает со стойки портье ключ-карту от номера и поворачивается, чтобы слинять к лифтам наверх. — Ты же играешь в call of duty, верно? — спрашивает Шарль, останавливая его намерения. — Я подключу свой ps5, если ты составишь компанию. Если, ну, знаешь, никаких особых планов нет. Шарль говорит это почти обычным тоном, но широкая хитрая ухмылка, которую он не может сдержать, более чем очевидно говорит о том, что этот паршивец знает: никаких планов у Макса нет, да и не собирается он выбираться из отеля без крайней на то необходимости. — Ладно, погнали, — Макс закатывает глаза. *** Следующие две гонки Макс выигрывает, в третьей не доезжает до финиша, а потом покупает себе моторхоум.