Ханово проклятье

      — Когда так в степи воет — быть по утру крови, — бормочет старая Мэргэн, заботливо подтыкая жаркое верблюжье одеяло со всех сторон. Ветер, поднявшийся еще до заката, налетевший издалека нежданным свирепым гостем, кидается на юрту со злобой неспокойного духа, рыдает меж ковылей безутешной плакальщицей и треплет изодранные в битвах ханские флаги. Если кто бы спросил Мэргэн, сказала бы, что зря только подняли: стоянка-то тайная, а у степи везде глаза есть; нечего судьбу искушать, дергать спящего горного барса за усы. Но старуха Мэргэн — всего-то что нянька-невольница, разве такую хановы люди послушают?.. Никто не послушает; и потому отсюда, из жаркого тепла низенькой скромной юрты, хлопанье флагов о девяти хвостах чудится суровым бичом Звездного Пастуха.       Джурджи́ крепче обнимает деревянного коня, которого таскает за собою всюду, даже в постель, и прислушивается чутко к страшному вою. Где-то далеко, за грядой волнистых невысоких холмов, вторят ветру черные волки, а может, — и злые псы старших братьев-по-отцу, что выслеживают их с матерью уже третий поворот колеса медленной лунной тэрэг.       — Расскажи что-нибудь, эмээ, — просит он няньку, потому как сон не идет, а ветер пугает до дрожи воем и свистом, и слова Мэргэн будят в глубине его мальчишечьей души странное трусливое беспокойство, недостойное ни самого Джурджи, ни его отца. — Расскажи, что не рассказывала никогда. Только не сказку для малышей!       — Я бы и не подумала, — улыбается беззубым ртом старуха, и бледный огонь светильников сильней вычерчивает морщины на низком лбу и вокруг темных подвижных глаз. — Есть у меня сказка — но не сказка, притча — но не притча, быль — но не быль. Слыхала я то от матери, а она — от своей матери, а та от своей… и так — много-много долгих красивых весен, когда трава в степи наливается зелеными соками — кровью земной…       — Не нужно мне… про траву!.. — кричит повелительно Джурджи, припомнив, как делает то отец. Старая Мэргэн — что вторая мать ему, но все ж не ханского рода. Привезенная издалека рабыня — так пусть повинуется!..       — Ну, тогда слушай, залуу хан, да молчи: непростой это сказ.       Голос у няньки — певучий и громкий, и даже ветер степной, кажется, затихает, укладывается в мягкое травяное ложе за холмами, чтобы послушать ее.       — Однажды войско могучего Хана Ханов пришло в северные земли, в земли высоких светловолосых людей. Они не верили в Отца-Солнце, не верили в Матерь Первого Коня и были горды, как бывают горды лишь вольные соколы, не знавшие никогда повеленья охотничьей руки. Они не боялись огромного войска, а хан их только рассмеялся в лицо Хану Ханов да сказал, что дань те возьмут с новым солнцем одною лишь кровью — ибо больше с его народа брать нечего. Услыхав такую дерзость, рассвирепел Хан Ханов пуще голодного барса и, презрев древний закон, зарубил посреди шатра чужого владыку, а тело его кинул волкам да воронам, чтоб перед боем умилостивить зверей великого бога Дайна.       Наутро в землях гордых людей потекли алые реки, а чудесный град из светлого дерева был сожжен до черной золы. Но до того, как погиб в рыжем пламени последний воин, последняя женщина и последний ребенок, вышла к Хану Ханов из огня девушка — и красота ее была подобна величественной красоте ночи над степью… Взглянул на нее Хан Ханов — и увидал, что то была дочь убитого им гордеца. Перекинул бы он ту девушку через луку своего седла, увез бы в Большую Юрту наложницей, только вымолвила она такие слова, что он камнем застыл, позабыв и про желанье свое, и про битву…       — Какие еще слова?.. — шепчет Джурджи, и нянька, увидав, что он сильнее стискивает под одеялом любимого коня, вскидывает высоко голову, принимая вид величественный и страшный, будто колдунья эта из сказки:       «Много еще побед будет за тобой, о Хан Ханов, многие народы утопишь ты в собственной их крови, только знай: встретишь в одну весну человека о двух душах и потеряешь всяческий покой, ибо он завладеет всеми твоими мыслями. Человек о двух душах принесет тебе смерть от цветка, болезнь, которую не сумеет излечить ни шаман, ни молитва, ни боги твоей степи. В каждую сотню лет мужчина в твоем роду сойдется с таким человеком и сгинет от бесславной болезни. И когда Двоедушный заберет последнего — отец мой и мой народ будут отомщены».       — Как вырвалось на волю то последнее слово ее, рухнула с крыши деревянного дворца горящая балка и убила девицу. Спало тогда колдовское наваждение, пеплом по ветру развеялось да на губах полынной горечью осело. Великий Хан Ханов, развернув прочь своего коня, лишь посмеялся над страшным проклятьем — детям Дайна, покровителя воинов, не страшны никакие ведьмы-чужачки. Но…       Джурджи закусывает до крови палец, чтобы не закричать: сказку обрывает стрела, пробившая няньке горло, и хищный конец ее, выпачканный красным, смотрит точно в его лицо. За юртою воет сильнее, скрежещет и грохочет: гортанные крики, лай злющих псов и звон стали сливаются воедино в пугающей музыке бесчестной бойни.       Нашли! Нашли!       Где-то совсем близко визжит женщина: быть может, мама, быть может, кто-то из ее служанок, кинувшихся к юрте. Нужно бежать. Бежать! В степь, подальше отсюда; запутать хитрым зайцем следы, залечь у подножья холмов, затаиться в высокой поросли мятлика!..       Джурджи не может пошевелиться от страха. Ноги предательски отказывают, и все, что выходит у него, ханского сына, — с писком глупого сурка спрятаться под тяжелым одеялом и шкурами да сильно-сильно прижать к груди крутую деревянную шею священного зверя. «Матерь Первого Коня, защити!» — просит Джурджи, а в новый миг жаркие меха сбрасывают с него прочь. Он зажмуривается, вскидывает руки беспомощно в недостойном страхе, но боль не приходит вместе с горячим клинком, упившемся уже чужой крови. Грубо, будто мешок какой, его хватают поперек тулова и тащат вон, но кто?.. В испуге Джурджи роняет коня, выпустив ненароком из непослушных одеревеневших пальцев; и вырезанная отцовой рукою игрушка глухо падает в ковры, в уродливо-алое пятно близ седой головы мертвой няньки. У откинутого полога Джурджи успевает заметить заплаканные зеленые глаза матери, бледное ее помертвевшее лицо… а после со всех сторон на него обрушивается ночь, вспугнутая пламенем и криками.       Сильная рука закидывает Джурджи в седло, к самой луке, а похититель тут же взлетает следом: огромный, пышущий жаром, железом и потом, дышащий тяжело, будто загнанный тур. Джурджи не успевает испугаться пуще прежнего: за спиною раздается хриплый голос темника Ердена, отправленного с ними отцом для охраны:       — Держись крепко, залуу хан. Держись крепко и молись Отцу-Солнцу. Будет милостив — не догонят.