***
На новое утро долгого ханского праздника назначают мори́н уралдаа́н — лихие скачки с борьбой за баранью шкуру. Кто придет первым да с руном в руках — получит щедрую награду: кошель золотых и прекрасного тонконогого коня, присланного султаном пустынных земель Джаргал-хану в подарок. С завистью глядят старые нойоны на чудесного зверя: меж собою будут состязаться юноши, лишь по этой весне получившие воинский пояс, а старикам только подле хана сидеть, тревожиться за сыновей и внуков. Воздух перед самым рассветом — холодный и колкий, словно пронзенный тысячей игл. Туманная дымка прячет от глаз далекие горы; облака жмутся к их вершинам, точно испуганные дети к матери, и оттого черная каменная гряда чудится седым спящим зверем. Хороший час, добрый час. В прохладе куда как легче будет бежать коням. Три арава сегодня побегут, и тридцать юношей будут наездниками: сыновья темников, и нойонов, и прочих военачальников, и Джурджи тоже поскачет. Уяа́чи, особый знающий люд, что готовит коней, проводят их почетным кругом перед ханом и важными гостями, прежде чем те отправятся к победной черте. Хлопают негромко в утреннем ветре стяги знатных семей, ржут нетерпеливо ладные лошади, предчувствуя скорый бег, трещат костры, гремят бубны шаманок Матери Первого Коня, призывая богиню спуститься к людям да полюбоваться на силу своих детей. С флагами вовсю забавляется ветер рассветный; много их здесь, нет только одного: алого с золотым конем, топчущим черного змея. Не осмеливается Джурджи поднимать отцовское знамя, да и во всем кажется беднее соперников. Над степью восходит солнце, раздирает лучами своими в клочья стылый мрак, выгоняет из горных нор-расщелин косматый туман. — Пусть Матерь Первого Коня благословит лучшего, — напутствует всадников Джаргал-хан и уезжает со свитою в степь, туда, где все уже заготовлено с вечера, где стоит золотой шатер и пасется диковинный пустынный конь. Как прискачет оттуда верховой — ударит большой барабан, и лошади сорвутся в галоп. — Считай за великую милость глотать пыль из-под копыт моего коня, боолы́н хуу́, — задевает Джурджи один из богато одетых юношей; пихает острым локтем в бок, чтоб не до боли, но обидно, а потом сплевывает наземь у ног его, выказывая тем наивысшее презренье. — Не тронь его, брат, не тронь, не стоит он того, — предостерегает Октай-тайджи, младший из сыновей Джаргал-хана, загораживает наглеца собой от Джурджи, но то вовсе без надобности. Оглаживая умную мохнатую морду любимого охотничьего коня, он лишь равнодушно передергивает плечами: — Волк не станет слушать недельного щенка, не разозлит и не обидит его несмышленое тявканье. Покажи, чего стоишь в седле, а я посмотрю. А чтоб честно было: пойду в последних. — Проиграешь же, брат!.. — перепугано шепчет Октай, но Джурджи только улыбается. Его Салхи́, его Ветер, нагоняет даже самых проворных сайгаков, что там первому прискакать до снятой с барана шкуры!.. Наездники неторопливо рассаживаются, переговариваясь негромко, вглядываются в серебристый в рассветных лучах простор. По обеим сторонам бегового пути загодя ставят вешки из длинных красных жердей; кто за вешки в бешеной скачке вылетит — проиграет тотчас же. Как и обычно бывает на морин уралдаан, на середине станет узко: там-то и лежит заветная шкура; нужно поднять ее и проскакать так остаток дороги до победной черты, добычу не потеряв. Соперники-то малодушничать в борьбе не станут: попробуют столкнуть в сторону, свалить с коня, исхлестать руки в кровь многохвостым ташуу́ром, чтоб пальцы разжались. В на́адам победителей пятеро, пятерых коней нарекают «пятью кумысными», но там и всадники — дети. Морин уралдаан — юношеская забава, воинская, жестокая. Далеко, в серебре ковыля, подымается пыль — верховой от ханского шатра, хоть и фигуры его пока еще не видать. — Скачи резвее брата-ветра, Салхи, прославь свою Матерь, — шепчет на ухо коню Джурджи, и умный зверь под ним всхрапывает, нетерпеливо перебирает ногами. Впереди много людских и лошадиных спин, но они с Салхи справятся. Всегда справлялись. Бой барабана громом раскатывается по степи.***
Земля дрожит от конского топота, воздух — от гортанных криков и ржания. Всадников почти не видно в пыли: даже с ханского шатра на холме можно разглядеть лишь бурю, что несется к победной черте, а из этой бури порою выныривает чья-то голова: человеческая или лошадиная, а иногда и такая, что сложно отличить одну от другой. Когда смелым наездникам остается пробежать совсем немного, и первых уже видно — пусть смутно; поднимается ветер. Подхватывает лисьи шапки старых нойонов; ударами сильных порывов будто огромными невидимыми крыльями сбивает клубы пыли, укладывая их во взрытую копытами сухую землю. У пары коней, как видит Джаргал-хан, не достает седоков; у кого-то из всадников лицо и руки в кровавых полосах — от жестких хвостов ташууров. Вглядывается пристальнее. Где там сын? Где Джурджи?.. А в толпе за спинами воинов ордо, за тяжелыми доспехами нукеров мелькает небесной синевою платье красавицы Хонгорзул, рожденной в ту теплую пору, когда степь, выйдя из детской весенней поры, стыдливо укрывает созревшее зеленое тело свое ярким тюльпановым ковром. Жадно вглядывается дочка в фигуры всадников, держась поодаль ото всех: ей к мужчинам нельзя, даром что не хуже многих с копьем управляется и сайгака заарканит с одного броска. У Хонгорзул — хватка степной гюрзы, как и у матери ее, ушедшей давным-давно табунщицей к Звездному Пастуху: что присмотрит себе, то непременно и получит. Коль хочет себе Джурджи — пусть. Он супротив ни слова не скажет, ибо знает, каков тот. — Что, на сына ханского глаз положила, соколица моя? — подзывает ее к себе Джаргал-хан, знаком разрешает усесться на шкуры возле ног. Хонгорзул будто бы небрежно перекидывает черную косу с одного плеча на другое — раздумывает, правду ли говорить, а после, с улыбкой да хитрым прищуром взглянув на отца, отвечает: — Хочу быть ханшей всех земель от одного края мира до другого. Джурджи тебе обещал до Последнего Моря дойти, а прочие о том и говорить боятся. Пусть мне такой подарок поднесет — тогда пойду за него!.. Вдруг она ловко вскакивает на ноги и перекрикивает нойонов, подначивающих сыновей и внуков не щадить коней: — Первым скачет! Первым! И с ним еще один! Правду видит Хонгорзул: Джурджи — с красным, исполосованным ташуурами лицом — прижимает к себе большую баранью шкуру, а с ним борется за нее другой юноша; и так, вырывая добычу друг у друга, они перелетают белую черту у подножья ханского холма, оставив глотать пыль ближнего третьего, и всех прочих, сильно отставших. — Хорошо, что победы не отдал! — слышит Джаргал-хан и с довольством хмыкает себе в усы. Сам когда-то от борьбы не отказался, не побоялся с сыном Хана Ханов за добрую награду тягаться… А там — один бой за другим, за третьим, кровь смешали… Любят же боги жизни людские кольцом замкнуть, сплести былое с грядущим!.. Оба соскакивают с коней, и Джурджи сопернику своему — простоватому, некрасивому, коротко стриженному и бедно одетому юноше — покрывает плечи той самой бараньей шкурой; покрывает, как брату, как равному. — Ну, скажи, кто такой? — Байгаль, господин! Мой отец — сотник Джаргал-хана, да будет над ним долгий свет Отца-Солнца! — Твой отец сотню в бой водит, а ты — тумен будешь, — улыбается Джурджи. — Мне такие храбрецы пригодятся. Иди со мной до Последнего Моря! Байгаль падает на колени, касается лбом мысков его грязных сапог, заверяя в вечной верности. «Вот и первый зверь у Джурджи в волчьей его стае», — думает Джаргал-хан и собирается уж спускаться к ним, чествовать победителей, как служительницы Матери, дожидавшиеся всадников у белой черты, вдруг поднимают пронзительный плач. За спинами остальных, будто прячущийся трус, над палым конем с окровавленным ташууром стоит Хаган, сын Дэлгар-нойона. Третьим приходит, не дотягивается всего на полруки до края заветной шкуры. Бежал его конь как мог, верен был, а теперь лежит на боку недвижно. Шея, ноги, морда — все в алых глубоких полосах. Чуть ниже глаза — влажная от слезы нитка темной шерсти. — Загнал?.. — нахмурившись, спрашивает Джаргал-хан. Шаманки торопливо выступают кругом, прячут своими телами мертвого скакуна, причитают над ним и воют, воздевая в посеревшее небо багровые пальцы с длинными черными ногтями. Все понимают: не случается таких ран в скачке. Не бывает, и все тут. Забил Хаган в сердцах верного друга за свою неудачу. Старый Дэлгар-нойон протискивается в толпу, хватает морщинистыми руками сыновьи ладони — все в красном. — Что ты наделал, сынок?.. Что ты наделал?! На ханском празднике… В день Матери!.. — То и наделал, — бормочет Хаган, не подымая головы, — что негоже сыновьям славных степных князей с рабским выродком гоняться да в поддавки играть! — Ах, язык бы твой — да змеям!.. На колени, на колени вставай! Пыль целуй у ног ханских! Проси Джаргал-хана о милости! А не встанешь — так и нет у меня больше сына! — восклицает Дэлгар-нойон в отчаянии. Сильные у него сыновья да разумные, а этот… в кого только?.. Не в мать, так в бабку-змеюку!.. — Не поклонюсь. Пусть делают со мной, что хотят. Я за правду умру — так пусть все знают!.. Молчит Джаргал-хан. Молчат его воины и свита, только жрицы все еще оплакивают лучшее творение Матери, подаренное детям Отца-Солнца. Долго раздумывает Джурджи, а потом говорит: — Я на тебя и слова твои зла не держу. Все знают, кем была моя мать, и все знают, кто мой отец. Я в честной скачке победил, и Байгаль победил, не разомкнул пальцы, не поддался, а мог бы — он-то сын простого сотника, не нойона. Ты друга своего убил, брата, которого дала нам Матерь Первого Коня, чтоб мы скакали до Последнего Моря, и все степи были наши; убил ее дитя на ее же празднике. Не мне тебя судить, не отцу твоему, не Джаргал-хану. Дочери Великой Матери, — обращается он к шаманкам, — что делать с ним? Женщины негромко шушукаются меж собой, а после каждая держит ответ: — Смерть, — отзывается глухо первая. — Смерть, — соглашается с нею вторая, покачивая седой головою. — Удачи в походах десять лет не будет, если кровью не смыть богохульство! Смерть! — выкрикивает старейшая, и остальные вразнобой кивают. — Но есть древний закон! Если он от смерти уйти сумеет, так более никто его не тронет! — возражает самая молодая, и прочие, пораздумав, вдруг соглашаются. Может, Матерь Первого Коня и вправду сжалится над безумцем, пощадит его и их всех, убережет от гнева Старших Богов… Джурджи, склонившись, шепчет на ухо Джаргал-хану, как поступить. Нечестивца, осквернившего праздник богини, надлежит разорвать лошадьми, и то будет честно: смерть человеческая за смерть коня, только вместе с телом беспутного Хагана разорвется тотчас и сердце его старого отца. Иное предлагает Джурджи. — Хонгорзул! Подарок султанов приведи! — велит Джаргал-хан, и та не смеет ослушаться. Высокий жеребец, белый-белый, как только выпавший снег на горных вершинах, послушно вступает в людской круг, ведомый хрупкой женской рукою. — Ты, Хаган, так коня себе этого хотел, что друга извел. Бери. Твой теперь. Поезжай. Поезжай на любой край степи. Хаган молча смотрит на Джурджи все с тем же презреньем, что и до скачки, а после взбирается в высокое богатое седло. Даже не обнимает напоследок отца. — Чтоб ты сгинул у своего Последнего Моря, — цедит сквозь зубы проклятье и ударяет пятками в белые бока. Хорош пустынный конь, быстро уносит всадника прочь. — Уйдет, — качает головой Джаргал-хан. — И не будет нам удачи в походах — ведь боги рассердятся, что упустили. Зачем тебя только послушал… — Не серчай, господин мой. Не уйдет, — заверяет Джурджи. — Лук мне! Словно спиной почуяв опасность, Хаган пригибается к белой шее, пускает коня быстрее. Еще немного — и правда уйдет!.. Только Джурджи — справный охотник, и нет такой добычи, которую не достала бы его стрела. Хаган валится сперва на одну сторону, потом и вовсе падает из седла, и конь тащит его, запутавшегося в стремени, дальше в ковыли. — Поймать! — велит Джаргал-хан, и двое нукеров с арканами бросаются верхами белоснежному красавцу наперерез. Джурджи тоже устраивается в седле, ласково треплет отдохнувшего Салхи меж чутких ушей, гладит мохнатую шею; а тот и рад новому бегу. — Байгалю пустынника отдайте в награду вместе с кошелем, заслужил! Я свое и так возьму, когда время придет! «Придет, — думает Джаргал-хан, недолго глядя ему вослед. — Клянусь волком и вороном Дайна, ой, скоро придет».