mon сher leon

— Так вот, она сказала мне… Эге, да ты меня совсем не слушаешь, Лев Николаич! Чрезмерная задумчивость князя, давно привычная Рогожину, но по сей день вызывающая в нём чувства смешанные, близкие к раздражению, вновь выводила из равновесия. За наигранной добродушной улыбкой, за сдержанным смешком крылось нечто большее, уже вполне искреннее и настоящее — лёгкое презрение, разрастающееся в груди подобно ядовитому сорняку; шипы неведомого фантастичного растения скребли Парфёна изнутри, постепенно раздирая в клочья добрые намерения, с которыми тот сюда явился. Да и как явился! Без приглашения, удивив чрезвычайно Нину Александровну, приведя несчастную в высшую степень растерянности… впрочем, у Рогожина её неловкий вопрос: «А с какой целью, вы, собственно, пожаловали в столь поздний час?» совершенно не вызвал никаких эмоций. Парфён небрежно, в излюбленной своей манере, кинул: «К князю. Мне передали, что он болен», после чего, не без доли раздражения от потраченного зря времени на объяснения, без предупреждения ворвался в комнату. Сейчас же он не сводил глаз со Льва Николаевича, зачарованно смотрящего на подрагивающее пламя свечи и не обращавшего на получасовые изречения гостя никакого внимания. Рогожин отметил про себя, как гневается не столько от своего жалкого положения (так как никто не принуждал его заявляться ночью к князю и рассказывать о насущных проблемах), сколько от безразличия собеседника и от отсутствия желаемой реакции. — Нет-нет, я внимательно тебя слушаю, Парфён, — имя его произнеслось с непомерным усилием, словно тот мысленно убеждал себя, что Рогожин ему не мерещится, — Ты и сам знаешь, как я люблю тебя слушать и как наслаждаюсь твоим обществом… как радуюсь, когда ты меня навещаешь. Но мне немного нездоровится… И действительно, вид князя был болезненным, даже жалким, как ему и передали: бледность лица Льва, необъяснимая потерянность и отсутствие привычного огонька в глазах и неловкая, неестественная поза, которую он то ли боялся переменить, то ли не собирался переменять от сильнейшей усталости, служили неоспоримым доказательством недомогания. Но не лёгкого, как заявил собеседник, а достаточно серьёзного; при котором ощущаешь себя изнемождённым и рассеянным. Почему-то Парфёну подумалось — так, на долю секунды — что князь настолько беззащитен и слаб в данную минуту, что не сумеет защититься в случае повторения попытки умерщвления. Неожиданно закравшаяся в голову мысль казалась чужой, словно ему не принадлежащей, но даже так она имела значительное влияние над ним; это пугало и заставляло злиться уже на себя самого. Чтобы он, Рогожин, не имел сил противостоять порывам собственного гнева! Да ведь каждый день борется с демонами, прохвостами окаянными, искушающими и доводящими даже мимолётные фантазии до абсурда. Неужели не сумеет удержать себя в руках? — Всё из-за нашей последней встречи? — он усмехнулся почти истерически, против воли; но князь настолько сильно витал в облаках, что вряд ли заметил дрогнувшие уголки его губ. Насилу очнувшись от дум, тот начал говорить быстро, будто боясь усомниться в своих же словах. — И думать уже забыл о том моменте! Не хотел ты поднимать ножа, это я знаю как никто другой: а сейчас пред собой я только искреннее раскаявшегося человека вижу. Для меня существует только крестовый брат Рогожин, другого и в помине не было! — Откуда ты чувства-то мои знаешь? И письмо настрочил на два листа, старался так, а всё для чего? Чтобы я вину не чувствовал! Не раскаиваюсь ни в чём и не собираюсь… — он шевелил губами, словно пытаясь добавить ещё что-то, но сорвалось совсем не то, что думалось и чувствовалось, — Не нужно мне твоего прощения! Достав из-за пазухи неосторожно вскрытое письмо, Парфён со злобой швырнул его на стол. Лев Николаевич вздрогнул, сжавшись от боли в груди; сколько листов пришлось перевести, чтобы послание вышло идеальным, «достойным», ибо прошлые варианты никуда не годились. Как долго он сидел с ужаснейшей мигренью, скрючившись, старательно выводя буквы, как унимал дрожь в руке, чтобы случайно не поставить кляксу… и всё ради того, чтобы получатель явился и возвратил его обратно! Лев Николаевич воспринял этот поступок тяжело, с силой вцепившись правой рукой в локотник стула, на котором сидел. Сознание медленно утекало от него или скорее уползало, подобно гусенице. Её вот-вот раздавят, осталось только несколько мгновений; и его тоже примнёт, правда не ботинок, а болезнь, норовящая вспыхнуть в любую секунду. Признаться честно, князь даже восхищался тем состоянием возвышенности, ясности, которое его порой посещало в напряжённые моменты. Но сейчас ему меньше всего хотелось бы потерять контроль над собой. — Парфён, ты больше всего нуждаешься в прощении. Ведь ты мучился ужасно, раз избегал меня… хотя и справлялся о моём здоровье, а значит, тебе было неловко… Да и не пришёл бы ты сюда, если бы не хотел услышать лично от меня, что я на тебя обиды не держу! — И на кой мне всё это? Пришёл с тем, чтобы письмо вернуть, да и только. — Но почему же именно ночью, Парфён? Неужели до утра не могло подождать? — лицо Рогожина неприятно, страшно скривилось, — Значит, невыносимо тебе совсем! Значит, сердце требовало встречи! Безобидное высказывание привело Рогожина в бешенство; глаза его недобро сверкнули, прямо как тогда и в них сильнейшая злоба заключилась, если не на Мышкина, так на всё человечество в целом. — Ты и не думал причинять мне вред, то случайность… и сейчас не собираешься, намерения у тебя самые наилучшие! — Неужели? А это тогда что? — Рогожин вынул из кармана знакомый ножик с оленьим черенком, — Скажешь, что случайно он у меня оказался? Ан нет, брат, тут цель была вполне определённая! Избавиться от тебя, от человека, постоянно мне мешающего! Ведь пока ты жив, ходишь по этой земле, королеве ничего другого не остаётся, как бегать от меня постоянно! Потому как ты есть, «совершенство», как она выражается! — Парфён, послушай… — Нет уж, наслушался! Постоянно только о тебе и говорит! Сходит с ума, очевидно, — он приходил в неистовство, воспламенялся от неприятных, душащих воспоминаний и проклятого смеха Настасьи, звучащего так отчётливо, — Да чем же ты лучше меня можешь быть, а, князь? Тем, что любишь её из жалости? Мышкин затрясся ещё сильнее, закрывая лицо ладонями. Если кто и сойдёт с ума, то он; прямо здесь и сейчас, так как выслушивать гневные обвинительные тирады и пугающие угрозы от близкого человека мало кому приятно. «Сон. Мне это снится. Рогожина не может здесь быть, неприлично же являться в такой час… верно, мерещится» — пронеслось в голове, в которой уже и без того творился хаос. Думать становилось всё труднее и труднее; приближалось знакомое состояние, которого тот опасался и стыдился. — Парфён, пожалуйста, прекрати, — он говорил с иллюзией, с ненастоящим Рогожиным. И всё же на удивление отчётливо проявлялось желание сказать нечто ободряющее, то, что принесёт избавление хотя бы образу, — Настасья только тебя любит. Одного тебя, а я так… Фразу он не докончил, только вздохнул тяжело чрезвычайно. Не спал несколько дней, всё за Рогожина молился да крестик его целовал, искренно переживая о спасении души его. Неудивительно, что к нему «явился» Парфён — наоборот, было бы крайне разочаровывающе, если бы тот не пришёл. — Князь? — в голосе неожиданно проскочило волнение; гнев утихал подобно костру, залитому водой, а нож глухо брякнул об пол, — Совсем я довёл тебя, бедного, до ручки… И зачем ты меня только терпишь? — А разве не очевидно? — к собственному удивлению он вскочил со стула, будто пытаясь убежать от нежелательного вопроса ложного Парфёна, но вот незадача: ноги его совершенно не держали. Он опёрся о стол, пытаясь утихомирить дрожание, но выходило скверно. Князь в смущении прикрыл лицо рукой, которое неотвратимо заливалось краской — лишь бы Рогожин из грёз не разглядывал его, не заметил алеющих щёк. Сердце бешено стучало, норовя выскочить из груди, разорваться на части; все звуки стали на тон выше, мешаясь между собой и создавая неприятную какофонию, — Люблю я тебя очень, Парфён. И хочу только одного: чтобы ты был счастлив. — Да как же возможно любить человека, который убить тебя собирается? — Не знаю… не знаю, — последние слова он шептал, стыдясь их, испытывая к себе самому неприязнь. Любовь не бывает неправильной, но эта отличалась от всего, что он чувствовал к Настасье, Аглае или Мари: нет, тут нечто совершенно иное. Страстное, с головой захватывающее и не отпускающее; сумасшедшее, в тисках держащее, пугающее до ужаса и доводящее до исступления. Князь помнил, как однажды задумался о Рогожине и как охватил его такой небывалый восторг, такая радость, что с ним вновь случился припадок. И сейчас ему страшно было, что от переполняющих эмоций случится непоправимое — ведь возникло роковое предчувствие, а оно его редко обманывало. Из раздумий князя вывела потухшая от давно ходившего сквозняка свеча — дурное предзнаменование. Излишне сконцентрировавшись на смутном, необъяснимом чувстве тревоги, Лев далеко не сразу заметил осторожное, почти невесомое прикосновение к рукам — именно тогда стало очевидно, что произошедший разговор не являлся выдумкой утомлённого сознания. Подобное прозрение совсем стало для него невыносимо, как и факт чересчур откровенного признания. А Рогожин горячо говорил что-то с целью успокоения, внимательно глядя на него. Но Лев вздрогнул, не выдержав тяжёлого взгляда; «эти глаза» пристально смотрели на него вновь, с ненасытною жадностью, уже не таясь. Князь вздохнул, подумав только об одном: сейчас случится падучая. Она охватывала Мышкина, всё существо пронзала, а душа словно стремилась ввысь, пыталась оторваться от тела. Вопль, нечеловеческий и ничем не сдерживаемый, вырвался из груди; лицо исказилось страшно, а взгляд окончательно стал туманным. Помнил он только короткое мгновение, когда его подхватили и не дали упасть: а после мир окончательно погрузился во мрак.