mon сher leon

Тщетно Парфён предпринял попытку подавить душераздирающий крик, с силой прижав руку ко рту Льва; вопль раздался громко и отчётливо, не оставив без внимания готовящихся ко сну обитателей. Посреди пугающей тишины послышалось шурханье, после раздался отдалённый грохот и торопливые, несколько беспокойные шаги. Через несколько мгновений в комнату с опасением заглянула Нина Александровна. Её усталое лицо озарялось бледным пламенем от маленькой свечки, потому промелькнувшую на лице эмоцию распознать оказалось нетрудно — беспокойство. Но полнейшее отрицание окружающей действительности не спасло положение, женщина изумлённо ахнула, застыв на месте, не решаясь переступить через порог. Так подействовал вид Рогожина: весь всклокоченный, глядит зверем и сжимает обмякшее тело князя, словно страшится того, что его отнимут. — Да что же это?.. Неужели вы…? — Нина отшатнулась в испуге, заметив пред этим блеснувшее лезвие ножа. Если бы не появившаяся весьма вовремя Варвара, раздался бы другой оглушительный вопль, ничуть не уступающий первому. — Маменька, у Льва Николаевича, вероятно, приступ. Ложитесь спать, а я уж сама справлюсь, — глазки её недобро, осуждающе блеснули в темноте при виде сложившейся картины, но голос звучал наоборот мягко, заботливо. Иволгина заметно успокоилась и, почувствовав на плече руку дочери, одобрительно качнула головой, передала ей свечу и направилась прочь. Стоило только матери отойти от двери, как Варя разразилась неприятными комментариями, очевидно от испуга. — Не желаю знать, что вы с ним сотворили, но поймите, этот дом не предназначен для… такого! — на лице Рогожина не отразилось никакой эмоции. Тот пребывал в сильнейшем ступоре, складывалось неподдельное ощущение, что Парфён находился в ином месте. — Да что с вами, право… что же вы сжали его, неужто раздавить хотите? Никуда уже не убежит! — поставив свечу на тумбу поблизости с кроватью, та предприняла попытку разжать руки, дабы высвободить князя из стальной хватки, но Парфён наоборот изо всех сил сдавил князя, продолжая ошалело глядеть. — Мой! Он весь мой! Никому не отдам, не отпущу! — Варвара затаила дыхание от агрессивной интонации и довольно скоро сообразила, что без помощи тут не обойтись. — Ганя! Ты где, Ганя? Подойди сюда! Убьёт же князя! — Иволгина крикнула последнюю фразу скорее для привлечения внимания, но внутренне не отрицала и такого расклада; слишком уж Рогожин устрашающе выглядел. Появившийся Гаврила быстро оценил обстановку и наклонившись к сестре, прошептал что-то на ухо. Он обошёлся без лишних реверансов и любезностей, сразу перейдя к делу, но старание оказалось безрезультатным: Парфён вскочил с пола, походя теперь уж на одержимого. — Отойди, Ганька! Иначе зашибу, мало не покажется! — Драться со мной вздумал? Совсем умом тронулся? — Иволгин медленно приближался к Рогожину, надеясь претворить свой план в реальность, — У него припадок случился, ему нужен покой! Неужели ты настолько глуп, что не осознаёшь, какой ущерб здоровью наносишь князю, сейчас сопротивляясь? Пока Рогожин осмыслял сказанное, Ганя подобрался к нему и перехватил руки. Тело князя рухнуло навзничь, на первый взгляд показавшись бездыханным: Варвара подбежала к Мышкину, и заметив движение глаз, вздохнула с облегчением. Нечто болезненное и туманное содержалось во взгляде, говорящее о полнейшей неосознанности, но ей стало теперь не так страшно. Парфён взревел, попытавшись вырваться, но «спаситель» пригвоздил его к полу, тяжело дыша: с телосложением Гаврилы долго удерживать крепко сложенного мужчину не представлялось возможным. Если бы в ту минуту он случайно не посмотрел на князя, то вряд ли бы сумел успокоиться, но одно только выражение лица его и «эти глаза», пред которыми устоять невозможно охладили вмиг безудержный пыл. Столько в них света, невинности, благолепия, что пронеслось в мыслях невольно, будто пред ним святой — и столько в Парфёне сразу проявилось смирения, немого восторга, что он прекратил сопротивляться. — А я уж думала, водой холодной окатывать придётся, чтобы в себя пришёл, — задумчиво проговорила Варя, приводя Мышкина в сидячее положение, — Ганя, да пусти ты его уже… Хотя Иволгин и прекратил удерживать мужчину, тем не менее, внутренне опасался последующей реакции. Но Парфён лишь глядел заворожённо и помышлял об одном: как прелестен и мил Лев Николаевич в данный миг. — И всё же, зря ты к нам заявился. Удивляюсь, как после всего, что между вами было ты смеешь разговаривать с ним, — Ганя подхватил князя, осторожно перенеся изрядно пострадавшего жильца на кровать, — Не мне следует об этом говорить, но чувство вины у тебя напрочь отсутствует! — Осуждать вздумал? — поднявшись с пола, он ехидно улыбнулся, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не рассмеяться. Гаврила поучает его, как ребёнка малого… смешно! Но забава длилась недолго: промелькнувшее воспоминание о тирании отца и схожих словах мигом стёрли мысль о несуразности сказанного. — А смысл от осуждения, если ты выводов не сделаешь? Правда, с князем иначе вышло… тут проявление невиданного упорства! Не получилось убить в первый раз, так ты решил вновь попытать удачу! Или несуществующее чувство вины взыграло, решил остаться рядом с ним, чтобы тебе потом раскланялись? Мол, остался в трудную минуту, а не сбежал, как тогда? Не успел Парфён толком возмутиться, как за пределами комнаты раздался громкий мужской голос, приближающийся с каждой секундой всё скорее. Сомнений не возникало, то был Ардалион Иволгин, начавший сочинять на ходу невиданную ахинею про скорую и неизбежную смерть Мышкина, после чего Парфён окончательно стал напоминать изваяние. Слова помешанного старика въедались в мозг, закладывая страшную, пока не окончательно сформировавшуюся и осознанную идею в голову. Прервалось театральное представление неожиданным появлением Нины Александровны, предпринявшей попытку успокоить мужа, но он отличался особенной настойчивостью, когда дело касалось привлечения внимания публики. Помог матери Гаврила — правда нехотя, с видом обречённости — увёл генерала, непривычно смиренно и тихо воспринимая происходившее сумасшествие. Заговорщический голос, правда, не утихал, становясь почему-то громче по мере удаления мужчины в свою комнату: «Сгинет, сгинет! Ведь судьба у него такая, как у отца…» Немного погодя, ожидая момента, когда буря окончательно стихнет, Варя бесстрашно вошла в темноту, а после возвратилась, но уже с тазиком холодной воды и плавающей в нём тряпкой. Она недовольно фыркнула, шумно поставив его на пол, и принялась расстёгивать пиджак, а после и рубашку. У Рогожина удивлённо округлились глаза, ему не было понятно совершенно, для чего нужны подобные предприятия. Очевидно смиловавшись, девушка пояснила: — Не будет же он спать в платье, в самом деле… — Парфён так и не прекратил изумлённо глазеть, переводя взгляд то на Мышкина, то на Иволгину, вешавшую на стул его одежду, — Всех на уши поднял, кто бы мог подумать… Господи… Ганя! Ты не мог бы подойти сюда? Мокрую тряпку аккуратно положили на лоб; в ослабленном теле не наблюдалось никакого движения. Парфён завороженно глядел на князя, поражаясь бледности кожи — точно покойник пред ним лежал. — Ганя! — девушка сердито вздохнула, присев на придвинутый ею стул, располагавшийся теперь рядом с кроватью. — Я тебе лакей какой-нибудь, чтобы по первому зову приходить? Что? — сестра проигнорировала грубый тон Гани, предполагая, что он вновь достигает той степени раздражения, когда одно неправильно сказанное слово способно воспламенить окончательно. — Проводи, пожалуйста, (с её губ чуть было не сорвалось «нежеланного») гостя. Сейчас придётся возиться с Львом Николаевичем… уж окажи услугу сестре. — Сумасшедший дом… Извечно оказии, — с обречённостью пробормотав себе под нос нечто ещё более неприятное, тот грубо схватил задумчивого Парфёна за предплечье, стараясь поскорее выпроводить его. Идти, к радости Гаврилы, пришлось совсем недолго: мгновение — и посетитель уже оказался за пределами дома. — Прощай, Рогожин. И будь так невероятно любезен забыть сюда дорогу, — Парфён не успел и слова вымолвить, как дверь со скрипом захлопнулась. Он оказался в кромешной тьме: звёзды заволокло грозовыми тучами, а луна, хоть и кратковременно выглянула, в очередной раз спряталась за облаками, будто в малоудачной попытке заснуть. Мужчина растерянно оглянулся: в голове царила пугающая пустота, ему было неведомо, куда идти. К его изумлению, ноги сами двинулись с мёртвой точки, судя по всему поддавшись невиданному, необъяснимому импульсу, заставив пойти туда, куда глаза глядят, прямиком в неизвестность. Сейчас почему-то ничего не имело значения. Мысль о возвращении домой казалась изощрённой пыткой, наказанием за содеянное. Сидение в гробовой тишине и рассматривание мрачной картины Гольбейна так и вовсе походило на извращение, обыкновенно заканчивающееся состоянием необъяснимого ужаса. Он с неприятием признал, что такое мрачное, угрюмое помещение нельзя назвать домом. Пожалуй, у него никогда и не было дома. Не в физическом смысле, естественно, но хибара словно до сих пор принадлежала отцу — всё в нём напоминало о прежнем владельце. Не только портрет, но и мебель, и даже противные огарки на столе… От этой мысли Парфён неприятно поёжился. Потеряться, забыться, спрятаться, прямо как луна на небе! Нырнуть в тучу и поселиться в ней навсегда, горестей не знать… жаль, что в жизни всё не так легко и просто. Рогожин ступал по грязи, раздумывая о том, насколько нечестно поступил по отношению ко Льву Николаевичу. «Кто тебя, дуралея, за язык тянул? Зачем ты письмо швырнул на стол, зачем так грубо сказал? Да ты ведь ещё и плюнуть в него собирался, лишь бы на реакцию посмотреть! Эхма…». Он вздохнул с неподдельным сожалением, где-то глубоко внутри себя сознавая, что пришёл именно за треклятым прощением. Не для того, чтобы пожаловаться на неудачу в любовном деле, нет, отнюдь, — а чтобы Лев произнёс заветные слова. Улыбнулся ему, точно ангел с небес сошедший, и тихо промолвил: «Что же ты, Парфён, я давно тебя простил», а после обнял, крепко-крепко, в меру возможности, и поцеловал трепетно в щёку. Стыд смешался с негодованием и самоненавистью, и окончательное чувство казалось схожим с бурлящей в нём злобой на всё человечество. Он ранит его каждый раз, когда приближается, причём часто совершенно случайно, по глупости, скорее в силу устоявшейся привычки. Оттого, что до сих пор не свыкся с тем, что с ним общаются по-человечески, а не как с безмозглым животным, что относятся с непостижимым трепетом и теплом, что любят настолько глубоко и искренне! Рогожина осенило мучительно — своим поведением он, скорее всего, окончательно расстроил его здоровье. Дышать стало тяжелее от подступившего ужаса и от роковой мысли в голове, всё неожиданно прояснившей: он боялся, до непривычной дрожи, ему не присущей, что со Львом что-то произойдёт. Этот страх заставлял сердце биться через раз — ведь если умрёт Мышкин, то наступит конец всему. Но чему именно, Парфён так и не разгадал. Начался дождь. Рогожин пришёл к подобному умозаключению только спустя время, после того, как ощутил неприятно прилипшую к телу одежду. Как же неуютно, как же сыро и грязно! Ему мечталось пойти домой, но дом существовал только рядом со Львом, а от него Парфёна быстро спровадили. Он тяжело вздохнул, а после остановился, пошатываясь от пугающего откровения, и прошептал: —… дом существует только рядом с князем? Парфён вздрогнул, как от унизительного удара, и постарался утихомирить поток всплывающих прозрений, приходящих в его голову. Вскоре их стало настолько избыточно, что Рогожин сорвался и побежал по тьме, заползавшей во все потаённые уголки его души, в царящий в ней беспорядок, лишь бы не отвечать на неудобные вопросы. Он не верил, не собирался и допускать такие сентиментальные вещи, но отрицание делало только хуже. В больном сознании всплывали подавленные фантазии, задушенные чувства: Рогожин взревел в настоящем бешенстве, и вопль, казалось, разнёсся повсюду. Парфён походил на разгневанного и неуправляемого зверя; пожалуй, только жгучие слёзы убеждали его в том, что он — человек. Та глубокая, забытая со временем боль, отброшенная далеко-далеко и ставшая предметом воспоминаний — о том, что он чужой среди людей, сейчас проявилась с новой силой. Крик отчаяния превратился в рык, завывание; Парфён хрипел, желая уничтожить причину своих страданий, придушить собственными руками, пока та не испустит дух, но чудная мысль настойчиво останавливала его. Мысль о том, что Лев Николаевич принимал его беззаветно, со всеми прегрешениями, недостатками; она приводила в небывалый восторг и противоречила озлобленности на всё человечество. Среди боли, ненависти, тьмы проступало нечто необыкновенное, для такого человека как Рогожин даже смешное. Невозможная и сладкая глупость, заставляющая трепетать всё его существо! Чувство настолько светлое, тёплое, ему не свойственное, что Парфён рассмеялся сумасшедше, как только сам дьявол смог бы, прибрав бы к рукам чью-то душу. Показалось. Ему определённо показалось. Разве способен он чувствовать так? Его любовь, всегда граничащая с безумием и ненавистью, страстью и ревностью, стала такой смиренной, тихой, нежной, что становилось истерически смешно. Парфён снова как-то нечеловечески рассмеялся, доведя себя до того состояния, когда от непрерывного хохота неприятно сводит тело, и тяжело рухнул на землю, пытаясь отдышаться. Ему как-то неожиданно подумалось, что они с Настасьей похожи даже больше, чем может показаться на первый взгляд. Вместе отвергают, сбегают, произносят пустые, лживые слова, не те, которые действительно желается и главное — считают себя недостойными, порочными. Только он не боялся чистосердечно признаться в том, что готов потянуть Льва за собой в геенну огненную. Эту непосредственность, наивность, хрупкую красоту выносить было невозможно, почти физически болезненно, потому идея о его скорой кончине от рогожинских рук занимала мозг, хотя и представлялась дикой, нереализуемой, особенно теперь. И всё же, рядом с князем хотелось быть, дышать одним воздухом, глядеть на него, пока тот декламирует строчки из Евангелия, предаваясь после задумчивости… Чистота его для такого беса губительна, но чертовски притягательна: и он готов собирать себя заново, по крупицам, бесконечно терять и не находить, лишь бы только иметь возможность говорить с ним, снова и снова. Настасью Рогожин любил совершенно иначе: ею хотелось обладать, он почитал Барашкову за ценную вещь, реликвию, именно поэтому и не чувствовал стыда за то, что без зазрения совести выкупил несчастную у Гаврилы Ардалионовича за сто тысяч. А с князем история принимала иной оборот: от принуждения стало бы только хуже, да и «приобретать» такого человека не желалось, но сдерживаться от стремительных действий, бесконечно отвлекаться от желания овладеть с каждым разговором становилось сложнее. Он — существо чистейшее в отличие от этой падшей женщины, которая вызывала в нём по большей части злость и отвращение, но от того только сильнее хотелось его опорочить, испортить, чтобы тот опустился с ним на самое дно. И за неё велась такая ожесточённая борьба? За жалкую, испорченную даму, ставшую жертвой обстоятельств, но не вызывающую никакого сожаления? Рогожин усмехнулся, отчётливо сознавая, что ничего хорошего к ней почти не чувствует. Настасья — повод для их разговоров и встреч, предмет, связывающий вместе. И больше та ни на что не годна. И как князь видит в ней человека? От человека осталась только миловидная внешность, пускающая пыль в глаза таким благодетелям как Мышкин. Состроит несчастное личико, поплачет — и он уже стоит на коленях, вымаливая прощение за несуществующий грех, сам при том рыдая. Не смешно ли? Парфён до сих пор продолжал ощущать колючие капли дождя, которые проникали чуть ли не в самые кости. Но он настолько погряз в тяжёлых думах, что не замечал более слякоти и хлада — и похоже, перспектива пролежать в таком положении до утра становилась всё вероятнее.