remember me.

      Тяжело.       Как будто на голову и грудь положили по паре мешков с цементом.       И звон в ушах.       Такое ощущение, будто она упала с мотоцикла.       Пальцы на руках шевелятся, но болят. Значит, точно грохнулась с мотоцикла, да еще и забыла про перчатки. В прошлый раз все было точно так же. Сейчас она откроет глаза и увидит злую мать, готовую оторвать ей и без того ушибленную голову, и выслушает чертову тучу претензий о том, как она ее достала, и сколько денег теперь нужно вбухать в лечение.       Сейчас она откроет глаза и пожалеет, что все же свернула в сторону, а не продолжила нестись по встречке в надежде разбиться о какой-нибудь грузовик, который перенес бы ее в дивный новый мир.       Сейчас она откроет глаза и пожалеет, что жива.       Она морщится, чувствуя ненавистный запах больничной палаты. Рядом кто-то что-то говорит. Кто-то куда-то побежал. Открывать глаза не хочется совершенно.       Но все же она открывает. Ее мать сидит рядом: будто постаревшая на десять лет, с проблесками седины, с глубокими морщинами на лбу.       Сейчас она будет на меня орать.       — Ляпис! — срывается с губ женщины облегченный вздох. — Ох, дорогая, ты наконец-то очнулась! Какое счастье!       Женщина вытирает выступившие слезы заранее приготовленным платочком, и берет ее за руку, шмыгая носом.       — Мы все верили, что ты справишься.       Все? Ты и врачи?       — Тебе придется остаться тут еще на недельку, я думаю, пока ты не поправишься.       Недельку? Ты в курсе, сколько денег с нас могут содрать за такое? Или пока я спала, ты выиграла в лотерею? Или успела удачно выскочить замуж? Что ты несешь?       Ей хочется все это спросить вслух, но в горле пересохло, будто она столкнулась с фурой, полной песка, и воткнулась в нее головой, нажравшись миллионом песчинок. Язык не слушается, и она может только слабо кивнуть.       Подошедшая медсестра что-то проверяет на приборах, светит ей фонариком в глаза, щупает конечности. Делает какие-то пометки в блокноте.       — Можешь говорить? — спрашивает она.       Хочу, но не могу.       Отрицательный кивок.       — Тогда попробуем позже. Можешь еще поспать.       Ее мать хлопает ее по ладошке.       — Спи, солнышко, отдыхай.       Все понятно. Я не свернула, я врезалась в тот грузовик, и теперь я в коме, в которой вижу сладкий сон о том, как моя мать меня больше не ненавидит, и есть еще кто-то, кто обо мне переживает. От такого сна не хочется просыпаться.       Глаза снова слипаются. Проходит время — непонятно, сколько, но ощутимое количество. Она уже может разомкнуть губы, чтобы произнести одно единственное слово.       — Пить.       Кто-то тут же подносит к ее губам воду. Она пьет, жадно глотая, наполняя горло влагой, и становится легче, хотя гул из головы никуда не уходит.       Она открывает глаза.       — Ляпис… — произносит сидящая напротив нее девушка с такой нежностью, что ее едва не выворачивает наизнанку всей той водой, что она только что выпила.       Ляпис. Да, это ее имя. Какое счастье, что она не забыла его.       — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает девушка, и Ляпис пытается сфокусировать на ней взгляд. В ней есть что-то знакомое, но она не может вспомнить, кто это. Блондинка с зелеными глазами, вся в веснушках, и с очками на пол-лица. В ее окружении таких точно нет. Тем более, что она сильно старше. Наверное, очередной доктор? Тогда почему без бэйджика? И почему смотрит так, будто сейчас бы забрала к себе домой?       — Как кусок дерьма, — кое-как выдает Ляпис шепотом, чувствуя, как тяжело даются слова. Сколько она проспала с тех пор, как увидела мать? — Сколько я тут уже?       Девушка морщит лоб. У нее выбриты виски, и Ляпис бы даже сказала, что она вполне в ее вкусе, но у нее нет никаких сил заигрывать с медсестрами. В прошлый раз, когда она попыталась, Джаспер сломала той медсестре нос, а Ляпис мучилась мерзким чувством вины еще несколько месяцев.       Джаспер. Конечно, уж она-то точно не придет ее проведать.       — Около двух недель, — говорит девушка-блондинка. Под ее зелеными глазами залегли тени, а лак на ногтях (или том, что когда-то было ногтями) содран, и выглядит ужасно. — Мы все чуть с ума не сошли. Ради всех богов, давай ты больше не будешь садиться на этот чертов байк…       Ляпис фыркает. Так вот, кто эти все. Наверное, это та самая причина, по которой ей можно так долго валяться в больнице. Непонятно откуда взявшаяся тетка, которая все оплатит.       Девушка тянет руку к ее лицу, нежно улыбаясь.       Господи, не надо этих фальшивых нежностей.       — А ты кто вообще?.. — спрашивает Ляпис, и девушка в ту же секунду бледнеет, замирая на месте.       — Ты ведь шутишь, да?.. — шепчет она, вскакивая со стула. — Прошу тебя, милая, скажи, что ты шутишь.       — Не шучу, — рявкает Ляпис, и тут же жалеет, что повысила голос. По голове будто огрели церковным колоколом. — Я не знаю тебя.       Девушка делает пару шагов назад, и тут же скрывается за дверью. Через пару секунд через эту же дверь заходит ее мать — более отдохнувшая, но все равно слишком постаревшая. Ляпис пытается вспомнить, была ли у нее эта седая прядка на челке, когда она выходила из дома.       Вроде не было.       — Ляпис, — обеспокоено спрашивает ее мать. — Ты помнишь, кто я?       — Моя мать, — холодно отвечает Ляпис.       Женщина вздрагивает, но берет себя в руки. Делает вдох и выдох.       — А девушку передо мной ты не помнишь?       — Нет. Ее я не помню. Кто она?       Женщина присаживается на стул, пряча лицо в ладони, и что-то неразборчиво причитает, пока, наконец, не смотрит на Ляпис глазами, полными слез.       — Ох, дорогая… Это твоя жена. Перидот Юниверс.       Жена?!