Каскады

Ее нет третий день, и он думает о том, чтобы послать людей на поиски. Три чертовых дня на легкое, в сущности, задание — это слишком. Он не рефлексирует, просто не может уснуть по ночам, ворочается, отгоняя старые кошмары, пока, разозлившись, не встает с кровати и не заваривает себе чай. Простыни сбились — наверное, думает он, пинаюсь по ночам. Было бы кому проверить теорию. Он не переживает больше нужного — не позволяет панике проникнуть вглубь себя. Он отделяет Джинкс-подрывницу от Джинкс-дочери: если вторую можно баловать не только вниманием, но и особым расположением, то к первой следует относиться со всей строгостью (чего у него до конца все равно никогда не получалось). Иногда она проваливает миссии, и он злится — не может не злиться; не винит ее, но все-таки. Иногда она возвращается с успехом, и он хвалит ее — так, как отцы дочерей не хвалят. Пропала она впервые, и на исходе третьего дня он думает о том, что послать людей надо было уже давно, еще вчера. Капелька холодного пота стекает по его лбу — он совершенно не хочет представлять, в каком состоянии ее принесут в кабинет. Перед глазами слишком отчетливо встает картинка: переломанные конечности, стеклянный взгляд поблекших радужек, грязная одежда, следы насилия. В качестве угроз раньше, до того, как стать главным среди химбаронов, он слишком часто слышал угрозу: «я твою девчонку надену, да так проверну — не узнаешь». Они все, эти угрожающие, лежат кто где — в могиле ли, в канаве ли, но сейчас это не успокаивает, скорее, наоборот — неужто добрались? Да кто бы стал, говорит он себе, чтобы успокоиться. С ней все в порядке, с ней всегда все оказывается в порядке. Может, она просто решила заглянуть в мастерскую — в те моменты ее лучше не трогать. Может, она над тобой шутит. Нет. Она его любит, он знает. Она не будет так над ним шутить. Он приглаживает волосы — сзади все равно торчат, черт с ними, — и закуривает, когда дверь в кабинет открывается и в дверном проеме появляется Джинкс. Ему хватает сноровки, оставшейся с былых времен, когда приходилось не жить, а выживать, чтобы поймать ее падающее тело. Она вся в кровище — лицо покрыто коричневыми корочками, плечи, руки, грудь, живот испачканы. Сквозь запах железа пробивается спирт. — Я так устала, — говорит Джинкс хрипло, обнимая его за шею. — Как ты себя чувствуешь? — сдержанно спрашивает он, потому что внутри него творится странное. Умиротворение — жива, на первый взгляд цела и относительно здорова. Напряжение — что случилось, почему она в таком виде? Раздражение — если она выглядит так, значит, задание прошло совсем не так, как он планировал, и придется разбираться с последствиями. — Дэвид и Крамер мертвы, — отвечает она невпопад. — Но я все сделала. Ха-ха, ты бы видел их рожи! Да-а-а... они все мертвы. Только я осталась, но смерти меня не достать. Да! Да, думает он, ты же пьяная. Он поднимается с пола с ней на руках и, больше ничего не спрашивая, несет в ванную. Простор, белизна, сдержанная роскошь — разве что золотой нитью обвита ванна, потому что ему нравится золото — знак того, что он не только выжил, но и преуспел. Джинкс предпочитает другую гамму, но разукрасить все в сине-розовые цвета он бы не позволил. Он кладет ее в здоровенную посудину, белую настолько, что цвет будто можно унюхать — и это свежесть. Прежде, чем набрать горячую воду, он расстегивает одежду Джинкс, снимая сперва верх, затем огромные кроссовки, которые изначально были сапогами, пока она не загнула края наподобие воротника, затем шорты и белье. Она не сопротивляется, только смотрит из-под положенной на лицо руки, усмехаясь. Он знает, что она копирует его мимику, и находит это забавным. Она щурится, как он, она улыбается, как он, раньше даже ходить пыталась так же. Она пытается стать им или что-то вроде того — его это радует. — Ничего, если я усну? — спрашивает она лениво, расплетая косы. Волосы тоже в крови. — Ничего. Он наполняет ванну водой — от нее идет пар, она быстро теряет прозрачность, становясь сперва мутной, затем — розово-красной. Он наклоняется над Джинкс, мылит руки и смывает с нее следы не то битвы, не то бойни. — А что произошло? — Крамера ранили, и он решил, что подорвать себя вместе с мудаками из банды Дизастера — лучший вариант. Взрывчатка не сработала, и я пошла разобраться. — И все взорвалось, когда ты подошла. — Ага. Он надеется, что она не скажет... — Эффект присутствия! Эффект Джинкс! Зря. — Ты не приносишь неудачи. Это глупости. Его ладони скользят по гладкому животу, ногти едва задевают становящуюся снова жидкой кровь, царапают ее, чтобы быстрее отмывалась. Джинкс опускается ниже в воду, по глаза, которые далеки от того, чтобы спать. Она смотрит на него и ерзает под руками. — Ты у меня лучшая. Он не врет — искренне в это верит. Он не привык ей врать, даже когда знает, что лучше бы сказать какую-нибудь нелепость, лишь бы не правду, потому что тогда она будет злиться или расстраиваться. Ее плохое настроение для него лучше, чем факт того, что он ей солжет. Она для него и вправду лучшая, и не было никого, кто мог бы ее заменить. Он ласков. Его пальцы выводят на коже круги, даже когда на ней уже не остается грязи — это успокаивает его воспаленные за три дня нервы. Вода становится совсем красной, когда он мягкими движениями смывает кровь с ее лица — с щек, носа, бровей; ресницы и веки — и те покрыты темным налетом. — А с волосами поможешь? — Конечно. Он поможет с тем, чтобы их помыть, с тем, чтобы их высушить, а потом — заново заплести, аккуратно и бережно, как всегда. Когда он приступает к прядям, пропуская их между пальцев, то думает: «когда была маленькой — было проще». Джинкс однажды заявила ему, что не собирается стричься, и он пожал плечами; он вот себе половину лица красит — каждый развлекается так, как хочет. Сейчас на нем нет макияжа — завтра не предусмотрено важных встреч, да и как-то не до того было. Не хотелось лишний раз смотреть на безобразный глаз, на обожженное лицо, вспоминая, при каких обстоятельствах это произошло. Он думал о ней тогда — и, хотя его мысли были далеки от радостных, лучше она, чем холодные воды реки. В ванне вот вода теплая. Он сливает ее, а затем набирает новую, и все повторяется: ненадолго прозрачная, жидкость быстро обретает непонятный мутный цвет, когда он проводит пятерней по чужим волосам, как гребнем, вымывая остатки крови. Синие, бесконечные, они как ручейки в его руках. Они обвивают его запястья как вены, по которым бежит жизнь. Он со смешком думает, что мог бы на них повеситься когда-нибудь — и это не план на будущее, это правда шутка. Он никогда не умрет по своей воле... Он хорошо заботится о ее волосах, отчего они на ощупь как шелк. Силко в шелках — звучит еще смешнее. Когда он доходит до кончиков, конечности уже немеют от усталости, а одежда пропитана водой. Джинкс не спит — следит за его действиями, водит ладонями по своей шее и груди, помогая ему разобраться с последствиями задания, на которое он сам ее и отправлял. И все равно, превозмогая боль, он кладет руки на ее голову и массирует виски, водит подушечками пальцев за ушами, заставляя ее хихикать и вздрагивать. Он знает, что это расслабляет. Это отгоняет кошмары. Вся его жизнь, помимо части с выживанием — это защита от преследующих кошмаров, от прошлого, которое стучится в двери и бьется в окна. Он хочет, чтобы она жила по-другому. Он наклоняется вперед и мягко целует ее в кончик носа, но у Джинкс другие планы, и она подается навстречу, переводя поцелуй на губы. Она отнимает его руки от головы — заметно, что это решение далось ей нелегко, — и кладет их на свою грудь, водя чужими ладонями взад-вперед по твердым соскам. — Ты же спать хотела, — говорит он с усталым смешком. Молодость... он вот две ночи почти не спал. В его мыслях было столько сдержанной злобы и беспокойства, что мысль о сексе, да даже о разрядке, не приходит. Только о прохладной кровати, в которую он сможет уложить свое сокровище и пристроиться рядом. Если кому-то она и приносит несчастья, то для него Джинкс — талисман от всех бед. — Разве с тобой можно уснуть? — спрашивает она и снова целует, потом — кусает, тянет за нижнюю губу до ноющей боли. Со мной нужно спать, думает он. Он привстает и обходит ее, ведет ладонью вдоль тела, пересчитывая ребра, запускает руку в голубые волосы на лобке — и ниже. Он следит за тем, как Джинкс теперь кусает себя за запястье, сдерживая стоны, когда он начинает двигаться внутри. Он знает: чтобы ей было приятно, достаточно и двух пальцев. От ритмичных движений, от осознания, что вот она, мокрая, горячая, живая, рядом с ним, тревога его отпускает, и проведенное в беспокойной разлуке время больше не кажется катастрофой. Когда Джинкс содрогается, схватившись за бортики ванной, он иронически мысленно замечает: все как в сказке, только хороший конец. Он сам вытирает ее длинным махровым полотенцем, сам несет в кровать — не то чтобы боится отпустить, нет, сама дойдет, но ему хочется быть заботливым. Он еще раз проходится тканью по ее волосам, снимая остатки влаги, но как бы он ни старался, синие каскады остаются мокрыми — и в следующую секунду после того, как он ложится рядом, оказываются на нем. Как змеи. Он наматывает одну из прядок себе на указательный палец и обнимает Джинкс, тепло дыша ей в лоб, подложив руку под ее голову. Засыпает почти мгновенно, но чувствует сквозь сон, как она мирно дышит в его шею — и кошмары, поджидавшие его, отступают.