Бессветность

— Нет места! Нет места! — закричали они, увидев подходившую Алису. — Здесь достаточно места! — с негодованием сказала Алиса и села в большое кресло в конце стола. (с)

— Отдай меч, — повторяет Сяо Синчэнь, кажется, в третий раз. — Сюэ Ян. У тебя руки в крови. Замечательно даочжан иногда шутит, даже не сознавая того. Из горла Сюэ Яна вырывается закономерный смешок. Сун Лань вздрагивает от ненависти, но ненависть трудно соединить с любовью — во всяком случае, в одну и ту же единицу времени. Интересно, понял ли этот зануда, что именно произошло, или решил, что Сюэ Ян просто голыми руками пытался остановить летящий в его сторону клинок? — Я не сделаю этого, — терпеливо, со всей убедительностью произносит Сяо Синчэнь. — Отпусти, А-Ян. Сюэ Ян отлипает от Шуанхуа, и Сун Лань тут же оттесняет его от Сяо Синчэня, придавив горло Фусюэ. Сюэ Ян закатывает глаза. Можно было бы достать Цзянцзай и устроить классическую ничью, но Сюэ Яну лень это делать и он слишком занят всякими другими мыслями. И так понятно, что Сун Лань слишком растерян, чтобы немедленно перейти к необратимым действиям. Он обходится язвительным уколом: — Кто о чем, а даочжан Сун спустя три года все еще помышляет о мести? Как недобродетельно и недостойно для такого образцового даоса! А мы-то считали тебя воплощением праведности — с кого же теперь брать пример? Переводит взгляд на Слепышку, которая стоит у дверей, зажав рукой рот, и смотрит на них, и подмигивает ей, словно сообщник. Еще одна сиротка — и такой же, как теперь очевидно, обманщик. Какую славную все же Сяо Синчэнь умудрился собрать вокруг себя компанию! До Сун Ланя медленно, но доходит это даочжанское вырвавшееся «А-Ян», и он с болью и упреком в глазах оборачивается к Сяо Синчэню. — Ты должен разрешить мне, — стоит его взгляду вернуться к Сюэ Яну, и в подаренные Сяо Синчэнем глаза снова возвращается ненависть, похожая на чистый огонь. — Разрешить мне избавить тебя от него. Сюэ Ян неожиданно чувствует прилив знакомого бешенства, словно в их первую встречу. — Жизнь ничему не учит даочжана Цзычэня, — презрительно замечает он, сильнее запрокидывая голову, потому что лезвие Фусюэ от этой вербальной атаки дергается и прорезает кожу. Он и боится усугубить ситуацию, понимая, что в угол загнан сейчас отнюдь не он, но и остановиться не может. — Сяо Синчэнь, — насмешка в его голосе — настоящая жестокость: — Скажи своему другу, пусть хотя бы сделает это не на глазах у ребенка. И я бы еще добавил, — добивает он с безжалостным смешком: — не у тебя на глазах, но у тебя же их нет. По правде, сейчас они бесят его оба — уж лучше бы, действительно, Сяо Синчэнь отдал такое распоряжение, чем скорбно стоять, ссутулившись, с этими подтекающими красными пятнами на повязке. Это ненормально, оплакивать и оплачивать все собственной кровью. Если мир нельзя изменить, его следует сжечь, по глубочайшему убеждению самого Сюэ Яна. Решение на поверхности, и не надо выдумывать тут избыточных трагедий, от которых всем станет только хуже. Ничтожную вероятность прощения и принятия Сюэ Ян даже не рассматривает — он всегда славился практичным и трезвым подходом к действительности. Если они будут так тормозить, ему придется сейчас выхватить Цзянцзай и сцепиться-таки с этим самоуверенным даосским засранцем, явившимся по его голову. Сюэ Ян этого не делает только потому, что считает мероприятие безнадежным — победа ему не поможет, сбежать можно и сейчас, но с какой стати, собственно? Он в своем доме. Сун Лань мог бы и толику уважения проявить — можно подумать, у самого рыльце не в пуху! Сюэ Ян почти жалеет, что начал свой проект с Сун Ланя, а не воспользовался какими-нибудь менее изощренными вариантами мести. Надо было все-таки идти не в Байсюэ, надо было идти к Сяо Синчэню, найти его самого. Мстить зрячему даочжану было бы вообще до безумия весело. — Прекратите оба, — неожиданно резко приказывает Сяо Синчэнь. Чем быстрее заново накаляется обстановка, тем скорее к нему возвращается самообладание, и румянец гнева окрашивает мертвенно-бледные до этого щеки. Вероятнее всего, этот идиот злится на самого себя, отмечает Сюэ Ян — и угадывает на все сто, судя по тому еретическому бреду, какой даочжан выдает дальше. — Цзычэнь, — после трагично затянувшейся паузы произносит блаженный придурок. — Я ни в чем тебя не виню. Ты был совершенно прав в Байсюэ. Это все произошло из-за меня, и извиняться тебе не за что. Я исправил самое меньшее, что было в моих силах. Невидящее лицо с яркими пятнами на повязке поворачивается в сторону Сюэ Яна. — Сюэ Ян, — его голос становится холоднее. — Ты добился своего дважды. Отомстил и в этот раз. И ты тоже прав. Удовлетворят тебя эти слова? Ты что-то хочешь еще? Если нет — сейчас ты можешь уйти. — Сяо Синчэнь! — вскрикивает Сун Лань. Тот пресекает его порыв вскинуть руку с Фусюэ. — Я это начал, — говорит он, удерживая возмущенного Сун Ланя, но обращаясь к Сюэ Яну. — И заплатил за свою глупость и опрометчивые решения. Ты считаешь, что плата недостаточна? Спрашивать об этом человека, который оценил свой палец в пятьдесят жизней — рискованная затея, и не черный ли юмор мерещится Сюэ Яну за этим с виду таким великодушным вопросом? Сюэ Ян теряется, чуть ли ни впервые в жизни, но червяка с крючка глотает моментально — вместе с блесной и половиной лески. По губам его ползет сладкая улыбка. — Недостаточна, даочжан, — весело подтверждает он, наблюдая за кончиком Фусюэ, который Сун Лань, выдрав руку из останавливающей руки Сяо Синчэня, тут же упирает ему в грудь. — Да есть ли пределы у твоей наглости? — выкрикивает он в лицо врагу. Сяо Синчэнь становится серьезным. Сюэ Ян знает это выражение его лица, которое он надевает всякий раз, прежде чем произнести нравственный приговор какому-то событию. Он вспоминает, что вот за это он его и ненавидит. — Ты можешь уйти и сохранить свою жизнь, — Сяо Синчэнь все-таки говорит это. Сюэ Ян ждет логично продолжающего «или остаться и умереть от руки человека, чьих близких людей ты уничтожил». Но Сяо Синчэнь с тяжелым и безотрадным вздохом высказывает что-то совсем другое: — Я обещаю, что ни я, ни даочжан Сун Цзычэнь не будем тебя преследовать. Воцаряется патетическая тишина. Сун Лань точно так же пытается принять сказанное, и с некоторой надеждой ждет, что Сюэ Ян не согласится. И тот уже набирает воздуха для смеха и серии добивающих скептических комментариев — но тут неожиданно А-Цин, от дверей наблюдавшая их общение, подбегает к даочжану, бросив свой шест, и обхватывает его обеими руками, с плачем зарываясь в белый хлопок ханьфу. Сюэ Ян понятия не имеет, что это ей вдруг вздумалось — не иначе как по его примеру! — ошеломлять даочжана захлебывающимся признанием в своей возмутительно скрываемой от них зрячести, но пока Сяо Синчэнь успокаивающе ее обнимает — в правой руке все еще Шуанхуа — у Сюэ Яна немного, совсем чуть-чуть, проясняется в голове, и он получает драгоценные мгновения подумать, как вся эта ситуация выглядит — может выглядеть — со стороны. Ему, конечно, немного жаль, что Слепышка вмешалась, было бы забавно посмотреть на выражение лица Сяо Синчэня, когда Сюэ Ян сказал бы «нет» в ответ на столь щедрое предложение, но, в общем, напряжение ее истерика заметно снимает. — Убери меч, даочжан Сун, ты пугаешь ребенка, — осклабившись, руководит он, и Сун Лань в очередной раз каменеет от такого хамства, но сделать еще более ненавидящее и презирающее лицо просто не в силах — никакому театральному гению, окажись он на месте старшего даоса, сейчас это не удалось бы. «Прости, прости меня, — говорит А-Цин, озвучивая его собственные мысли, высказать которые и самому себе-то, не то что даочжану, помешала бы гордость, даже не будь здесь Сун Ланя. — Я просто боялась, что ты прогонишь меня, если узнаешь правду». Одним глазом она косится на Сюэ Яна, и он ясно читает скрытое послание: «Ты мне должен, паршивец, теперь много конфет, все конфеты» Сяо Синчэнь тоже начинает что-то понимать, и лицо его делается виноватым и задумчивым, когда он просит А-Цин успокоиться и пойти в свою комнату, потому что на вопрос: «Ведь ничего плохого не случится теперь?» — другого ответа, кроме как «конечно нет», Сяо Синчэнь дать не может. Даже Сун Лань выглядит слегка пришибленным после этой душераздирающей сцены — все же Слепышка великая актриса, когда ей требуется чего-то добиться. — Девочка не знает, за кого просит, — говорит Сун Лань, стоит той исчезнуть за дверью. Сюэ Ян аккуратно отодвигает Фусюэ подальше от своей груди и надменно хмыкает. Выражение лица Сяо Синчэня из теплого становится замкнутым. Он, безусловно, знает гораздо лучше, за кого просит А-Цин. Сюэ Ян, спеша подтвердить это, едко и юмористично начинает, растягивая слова в притворной раздумчивости: — Раз Сяо Синчэнь считает, что он виноват, и спрашивает о компенсации… Сун Лань в очередной раз вздрагивает от ненависти и отвращения. Сяо Синчэнь говорит устало: — Опусти Фусюэ, Цзычень. У него Цзянцзай, он мог бы призвать его, если бы хотел навредить. — Я не могу в это поверить, — обобщает Сун Лань, видимо, все происходящее в целом, но отступает, подчиняясь творящемуся абсурду, все еще не торопясь, впрочем, совсем убрать Фусюэ в ножны. — Мы три года жили вместе. Здесь. В этом доме. — Сяо Синчэнь, убедившись, что никто из них не собирается кидаться в драку немедленно, на несколько мгновений поворачивается к ним спиной, достает лекарства из шкафчика, ловит Сюэ Яна за руку — левую — и тот по старой привычке рефлекторно отдергивается, только через секунду соображая, что осторожность уже не нужна. — Сядь. — Сяо Синчэнь подводит Сюэ Яна к скамье возле стола, усаживаясь напротив и разворачивая бинты — те же, которыми иной раз на смену заматывает глаза. Сун Лань, все еще с выражением шока на застывшем лице, опускается с противоположной стороны, мрачно наблюдая за его действиями. — Я не могу поверить в это, А-Чэнь, — повторяет он заторможенно, словно самому себе. — И что… что ты планируешь делать дальше? — Не знаю, — Сяо Синчэнь упрямо склоняет голову, разрывая хвостик белой ткани надвое и завязывая узелком с бантиком, чтобы удобно было развязывать. Не так много у них чистой белой ткани. — Мне надо подумать. Отличная фраза, чтобы держать их обоих в тонусе. И в неизвестности. Сюэ Ян вздрагивает, а Сун Лань плотнее сжимает губы. — Он сделал тебя убийцей, — напоминает он, и Сюэ Ян нервно шипит в его сторону: — Не лезь в то, чего не в состоянии понять, даочжан Сун! — Цзычень лучше понимает тебя, чем я, — с потусторонним хладнокровием возражает Сяо Синчэнь, и оба противника затыкаются, переваривая неожидаемость сравнения. — Девочка не знает, кто он, — повторяет Сун Лань. — А-Цин сказала бы, что у нее есть имя, — фыркает Сюэ Ян. Кажется, он сам сейчас впервые его и называет, это имя, но это совершенно неважно. — Если ей объяснить… — А может, стоит объяснить кое-что кое-кому другому? — зло прерывает его Сюэ Ян. — Порадовался бы лучше, что твой потерянный друг вообще жив. Неужели ты, прогоняя его, не подумал, что я собираюсь его найти? Сун Лань прерывисто вздыхает сквозь сжатые зубы. — Я не… — и отворачивается, сглатывая скорбь и стыд, снова вспыхивая гневом. Не в присутствии этого существа он собирался говорить с Сяо Синчэнем. Сяо Синчэнь чувствует его состояние. — Цзычэнь, — тихо говорит он. — Мы не воскресим их. Даже если ты убьешь его, это их не воскресит. Сун Лань делает странное — он закрывает лицо ладонями, словно прячущийся от нестерпимости ребенок. Нестерпимость сжигает его изнутри, и по лицу бегут дорожки беззвучных и яростных слез. Сяо Синчэнь, закусив губу, чтобы не сорваться самому, поворачивает голову уже совсем и вовсе не белой повязкой от одного к другому. — Я не уйду, — «эффективно» заявляет Сюэ Ян на всякий случай, если тут кто-то еще этого не понял, и его озлобленность отчетливо пронизана кровавым намеком на все, что он может сделать и обязательно, непременно сделает, если его заставят уйти. — Плевать, — он вызывающе вскидывает голову, пялясь в белую повязку, не в силах, как и Цзычэнь, угадать намерения Сяо Синчэня по едва заметной мимике. — Свяжи его, — грубо требует Сун Лань, внезапно отняв руки от покрасневшего и мокрого лица. — Раз ты не хочешь, чтобы я его убивал, я его не убью. Отдадим его в руки закона. Если в Ланьлине не чтут справедливости, есть и другие кланы, — тут же прерывая возможные возражения, для которых Сяо Синчэнь едва успевает вдохнуть: — Нет. Нет, даже не вздумай снова говорить о своей вине. Я обвинил тебя тогда в полном помрачении рассудка и тысячу раз себя за это потом проклял! Ты сделал только то, что должен был сделать, ты исполнял свой долг! — Я не потащусь ни в какие кланы, — разъяренно шипит Сюэ Ян, — с дешевыми праведниками, не соображающими ничего вовремя! — его левая рука резко дергается в пальцах Сяо Синчэня, надрывая бинт. — А-Чэнь, как ты можешь… — начинает Сун Лань. Хоть ставки делай, в ком из них первом проснется хоть капля сочувствия лично к нему, размышляет Сяо Синчэнь, пытаясь сожмурить веки и хоть этим остановить намокание повязки. Сюэ Ян за пару фраз Сун Ланя снова превращается в пылающий комок ненависти. Похоже, к ним обоим — как на дороге в Башню Кои. Когда-то Сяо Синчэнь счел слишком невероятной и фантастической догадку о том, каким именно страхом вызвана эта ненависть. Сейчас для него это совершенно очевидно. Как и то, что, возможно, вообще не существует обстоятельств, в которых Сюэ Ян это признает. Обманщик с трехлетним стажем готов огрызаться до последнего. Его трясет от нервного озноба — пульс в бинтуемой Сяо Синчэнем ладони бьется так бешено, что ощущается даже в подушечках некогда искалеченных пальцев. По-хорошему, его надо увести отсюда и долго, долго успокаивать это мечущееся неверие, выдерживая, как угасающие волны, приступы злых откровений. Но это значит своими руками затолкать Цзычэня на эти минуты и часы в Диюй. Сун Ланя тоже надо успокоить. Выйти с ним во двор, куда-нибудь к костру, усадить в молчании, напоить чаем, в идеале — вообще уйти с ним куда-нибудь далеко-далеко. На несколько дней, недель, быть может. Дождаться, пока схлынет острота увиденного им, приугаснет нестерпимость эмоций. Почувствовать, разделив, как некогда в теряющихся в тумане временах, глухую и захватывающую пустоту пространства, накрывающего невероятным куполом поднебесный мир. И только тогда, когда разум и сердце друга будут хотя бы немного — нет, не исцелены, но утишены, смягчены привычной для них обстановкой, завести речь о том, что он собирается сказать сейчас. Сейчас, потому что у него нет возможности решить с каждым из них эту проблему наедине. Он заканчивает с перевязкой, но прежде, чем Сюэ Ян дергается, чтобы спрятать руки под столом, перехватывает его запястья, сжимая крепко-накрепко, так, что это должно быть почти больно, чуя ответный едва заметный вздох, едва видимое расслабление. Жест, красноречиво свидетельствующий — никто тут не собирается никого отпускать, для Сун Ланя, не разбирающегося в прикосновениях, со стороны выглядит, скорее, как обезвреживание преступника — с прижатыми к столу руками тот вряд ли сможет напасть или смыться. В любом случае, с печальным смешком внутри осознает Сяо Синчэнь, дать понять что-то Сюэ Яну куда проще, чем достучаться до Цзычэня. В прошлый раз ему это не удалось. Вздохнув, он говорит отстраненным, сухим голосом словно бы не участвовавшего ни в каких околособытиях рассказчика: — История Сюэ Яна и гибели клана Чан началась в тот день, когда двенадцать лет назад Чан Цыань переехал семилетнего ребенка колесом телеги. На минуту вокруг воцаряется благословенная тишина. Как будто две как раз вот такие телеги разом остановили вращение колес, прежде чем начать движение в обратную сторону. Потом Сун Лань переспрашивает, несколько растерянно, и впервые его взгляд на Сюэ Яна отражает что-то помимо чистого стремления к немедленной расправе, и это что-то — может, не свойственная этому зануде работа воображения, хмыкает про себя Сюэ Ян, не меньше, впрочем, потрясенный таким поворотом беседы — делает его лицо неожиданно глупым и до наивности простым: — Что? Колесом… телеги? Сюэ Ян не без торжествующе сладкого, злого наслаждения произносит: — Я вроде тогда избавил даочжана Суна от зрения, а не протыкал уши! Сяо Синчэнь сжимает его запястья сильнее, в качестве безмолвного приказа заткнуться. Сун Лань смотрит на перчатку на руке Сюэ Яна с каким-то смутно осмысляющим выражением. Сложить два и два здесь не так трудно, и Сюэ Ян одобрительно и со смехом в подтверждающем кивке наклоняет голову: — Да-да, это был воспитательный подарок судьбы. Страдания же заставляют духовно расти, так ведь вас учат в ваших отстойных монастырях? Зима на улице с гниющей рукой в семь лет отлично стимулирует повысить свое совершенствование! — Цзычэнь, — тяжело окликает Сяо Синчэнь, больше не обращая внимания на Сюэ Яна и его фиглярство, словно Сюэ Яна здесь нет, и тот притихает, слушая, словно сказку, рассказываемую даочжаном у зимнего ночного костра. — Чан Цыань поручил беспризорному сироте выполнить небольшое поручение — отнести записку, пообещав в награду накормить сладостями. Изначально просьба была подлостью — в записке фигурировало ругательство, и ребенок был избит ее получателем. И все же детская вера в справедливость оказалась достаточно сильна, чтобы вернуться и доложить о выполнении задания, простодушно рассчитывая на награду. В качестве благодарности мальчик получил только удар кнута и раздавленную телегой руку. Не окажись он заклинателем, он не сумел бы выжить. — Сяо Синчэнь молчит несколько секунд, позволяя Сун Ланю обдумать сказанное, и продолжает немного мягче и менее отстраненно: — Мы уже не узнаем, что пошло не так в судьбе родоначальника клана Чан, какую свою боль он пытался заглушить равнодушием к чужой боли и какой поворот событий привел его к такому безумному и жестокому поступку. Но ты требуешь от меня сейчас, чтобы я казнил этого ребенка. Тогда подтверди, что ты сделал бы это там и тогда, если бы предвидел судьбу Байсюэ. Тишина, воцаряющаяся после этого феноменального утверждения, не просто мертвая, она как заново упокоенный лютый мертвец. На такой логике трудно не споткнуться, и Сяо Синчэнь даже испытывает проблеск надежды, что этого хватит. Что тишина явилась надолго, как зима — и точно так же, как это бесконечно ледяное безмолвное время, заполнит все выбоины и охладит пожирающий нервы трех участников этой милейшей застольной беседы огонь. А потом в ней раздается негромкий, невыносимый, как догадывается Сяо Синчэнь, для слуха Сун Ланя смех. — Даочжан Сяо умеет заставить задуматься о странных вещах, не так ли? — слова, которые этот смех обрамляет, такие же разъедающе-едкие, как свежесцеженный сок ядовитого лакового дерева, добавленный в мед — и очень, слишком легко представить на этом лице, которое Сяо Синчэнь так хорошо помнит, непроницаемо детскую, словно бы обнуляющую само значение сотворенного ужаса улыбку. — Я убил пятьдесят человек за свой палец, даочжан Сун. Даочжан Сяо слишком щедр в своих оправданиях. Полагаю, уже тогда во мне было все то, что вызывает твою ненависть и за что этой телеге следовало проехать не по руке того ребенка, а по его шее. Интересно, безнадежно прикидывает Сяо Синчэнь, заражаясь всеобщей кровожадностью — вообще-то он тоже живой человек, а не только праведный идеалист идиот-по-мнению-неназываемого-друга-даос, почему это всем вокруг можно, а ему нельзя?! — остановится ли не в меру разговорчивая тварь, если сломать ей запястье, или тут не обойтись без столь профессионально практикуемого самим Сюэ Яном отрезания языка? Немного утешает, впрочем, что Сюэ Ян, вываливая очередную порцию мути, уже сам с бешеной силой вцепляется в его ладони. Значит, превосходно понимает, что делает. Остается только продолжить, надеясь, что этого будет достаточно — хотя сам он более чем отдает себе отчет в том, что это далеко не вся картина открывшихся ему истин. Вот этой истины, во всяком случае, готовой полыхнуть чернотой в любой момент и начать вырываться из рук. — Гнев затуманивает разум, но обостряет интуицию. Легко перевернуть мир ребенка, но как добраться до сердца равнодушного старика, прожившего целую жизнь? Ребенок знал, что это невозможно, он никогда не сможет отомстить так, чтобы боль стала равной. Прибавь к несправедливости ярость и отчаяние заведомого бессилия, Цзычень, — помедлив секунду, внутренне сверяя произносимое с понятым и убеждаясь, что не ошибся, он кратко договаривает: — У Чан Цыаня была только одна и достаточно холодная уязвимость — тщеславие и гордость за созданное наследие. Именно это и было уничтожено на его глазах. Ничего примечательного в том, что Сюэ Яна дергает от его слов почти физически, Сяо Синчэнь не находит. На порфироносные выступления невыносимой твари он за компанию с Цзычэнем налюбовался еще в давние времена по пути в Ланьлин, ожидать чего-то другого от существа, до такой степени помешанного на гордости и неуязвимости, по меньшей мере странно. И, конечно, дико ждать какого-то мгновенного перепонимания ситуации от Цзычэня, хотя бы с мизерной добавкой снисхождения — Сяо Синчэнь считает это фактически — и справедливо! — невозможным. Ну что ж, зато, по крайней мере, чудовище удалось отвлечь, а друга озадачить. Позади открывается дверь, и высовывается голова Слепышки. — А ты еще что здесь забыла? — рявкает на нее «старший братец», догадываясь о подслушке, и Сяо Синчэнь чувствует, как тот смотрит с угрозой через его плечо. Но А-Цин запугать — задача не из легких, в этом они с Сюэ Яном тоже на удивление схожи. — Я проверяю! — откликается девочка намного агрессивней, чем следовало, хоть и с истеричнно-плаксивыми нотками, явно рассчитанными на сочувствие не знакомого с ее театральными приемами гостя. — Я вас пересчитываю. Не получая ответа, она выбирается из-под защиты двери и, нарочито шаркая якобы подгибающимися от истощения ногами, подходит и плюхается за стол, тут же влезая в общее осмысляющее молчание с жалобой: — Я целый день на ногах, а вы отправили меня спать без ужина, так можно и с голоду помереть! — Суп на плите, — рассеянно отзывается Сяо Синчэнь. Сюэ Ян с появлением Слепышки расслабляется, и от него перестает нести этими пылающими темными вспышками, но отпустить его Сяо Синчэнь не рискует. — Давайте я и вас покормлю? — немного неуверенней предлагает А-Цин. — Все равно тут надо дозаправить и сварить толком все. Могу развести огонь и… — Не нужно, А-Цин, — тихо говорит Сяо Синчэнь. — Очень даже нужно, — возражает Сюэ Ян, вдруг вспоминая про наловленных и ожидающих в котелке крабов. Сложно оценить, насколько они утешат Сун Ланя, особенно если ему придется сидеть за одним столом с убийцей своей ненаглядной даосской братии — хотя сидел же он некогда за одним столом с убийцей клана Чан! — а вот его самого — очень даже да. — Если я не уйду, это мой последний ужин, ведь так? Если даочжан Сун не передумает, — он расфыркивается, давя смех, над растерянной складкой на лбу Сяо Синчэня. — Такие вы мне поставили условия? — Если не я, то кто отомстит за Байсюэ? — спрашивает Сун Лань глухо, растирая виски. — Тебе достаточно будет моего пронзенного сердца, или вырежешь мою семью? — хмыкает в его сторону Сюэ Ян, сопровождая намек на этот раз почти невинной улыбкой. Наступает черед Сяо Синчэня вздрагивать. Нельзя делать признания в столь сомнительной форме. — Потом, Цзычэнь, — он все же находит в себе хладнокровия кивнуть в сторону девушки и осуждающе повернуться к Сюэ Яну разукрашенной повязкой. — Мы с даочжанами очень давно знаем друг друга, Слепышка, — весело поясняет для нее Сюэ Ян. — Ты сказал, что ее зовут А-Цин, — обрывает его Сун Лань. Та наклоняет посудину с крабами над большим котелком и промахивается — парочка клешнистых созданий оказывается на полу, а ведь еще надо пошевелить огонь, едва разожженный и того и гляди норовящий затухнуть, залив помещение едким дымом. — Не собираешься помочь, или только мне одной это надо? — недовольно окликает она бессовестно прицокивающего языком на ее неуклюжие усилия Сюэ Яна. — Я их точно не поднимал, — комментирует он ее усилия поймать вывалившееся и несмотря на очевидную дохлость словно бы убегающее из рук, и только-только намеревается продемонстрировать ей перевязанные ладони — фиг теперь он будет ближайшую неделю что-то делать по дому, если выживет, и это, пожалуй, прекрасно — но Сун Лань опережает их всех, вставая и направляясь к котелку. А-Цин смотрит на него, приоткрыв рот. — Ну ты и каланча, даочжан Сун, — говорит она, примеряясь к его росту и прикидывая, как это качество поудобней использовать в хозяйстве. Мыть посуду он точно не сможет, плита и столы для него явно низковаты, зато отлично дотянется до бельевой веревки. Не такое уж бессмысленное, похоже, ей досталось сегодня приобретение. — И что, вы правда старые друзья? — Угу, — ржет Сюэ Ян. — Все. А-Цин тактично умалчивает должное воспоследовать «то-то вы все собираетесь перерезать друг дружку». Впрочем, задумывается Сюэ Ян, если судить по ее собственным замашкам, возможно, в ее представлении, наоборот, это признак особо задушевных связей. Переведя взгляд на Сяо Синчэня, который, видимо, не сменит повязку до тех пор, пока они не умиротворятся ужином и он не рассадит их по разным углам похоронного дома — может, и привяжет, для безопасности — Сюэ Ян победоносно ухмыляется, чувствуя себя окончательно вернувшим самообладание. Может статься, она не особо и не права.