Оправданий не найдя странному явленью, Упрекнешь меня, возможно, в том, что я хвастлив. Но это солнце, подчиняясь моему веленью, Опускается покорно в блещущий залив. (с) Всё сбывается на свете, Если очень захотеть. (с)
Нипочему, говорит Сяо Синчэнь тремя шичэнями раньше. — Какие удивительные подробности о нашей первой встрече ты помнишь, даочжан, ммм, — Сюэ Ян лежит тихо-тихо, прощупывая на запястье заклинание, пока в его ладонь льется исцеляющее свечение, на всякий случай делая вид, что изучает расположение балок под потолком. — Твой Цзычэнь ведь предложил тебе свидетельствовать вместе с ним о Байсюэ? На деревянные перекрытия косо падает свет от окна — слабый, месяц еще не взобрался на верхушку ночи, но можно разглядеть, как по балке вдоль привязанных мешочков с травами с легким топотом пробегает обнаглевшая, как Сун Лань, явившийся без спросу в похоронный дом, мышь. — Да. — Теперь, когда у него есть глаза, ему, разумеется, поверят, — ухмыляясь, высказывает гипотезу Сюэ Ян — обходной путь разузнать, что подразумевалось под даочжановым «все решения примем завтра». — А в Гусу они не только честные, но и добренькие, так что, может, обойдется и без еще одного трупа, ограничатся своим любимым дисциплинарным кнутом и бессменным заключением. Отведешь меня в Гусу, даочжан? — Уже торгуешься? — Сяо Синчэнь чуть заметно фыркает в ответ в темноте. Сюэ Ян поворачивается к нему, не отнимая руки. — Думаю, стоит ли залить этот дом вашей даосской кровью, — с грубым прямодушием признает он. — Что ты делаешь, Сяо Синчэнь? Я предполагал, вы запрете меня на ночь в сарае, забив в колодки понадежнее. На какой бы эффект он не рассчитывал, его терпеливый целитель даже не вздрагивает. — Ты сказал, что не намерен сбегать. — И что никуда с вами не пойду. — Да. Потому завтра, — самым серьезным, каким только может, голосом произносит Сяо Синчэнь, — мы возьмем телегу у тетушки Пэй, в которой она сено для коз возит, сложим тебя туда и поедем. В Гусу. — Подумав: — Сено, так и быть, можно не вынимать. Сюэ Ян недоверчиво хмыкает в темноте, подсовывая для лечения и согревания вторую ладонь, которую тут же окутывает мягкое свечение светлой ци. Руки ему сегодня понадобятся, и отнюдь не в бесстыдных, как вчера, целях. Впрочем, это тоже как посмотреть. — Не даст она тебе… телегу. Не умеешь пугать, даочжан. Умеет, и еще как. Тогда в Ланьлине у него это получилось просто прекрасно. И это еще Сюэ Яна считают мстительной тварью? Ладно, он найдет, чем уесть этого благородного святошу. — Чем тебе не нравится мой труп? Я предполагал, что все наоборот, в таком виде я для тебя гораздо предпочтительней. Ты что-то имеешь против лютых мертвецов, даочжан? Чем это тебе они не угодили? — поразительно точно передразнивая интонации А-Цин, когда она охвачена подозрениями в недостаточно почтительном отношении к слепым: — Лютые мертвецы участвовали в битве при Аннигиляции Солнца, а ты так погряз в предубеждениях, даочжан, смотришь на них свысока, как тебе не стыдно! Главное найти, что спросить. — За три года многое изменилось, — все так же серьезно сообщает Сяо Синчэнь, неявно и почти неотслеживаемо подразумевая обратное. Врет. И издевается. И врет. С ума сойти, он совсем испортил даоса. Не надо было столько над ним подшучивать, он как-то странно теперь юмор понимает. Такой был простодушный, ранимый и невинный даочжан, а теперь вот что это вообще? Как с ним справиться? — Я доказал свою полезность? — скептически фыркает Сюэ Ян. — Ах да. Это все потому, что я умею ловить крабов. — Чинить крышу, колоть дрова, иногда ходишь на рынок и… — Сюэ Ян мягко перехватывает его ладонь и тянет на себя, укладывая на собственный живот, впрочем, вполне еще приличным образом, где-то в районе золотого ядра — непринужденной размытостью жеста, позволяющей отступить или подыгрывать. Сяо Синчэнь запинается на мгновенье. — Сюэ Ян. — Что? Благочестие не позволяет делать это с убийцей? — за беспечной, подчеркнуто шутовской и осознанно неправомерной провокацией только очень чуткий слух может различить злую непритворность давней обиды. — Цзычэнь заслужил сегодня крепкий сон, — спокойно осаживает его даочжан. Сюэ Ян издает ни капли не разочарованный хмык, словно и не ждал ничего другого, и мелодично-захватывающе мурлыкает: — А как же последнее желание? — Ну, в Гусу же тебя не казнят, — с бестрепетной небожительской иронией замечает Сяо Синчэнь. Больше ничего, кроме иронии, здесь и не остается, если, разумеется, не пожелать окончательно спятить для собственного душевного комфорта. — Может быть. Да и ехать туда не близко. — Кто знает, кто знает. Говорят, этот их дисциплинарный кнут… они могут не рассчитать, — тварь беззвучно смеется, и от нее начинает идти поднимающийся жар, как от потревоженной подземным огнем земли. — Поторопись, даочжан, вдруг я исчезну раньше, чем ты узнаешь, что такое парное самосовершенствование… с другого конца. — Сюэ Ян, — останавливает намечающуюся пошлость Сяо Синчэнь, но чудовище уже превратилось в огненного дракона, хотя этого не скажешь даже по дыханию — только по вспыхивающей, переплетающейся с темнотой ци, болезненно мечущейся в пережатых ограничивающим заклинанием мередианах. — Хорошо, хорошо, я понял, твой дражайший, преисполненный нравственных совершенств Сун Лань этого не переживет, — сдавленно фычит Сюэ Ян, чтобы не разразиться вслух смехом. Учитывая, что от кухни, в отличие от комнатки А-Цин, их отделяет только плотная дверная занавеска, возможно, это действительно не лучшая идея. Ладно, терпения ему не занимать. А вот не смеяться очень трудно, особенно когда он произносит заготовленное: — Вот поэтому и надо было запереть меня в сарае. Глупый ты все-таки, даочжан. Теперь поздно, мимо твоего сторожевого Цзычэня уже туда не пройти. Сяо Синчэнь сдвигает руку вниз, и тварь замолкает, словно ее ткнули в горло мечом. — Приподнимись, — говорит Сяо Синчэнь в это застывшее, шоковое молчание. Бока чудовища обжигают пальцы, как чешуя саламандры, и мышцы напряжены так, словно оно готово в любую секунду рвануться прочь — но когда в итоге Сюэ Ян все же соглашается последовать просьбе, приподнимая бедра и позволяя стянуть с них одежду, то издает что-то наподобие неуязвимого смешка. В мертвой последовавшей тишине сверзившаяся-таки с балки непутевая мышь проезжается по холщовой ткани, коготками цепляясь за мешочек, набитый шалфеем, и, сорвавшись, с громким стуком шлепается на пол, с перепугу резво пускаясь в грохочущий галоп, чтобы скрыться где-то под кроватью. Невозможно понять, как столько шума может исходить от такого маленького существа — не решил бы Сун Лань, что они привели сюда лошадь. В это ему, во всяком случае, будет проще поверить, предполагает Сюэ Ян, чем в то, что делает с ним Сяо Синчэнь, сосредоточенно и просто наклоняясь вниз тем поразительно чистым и спокойным движением, каким лебеди наклоняются выпить из миски воду — туда, где навстречу этому акту очевиднейшего безумия внутри тела Сюэ Яна с какой-то прямо-таки непропорциональной силой вспыхивает в ослепительной точке темный торжествующий огонь. Поглощая свет, этот огонь расходится, как некроэнергия расходится древесными линиями на коже поднятых мертвецов, по сосудам от позвоночника вверх, и лижет лопатки конфетно-привкусной и беспомощной дрожью. С таким же успехом Сяо Синчэнь мог бы погрузить его с головой в теплую и быструю реку, придерживая у самого дна, чтобы утопить — иначе почему настолько немыслимым кажется двинуться, если наверху не навалено несколько галлонов воды? Приходится сдерживать порог дыхания, как какому-то заправскому совершенствующемуся, чтобы судороги от этого утопительного-упоительного процесса не начались сразу, и неуправляемость собственной безвольности подобна желаемой смерти — остается только следить за вспыхивающими под кожей, мягко проникающими сквозь мышцы и костный мозг очагами огня, словно за расцветающими пятнами фейерверков. Это все еще не менее невозможно, чем вчера — пожалуй, даже настолько, что где-то за ребрами скапливается ужас. В горах в Гусу есть такие вечно-белоснежные пропасти, вроде этого ненормального. Отчаяние это или прощание? Обольщаться избранностью, теряя голову, Сюэ Ян не намерен: учитывая все чудесности их отношений, наверняка светозарное чудовище попросту наказывает его за наглость. Преодолев давление удовольствия, Сюэ Ян неудобно изворачивает шею, чтобы запомнить невероятное зрелище, но все, что удается рассмотреть — поток падающих на виски даочжана темных волос и уголок светлой кожи, просвечивающий сквозь темные пряди над тканью повязки. До которого он не сразу решается дотронуться — той рукой, которая в перчатке. — Каких-то десять — двенадцать лет медитации, и ты бы вернул себе зрение, — что-то надо сказать в противовес этому баснословному проигрышу, подпустив в голос трезвого, насмешкой оскорбляющего хладнокровия. Сяо Синчэнь на секунду прерывает свое дивное занятие, чтобы так же спокойно, не поднимая впрочем головы, сообщить, вопреки сбившемуся дыханию: — Я не был уверен в сроке, — и, разумеется, надо бы сейчас вышутиться, поддразнить его чем-то вроде «у тебя хорошо получается, даочжан», или «этому учат вас в ваших даосских школах?», но Сюэ Ян находит это уже совершенно бессмысленным, созерцая калейдоскоп безумия в собственном теле, возносящий его в золотые праведные небеса.***
Низкие бездождевые облака заволакивают до краев сверху все притихшее и безветренное пространство, отраженной, дышащей влагой серостью пропитывая теплый мелкий песок и внушительную высокую каменную стену, нависающую над протертой сотнями пар обуви плитой, положенной некогда у входа в монастырь, неудачно выпестовавший под своими сводами даочжана Сун Ланя. Сюэ Ян стоит перед воротами Байсюэ, головокружительно ощущая, что сейчас он изменит мир, и обратно отмотать это будет уже нельзя. Очень похоже на то чувство, когда перерезаешь себе самому горло, но при этом по какой-то таинственной и необъяснимой причине все равно продолжаешь двигаться, дышать и осознавать происходящее. В собственный замысел его затягивает, как на аркане. Приподнятость и азарт предвкушения стремительно гонит по телу кровь, обостренное сознание с небывалой отчетливостью отмечает и запечатлевает мельчайшие окружающие детали, словно периферия действия устанавливает внутри необходимое равновесие недостигаемого при обычных обстоятельствах спокойствия. Особый сорт медитации — он фыркает от смеха, стучась в ворота и на ходу додумывая эту наизабавнейшую мысль. Ему даже не очень хочется изображать притворство — и распахнувшие, услышав торопливую просьбу о помощи, ворота монахи фактически сразу встречают совершенно не подходящую к образу паломника, нуждающегося в участии и наставлении, радостную, широкую улыбку. Сюэ Ян улыбается им весело и почти нежно — их недоуменно переглядывающиеся юные доверчивые лица чем-то напоминают ему Сяо Синчэня, и прежде, чем ему успевают преградить дорогу с вежливым традиционным приветствием, Цзянцзай взрывается предусмотрительно раздвоенной тенью сразу из его обеих рук, синхронно протыкая послушников насквозь — и еще не выдернув обратно и до конца не освободив лезвия, Сюэ Ян уже движется вперед — туда, где мир, ускоряясь и перемешиваясь, рассыпается на локальные фрагменты. Брошенный меч пришпиливает к стене выбежавшего из внутреннего помещения храма идиота, увидевшего убийцу и попытавшегося, рванув влево, пробраться к лесенке, ведущей к сигнальному гонгу. Сюэ Ян знает, что почти все обитатели монастыря сейчас собрались в обеденном зале — он специально подгадал это время, чтобы упростить поставленную задачу. Соединяя лезвия, он вынимает печать: темное железо потрескивает в руке, как земля вокруг Безночного города, сквозь красноватые прожилки нагретого талисмана просачиваются темные протуберанцы. Воля темного заклинателя гонит черноту вперед, и зловещее облако быстро расползается по храмовым коридорам в сторону трапезной. Кто-то выскакивает наперерез, но, вдохнув клубок тьмы, задыхается и оседает, хватаясь за грудь и расцарапывая одежду. Впереди в нескольких чжанах слышны крики — но прицельная волна темной энергии охватывает не всех. Цзянцзай снова окрашивается в красный. Гонг, до которого добрались энтузиасты, отчаянно наполняет дребезжащим надрывающимся звоном воздух, и все смешивается в грохоте, предостерегающих воплях, выплескивающейся темноте и блеске оружия. Хаос кровавой мозаики рисуется в стенах Белоснежного Павильона подобно самовозникающему иероглифу — Сюэ Ян, скорее, ощущает себя частью раскрутившегося над монастырем судьбоносного смерча, чем контролирующим свой же собственный смертоносный проект культиватором. Подвластные фрагменты безумия мелькают перед глазами отдельными вспышками, упустишь — и призванная стихия рухнет вместе с тобой и на тебя же. Вот колебание энергии предупреждает его о подкрадывающемся сзади противнике, и он с легкостью отступает на полшага, позволяя тому увлечься обманом — и на лице монаха искреннее изумление, когда он переводит взгляд на распоровшее ему бок темное лезвие. Вот один из молодых паладинов, проворонив свое оружие после недолгого и преимущественно издевательского со стороны Сюэ Яна боя, панически пятится, бесполезно заслоняясь руками, и Сюэ Ян некоторое время позволяет себе играть с ним, как кошка с мышонком, в сладкую, как небеса, и древнюю игру, загоняя его между стеной и алтарем Гуаньинь, пока отступать ему становится некуда — и почти скучно завершать это маленькое развлечение, хоть и к удовольствию Цзянцзая. Вот на него набрасываются сразу двое, и он снова разделяет меч, чтобы обороняться одним лезвием, пока другое неизвестный не в меру инициативный даос пытается вынуть из собственного живота. В конце концов, сделав круг по монастырю, он снова оказывается в первом дворе, где обезумевшие от воздействия печати монахи сражаются друг с другом и с призрачными порождениями тьмы. Здесь его подкарауливает настоятель и непосредственный наставник Сун Ланя, сумевший защититься от энергии темного талисмана, и Сюэ Ян проиграл бы схватку с ним с полнейшим позором, сражайся он честно и не призови парочку состоявшихся мертвецов посодействовать окончательной победе. Настоятеля он оставляет в живых, поначалу предполагая поболтать с ним до появления Сун Ланя — жаль, тот не демонстрирует склонности к философской беседе и пытается произнести нехило подкрепленное заклинанием проклятие в сторону убийцы, за что предсказуемо лишается языка. Сюэ Ян склоняется над ним с веселой улыбкой — и с издевательски озвученным сожалением «боюсь, твои раны недостаточно смертельны» погружает Цзянцзай слегка наискосок ему под ребра с таким расчетом, чтобы тот оставался в сознании, пока не явится его ученик: Сун Лань, как предусмотрено планом, должен добраться до Байсюэ в ближайшую пару часов. Когда все заканчивается — а заканчивается все очень быстро — Сюэ Ян придирчиво оглядывает результаты своих усилий. Двор живописно усеян телами: пожалуй, следует прикрыть ворота, чтобы издали не было заметно, что в монастыре что-то не так, и отогнать птиц, уже где-то призывно покаркивающих на деревьях, подзывая сородичей. Сдвигаемые створки несчастных ворот издают повседневный, будничный скрип, словно бы протестуя против необратимости случившегося — видимо, им тоже кажется невероятным, что еще получасом назад мирно идущая своим чередом здесь жизнь прекратила свое существование. Ну что ж, таково, размышляет Сюэ Ян, вселенское право неожиданности. Придется им, как и Сун Ланю, смириться с тем, что и самый размеренно-многолетний уклад может внезапно из ниоткуда постигнуть гибельная перемена. Любая классическая дорога в тысячу ли должна же где-то заканчиваться, и это еще далеко не худший вариант — сам он, во всяком случае, определенно предпочел бы муторному ожиданию и старческим горшкам под кроватью какую-то более кардинальную версию финала. Петляя между кровавых подтеков и на этом многоутешительном выводе завершив мысленный диалог с воротами Байсюэ, Сюэ Ян прикидывает, с какой стороны крыши будет выгоднее наблюдать за входом. Поднявшийся ветер отгоняет остатки темного тумана, принося свежий запах листвы и цветущих растений, смешивающийся с железистой вонью крови. Несмотря на полный и не такой уж стопроцентно предсказуемый успех, заставляющий Сюэ Яна победоносно ухмыляться, резкий переход от адреналинового безумия к тишине завершившейся бойни ощущается остро сбивающим с толку и застает нервы врасплох. Любопытно, сомневался бы Сяо Синчэнь хоть секунду, что следует казнить его на месте, если бы видел его сейчас? Вряд ли. Для благородных даочжанов он уже давно песий труп, болтающийся повешенным на веревке, и в каком-то смутном самохранительном приступе Сюэ Ян отпихивает от себя ужас и кайф ощущения, что сейчас он перерезал даже ее. Заодно он придавливает на корню нервирующую пустоту воцарившегося безмолвия и тоску недоумения перед сделанным, ворочающуюся где-то на задворках сознания. Тот случай, когда для оптимизма требуется некое усилие — но он привык одерживать победу в подобной борьбе с внутренней энтропией. Самое интересное все равно всегда впереди, главное, не останавливаться. Сожалеть уже не о чем, мертвецы не грустят — ни метафорические, как он сам, ни буквальные, валяющиеся вокруг. Правда, с Сун Ланем получается даже слишком просто — тормознутый дурак, вместо того чтобы отреагировать на ситуацию адекватно, вообще забывает о возможной угрозе, бросаясь к умирающему наставнику, и выражение «пустить пыль в глаза», по ходу обмена приветственными репликами обретающее сугубо практический оттенок, конечно, неимоверно веселит, но даже в чем-то разочаровывает.***
...Как разочаровывает это благородное негодование в зрачках Синчэневого друга сейчас, когда тот, выражая взглядом глобальное отвращение к присутствию Сюэ Яна на земной поверхности, явно еще большую неприязнь испытывает к тому, чтобы от Сюэ Яна поднебесную благополучно избавить — и так и застревает между этими двумя состояниями с феноменально безнадежным, кислейшим выражением лица. — Да открой же, это подарок, — фыркает Сюэ Ян, кивая на щедро врученную Сун Ланю металлическую коробочку с изображением солнца. — Бессрочный подарок лично для тебя, даочжан Сун, — и поясняет, недружелюбно сощуривая глаза, для этого тупицы и тормоза: — Бессрочный, значит — пока не надоест. Сун Лань заглядывает в полученное с таким видом, словно собирается обнаружить внутри скорпиона — весьма не исключаемый сюрприз, недаром же снаружи поставлены солидные предохраняющие печати. Сюэ Ян, глядя на него со злой и насмешливой улыбкой, начинает считать вслух: — Десять, девять, восемь… — после счета «четыре» апплодирующе восклицая: — О, дошло! Быстр сегодня, как никогда. В коробочке лежат иглы — почти такие же, какие используют в целительстве, только черного цвета, и темной ци от них несет за несколько чжанов. Доработанное изобретение клана Вэнь — именно такие применяют теперь в Юньмэне, когда надо обезвредить темных заклинателей, лишив их возможности использовать иньскую энергию. Побочный эффект у них — как у изощренного пыточного девайса, но глава ордена не замечен в порочной жалости к культиваторам, вставшим на преступный путь. Сун Лань на пробу дотрагивается самым кончиком пальца до тонкого, гибкого острия — руку моментально схватывает до локтя пронизывающей болью, словно в самые нервы вошла спица толщиной со стрелу. Сюэ Ян смотрит на него, как на подопытную игрушку, немного даже с любопытством. Открытая злость в его взгляде так причудливо сочетается с веселой… чуть ни доброжелательностью, — что от этого съезжает крыша. Как это назвать — веселая ненависть, так бывает? — Ты в своем уме? — спрашивает Сун Лань. — Пока да, но в голову их лучше не втыкать, — щурится тварь, довольная его реакцией, и до Сун Ланя вдруг доходит оцепенело, что ему подсовывают это адское изобретение на полном серьезе. Чего Сюэ Ян от него сейчас ждет? Что он привяжет его к ближайшему дереву и намстится вдоволь? О таком и речи быть не может, за кого он его принимает? Сюэ Ян смотрит на него, недобро улыбаясь. «Ты же этого хочешь», — говорит его взгляд, и некоторое время они безмолвно пялятся друг на друга, потому что ответное «еще как хочу» столь же прозрачно, очевидно и не нуждается в озвучивании, как и брошенный вызов. А давайте кинем камешек с горы и посмотрим, образуется ли камнепад. А давайте покричим, вдруг эхо сдвинет воон ту нависающую над ущельем лавину. Неважно, что мы внизу и нас же сейчас и накроет, это же так весело, просто невозможно удержаться. Что за дикое ребячество? Сун Лань спотыкается внутренне на прозвучавшем до этого определении «бессрочный», и до него с опозданием доходит, что дразнить его в подобной манере Сюэ Ян сможет теперь очень, очень долго — недаром тот умиротворенно склоняет голову набок, читая его размышления с выражением «да-да-да, именно так» — ни сбежать, ни спрятаться не удастся. Заскучав от припечатывающего его взгляда, полного демонстративного осуждения, и, на всякий случай, категорического неприятия, тварь без стеснения указывает: — Подарками пользуются, даочжан Сун. Это не сувенир. Сувениром была голова твоего наставника. И, угадав намерение Сун Ланя запустить, между прочим, охрененно дорогой и эксклюзивной вещицей ему в физиономию, предостерегающе и торопливо хмыкая, в готовности увернуться от броска, успевает произнести: — Подарки не возвращают! Что за невежливость. Сун Лань, отказываясь комментировать ситуацию, молча прячет коробочку подальше в рукав цянькунь и кидает на Сюэ Яна заключительный тяжелый взгляд. Сюэ Яну даже любопытно становится — сколько надо пихнуть в руки ключей, чтобы этот образец непогрешимой нравственности получил ответ на свой вопрос, которым он его без конца безмолвно прожигает — смешной вопрос всех хороших и благородных людей «как ты мог это делать»? Как можно совершать зло? Кто тебе разрешил? Ах, и еще излюбленно-укоряющее от всех досточтимых праведников — «где твоя совесть»? Небожители, это и вправду смешно. Уважаемый даочжан Сун Цзычэнь правда не понимает, что у этого моста нет перил? Для человека, считающего явления и вещи в мире последовательными, как ступени дворцовых лестниц, Сун Лань, впрочем, выражает недостаточно удивления. Только оглядывает своего врага с подозрением и явно читающейся мыслью, не следует ли обыскать его и проверить, сколько еще всевозможной фигни, включая вероятное оружие, припрятано в его рукавах и поясе — но в итоге просто пропускает Сюэ Яна, посмеивающегося, вперед. Тот пожимает плечами и возвращается на тропинку, уже довольно основательно залитую предрассветным сумраком. И, конечно, так просто все не заканчивается — по пути Сюэ Ян, со свойственной ему болтливостью, успевает еще десять раз укорить «гостя» за то, что тот не пользуется предоставленной щедростью. Не очень удобно разговаривать, повернувшись к противнику спиной, как неудобно и оборачиваться, топая задом наперед по петляющей среди камней и корней деревьев тропинке, но он умудряется делать и так и так, со смехом сообщая провокационные детали своего пребывания в Байсюэ, надеясь вытряхнуть из Сун Ланя хоть какую-то естественную, не прошедшую контроль высокоморальной сдержанности реакцию — но натыкается только на странно мелькнувшее выражение, с которым смотрят на взбесившегося ребенка. Раньше только Сяо Синчэнь смел на него так смотреть, между прочим, вот этими самыми же глазами. Пока он думает, следует ли возмутиться и что вообще дальше делать, они уже заходят в приветливо уставленный по периметру гробами двор похоронного дома, где приходится беспокоиться уже о другом: не успел ли Сяо Синчэнь обнаружить их отсутствие и что им сейчас за это будет.