Маша подходит к краю крыши... (с)
С гробом и поставленной наискосок ширмой с мерцающей за ней фонариком на кухне становится даже как-то уютнее. А-Цин взгромождает на остывающую плиту таз для мытья посуды и второй с чистой водой для ополаскивания и намекающе кидает рядом полотенце. В четыре руки они с Сюэ Яном справляются довольно быстро, и Сюэ Ян прислоняется к дверному косяку, пока она протирает стол для вечернего чая, и смотрит на переговаривающихся о чем-то даочжанов — кажется, Сун Лань пытается объяснить Сяо Синчэню маршрут своих путешествий, рисуя линии на карте с помощью ци, которые тот отслеживает кончиками пальцев. Сосредоточенное лицо Сяо Синчэня по-домашнему подсвечено золотым светом. Сюэ Ян вспоминает эти черты и этот мягкий голос непреклонными — тогда, на суде кланов, — и пытается восстановить в памяти взгляд. Спокойный, глубокий и как будто совсем не соотносящийся с обрекающими его на смерть словами. Тогда эта занебесная дрянь сумела-таки его здорово впечатлить, ничего не скажешь. Сейчас, когда первый мандраж проходит и он восстанавливает в памяти всю последовательность событий, неуверенность снова сворачивается внутри вязким неуютным комом, словно он наелся до тошноты плохо проваренного риса. Человек, которого муки совести смогли подтолкнуть на такое безумие, как вырвать ради друга собственные глаза, способен на многое и весьма неожидаемое, и неважно, гладил он там его вчера или не гладил и по какой причине за него вступился, все равно неизвестно, как и чем все может обернуться. Если этот светоносный полунебожитель опять примет какое-нибудь замечательное решение не в его пользу, он даже не успеет ничего понять. Дверь так близко, можно просто по-тихому выскользнуть и уйти, раствориться в темноте подступающих сумерек — такое правильное, в сущности, и безопасное решение, потому что переживать все это по второму кругу он не находит в себе ни малейшего желания. В опустевшем мозгу смутно мелькает мысль о более кровавом и тотальном варианте освобождения, как о почти законном предотвращении предательства — пока еще они не додумались связать его и обезвредить талисманами, самое время предпринять хоть что-то, но он так ничего и не делает, просто тупо стоит и ждет, не хуже чем Сяо Синчэнь на долбаном рынке, когда того обвешивают торговцы. Только в отличие от последнего кстати еще и чувствует себя полнейшим дураком. Пока не становится поздно.***
— Я прослежу за ним, — непререкаемо сообщает Сяо Синчэнь, набрасывая на запястье Сюэ Яна светящуюся нить заклинания — «о, ты и этому научился, даочжан» — сопровождающее жест фырканье не скрывает опаски совсем другого рода, но он подталкивает тварь в комнату, к не убранной еще с утра постели — так, как бобику говорят «место». Сюэ Ян избавляется от верхней одежды молча и быстро, и упрашивать его дважды не приходится: нырнув на одеяло, тварь откатывается к стене и оттуда уже прожигает его ощущаемым даже сквозь слепоту взглядом. Сяо Синчэнь ложится рядом на правый бок, вслепую ловя пытающуюся было ускользнуть ладонь, холодную как лед, и пробует вытянуть из-под Сюэ Яна одеяло, прижатое боками чудовища. То не реагирует — ни проблеска света и движения. Это почти смешно. — Сюэ Ян, — он пихает его в бок и дергает тканевый край посильней — да хватит уже пребывать в трансе задумчивости! — Ну как ты лежишь? Укройся. Нащупать собственное в изголовье, аккуратно сложенное при пробуждении, и, не дожидаясь, накинуть на них обоих выглядит самым естественным из всего, что можно сделать. Ну и что? Немыслимое становится рутиной слишком легко. Некоторое время они молчат, и Сяо Синчэнь все еще чувствует на себе это изучающее, пристальное, почти оглушающее применяемым усилием внимание: его пытаются прочитать, и единственное, чем он сейчас защищен — отсутствием возможности насильственного Сопереживания без согласия всех участников. — Сяо Синчэнь, — наконец вопросительно и по-небожительски ясно раздается в темноте: словно на грани искажения, ци человека рядом мерцает, как темная падающая звезда, но голос Сюэ Яна мягче, чем выложенная изнутри пухом колыбель: — А если я приду с руками, забрызганными кровью твоего друга? Или принесу тебе голову твоей драгоценной великой наставницы? Чудесные, замечательные вопросы — и как это он еще только сейчас их додумался задать, а не раньше, гарниром к крабам или к чаепитию? Приходится подтащить тварь, безжизненно замершую, поближе, чему та как-то уж слишком, до подозрительности, не возражает, послушно пристраиваясь лбом куда-то ему в плечо и позволяя освобождать спутавшиеся нечесаные пряди от заколок и с безжалостной самостоятельностью затянутых еще утром Сюэ Яном лент — а заодно и второе одеяло оказывается наконец извлеченным. — Ты страшно устал, — констатирует очевидность Сяо Синчэнь. — Если ты хочешь доказать еще тысячу раз, что тебя необходимо убить, не мучайся, я согласен. Сделаю это там и тогда, когда сочту нужным. В доказательство своих слов он покрепче прижимает чудовище к себе, проверяя ладонью висок, которым оно неосмотрительно стукается о его подбородок. Холод выходит из тела Сюэ Яна вместе с расслабляющей дрожью — и судя по тому, что тот молчит, Сяо Синчэнь, похоже, правильно угадал степень его замученности. Кажется, он знает, что такое эта усталость. Она всегда жила и в нем — где-то у самого сердца, темная тревога, ожидающая своего часа, а он даже толком не понимал, что именно его беспокоит и что так роднит его с людьми. Сюэ Ян был открытой и темной раной, в то время как его рана была внутри, но было бы даже смешно скрывать ее за светом одежд и намерений. Невидимость когда-то не меньше мучила его рядом с Цзычэнем, чем Сюэ Яна — его безымянное существование рядом с ним самим в городе И. Сюэ Ян придавал этой невидимости форму, а Сяо Синчэнь и не знал бы, что об этом сказать — как оповестить о собственной чудовищности, если ты ничего чудовищного не совершаешь, а даже ровно наоборот? Пребывание на горе походило на пребывание в царстве призраков, обескураживая бессмысленностью провозглашаемых наставницей путей — а искренне и добровольно, казалось бы, принятый на этом островке спасения обычай дарить друг другу исключительно великоразумную заботу, бережность и поддержку парадоксально оборачивался непреодолимой дистанцией, обнуляющей человеческое тепло. Совершенствование себя считалось серьезной внутренней работой, и Сяо Синчэнь был достаточно талантлив, чтобы достичь в этом выделяющих его успехов — но мало кто мог догадаться, что восхваляемый за «снисхождение в суровый мир для помощи людям» и жертву «полунебожительским существованием» заклинатель свихнулся бы, если бы пришлось прожить такой замечательной жизнью еще хоть немного. Если уж совсем по правде, порой это можно было спутать с Диюем. Внизу ворочалась тьма, словно чудовище, окруженное шепотом легенд, проходили, шумя и раскачивая издали виднеющиеся верхушки золотоствольных сосен, загадочные неприрученные ветры неведомого, скрывающего какую-то ужасно важную тайну мира — тайну, которую в обители наставницы обходило молчанием всё. Полная еще естественных, даром доставшихся сил юность вынуждала задаваться изводящим сердце вопросом: что я могу дать? — и это было все равно что желать бесконечность перелить куда-то в такую же бесконечность, будучи запертым в теснейшей клетке. Его изводила пустота предчувствий: что-то, мелькающее в воздухе, как хвост хули-цзин, который не успеваешь рассмотреть; стерильные сказки, не способные, казалось, натолкнуть ни на одну из земных идей, но после которых приходили наполненные невиданными и не восстановимыми бодрствующим сознанием эмоциями сны. Накапливаемое и не применяемое жгло изнутри, заставляя чувствовать себя оставленным в чулане светильником, ненужным, непонятого назначения предметом, забытым на самой дальней полке склада неясно для чего существующих вещей. Светлый покой вокруг казался мороком междумирья — если бы не тренировки с Шуанхуа, хоть немного противоречащие ослепительной белизне этого островка правильности, и не надежда уйти, когда его сочтут достаточно «подготовленным» для «этого кошмарного места внизу», он не смог бы этого выдержать. Забавно, что позднее в Цзычэне он встретил все ту же свойственную обитателям мира на горе устойчивую неколебимость возвышенной идеалистической ясности, строгую и гармоничную расчерченность опорных линий, противостоящую любым поползновениям невнятного хаоса, — уже успев немного по ней соскучиться, — но в Цзычэне она оказалась трогательно смягчена сознаваемой его другом угрюмостью, одиночеством и неумением общаться с людьми. Тогда же сказать, что именно не в порядке, ему мешала не только природная тактичность и чуткость, подававшая сигнал, что его не поймут, но и неуверенность в себе, желавшем того, чего, по мнению соучеников и самой наставницы — внешнему мнению — желать он был не должен. Он был лебедем, выращенным, чтобы летать высоко между пустынных скал, с какого-то дичайшего и детского каприза вознамерившимся спуститься к гадким утятам, Каем, покинувшим царство Снежной Королевы, чтобы замерзать и греться на улицах в нищете и сутолке городов. Он помнил и страх, и сумасшедшее счастье, и очарованность упоительным, таящим наконец все оттенки бытия простором, распахнувшим навстречу свою сказочную непредсказуемость. Его путешествие начиналось вслепую — поиск иголки в стоге сена на фоне его действий выглядел бы более здравым поступком. Ужасно было почти понимать, что ищешь, и все-таки абсолютно не понимать и не иметь никаких ни планов, ни способов, одну глупую надежду, заставлявшую оглядывать из-под руки горизонт. Иногда тоска одиночества становилась настолько невыносимой, что он едва ее выдерживал. Какие-то вещи, ситуации иногда проходили так близко, словно надрезая край грудной клетки, и мучили недостаточностью, неясностью действий, и сердце подолгу шло за их откликающимся зовом, как какой-нибудь цыпленок за курицей-наседкой или новорожденный утенок за мандариновой уточкой. Иногда это было почти постыдно, и приходилось резко отворачиваться от каких-то вытягивающих, казалось, желудок через горло образов, словно все его существо собиралось из мозаики в одной сущностной точке, без незадействованных пробелов — и тогда приходилось краснеть от жуткого чувства собственной открытости, соединенной с обостренностью существования. Потом он подолгу не мог выкинуть из головы эти моменты, понимая, что не лучше последнего пьяницы поднебесной, просто у него нет возможности прильнуть к вожделенному сосуду — это вино не изготавливают люди. То, что он искал, было запечатано в мире так же, как тогда еще было запечатано в безопасных хранилищах темное железо. Но пока эта тоска вела его, радость поддерживала под руку. Наконец-то он был нужен, необходим и мог что-то сделать не в глухо сверкающую бесцельную пустоту. Его отогревала земля, и по первости каждый встречный внушал дивный трепет своим потрясающим, живым, по-своему неравномерным несовершенством. Да что там, Сяо Синчэнь был готов победить хоть сотню любого вида монстров за единственный благодарный взгляд и пару одобряющих слов, а иногда ему не требовалось ничего вообще, кроме понимания, что завтра по той или иной тропе безбоязненно смогут пройти люди. Для благородного бескорыстного заклинателя он был таким ничтожным потребителем бесценных невидимых сокровищ, таким жалко эгоистичным существом! Он почти готов был говорить спасибо чудовищам за то, что они существуют, и небожителям за то, что поднебесная сделана именно так странно и горько, словно бы лично для него — не только люди и зажженные наверху звезды. На горе Баошань Сяо Синчэнь знал лишь бесцветный пепел: здесь, внизу, мрак всюду вплетался в сияние, но представить ни цели, ни жизни вне этого мира он не мог. Далеко не все эпизоды его столкновений с человеческой действительностью оказывались приятными, но плохое он считал, во-первых, само собой разумеющимся — после предостережений наставницы — во вторых, преходящим и временным, как сгустившиеся дождевые тучи, а любую хорошую мелочь его сознание возводило в ранг ниспосылаемого небесами чуда. С такими убеждениями жить было легко — точнее, было бы легко, когда бы он, как всякий маугли, выросший вдали от реальной жизни, не сравнивал себя непрестанно с обитателями поднебесной, пытаясь понять тайну своего отличия и сходства с другими. На горе он чувствовал себя в какой-то неизмеримой дали и от наставницы, и от немногих соучеников — здесь он оказался близко к всем — но одновременно и никому не причастным. К счастью, тогда почти сразу он встретил Цзычэня, только что вырвавшегося из Байсюэ, не менее, не смотря на внешнюю сдержанность и большую «взрослость», чем он сам, опьяненного свободой, юностью и распахнувшимися до горизонта миром — и узнал радость личной дружбы, радость путешествовать с кем-то плечом к плечу и никогда больше не быть фатально одиноким среди тех, кто искренне приветствует тебя сегодня — и забудет завтра. Цзычэнь стал первым по-настоящему родным ему человеком, с которым каждое расставание предполагало новую встречу — и воплощением чудесной мечты идти среди обдувающего теплом ветра под звездами с кем-то похожим, сходным, равным. Конечно же, иногда и с Цзычэнем он натыкался, как на внезапную преграду, на разницу в убеждениях или восприятии событий — и у него оставалось странное впечатление, словно он стоит на каком-то холме, наблюдая окрестности, в то время как человек рядом из множества деталей видит только одну. Но какими бы жаркими и увлеченными не были их максималистские юношеские споры, непонимание никогда не касалось их дел всерьез, оставаясь где-то на уровне философских размышлений, обсуждений учений и поступков мифологических персонажей. По большому счету, это не имело значения, пока они прикрывали друг другу спины, и только иногда смутной тенью отдаленной угрозы на Сяо Синчэня надвигалось предощущение печального, так или иначе свойственного, как он уже понимал, всему живому, одиночества — и тогда ему хотелось задавать неудобные вопросы, как сейчас чудовищу, греющемуся в его руках: а если, если, если, а правда ли, а не рассыплется ли мир, как карточный домик, если ты обнаружишь за маской не меня, не того меня, к которому ты привык. Справедливости ради, даже Цзычэня частенько расстраивало в те безмятежные времена его блаженное добродушие, вызванное неудобной способностью всегда и везде ставить себя на место ближнего. Почти раздраженно порой он обвинял Сяо Синчэня в этой непрерывной работе по всепониманию, которую всегда и со всеми проделывал его несчастный мозг. «Ты словно считаешь себя хуже любого из встречных — почему ты не способен отстаивать себя?» — но Сяо Синчэнь только смеялся в ответ. «Мне хорошо, когда я никого не принуждаю ни к чему, Цзычэнь. Не лишай меня этого кайфа, — успокаивал он своего сердитого друга, со смехом принимаясь расшифровывать, насколько далеки от альтруизма его "некорыстолюбивые" мотивы. — Поверь, все зависит от того, что ты хочешь получить от ситуации. Может быть, я хотел не раздобыть вознаграждение, а полюбоваться, как эта тетушка ловка в торговых сделках? Конечно, можно было бы закатить скандал, но подумай — что дороже, горсть монет или то, что мы никому не испортили настроение? Разве мы с меньшим удобством переночуем возле костра, чем на постоялом дворе? Разве мы умираем от голода? Добейся ты справедливости, она бы ходила угрюмой весь следующий день. Но я вижу, что я испортил настроение тебе — прости меня за это. Хотя ты хитришь сейчас — ты даос и заклинатель, ты можешь с этим справиться, и завтра тебе заплатят, быть может, в разы больше, а она всего лишь обычная женщина, усталая, которая тянет на себе воз хозяйства, ей повезло, что она смогла нас обдурить — когда еще представится такая возможность? Тебе следовало пожалеть ее». — «Сяо Синчэнь, ты знаешь, что ты ненормальный? Если бы все жили по твоей логике, мир бы рухнул». — «Да нет же. Мир очень часто живет по этой логике. Везде, где люди не в раздоре, это так». Сун Лань неодобрительно и сурово качал головой, не соглашаясь и, как теперь понимал Сяо Синчэнь, обижаясь за него и негодуя, что он не дает возможности за себя вступиться. Но это все были, разумеется, невинные стычки, невинные мелочи. До Сюэ Яна. — Нипочему? Так ты сказал тогда? — спрашивает он, пока отогреваемое чудовище, все еще фантастически живое и дышащее, то наматывает на запястье, словно клубок шерсти, то разматывает магическую сверкающую нитку, проверяя ее длину и нескрываемо подумывая, как избавиться от этой неожидаемой помехи. — Когда Цзычэнь огрел тебя метелкой, ты сказал торговцу, что перевернул его стол, потому что некоторые вещи приходят — происходят — просто так? Без всякой причины? Ниоткуда. Нипочему. Пророческий эпизод. Чудовище кушает свое нипочему, которого так усердно добивалось. Нипочему бесконечно и неизбывно, ни на чем не основано и потому надежно, как тектоническая плита, и так же необъяснимо, как существование души. С ним можно не заморачиваться, не прыгать через голову, не пытаться снести границы, не стараться стать приемлемым. «Нипочему» и «ниоткуда» незачем проверять. Если задуматься, то это вполне даже как-то по даосски: если есть «нипочему» перевернутого стола, то есть и обратное, противоположное «нипочему», в котором Сюэ Ян ничего не сможет сделать с отношением своего нагло присвоенного врага к себе, даже если специально задастся такой фантастической целью. Совершенно детское чувство, которое знает каждый ребенок — и в котором ему, как и Сяо Синчэню, было отказано всегда.***
«Представь, что это не гроб, а… ну, скажем, лодочка, — щедро советует «гостю» Сюэ Ян, прежде чем его запястье обвивает серебряная нить заклинания. — И ты в ней плывешь… в Диюй, конечно, куда же еще, а вокруг тебя лотосы, лотосы…» Они с А-Цин в летние деньки так и спали на улице — под звездной млечной рекой, рядом с догорающим потихоньку костром, крепко и сладко, как никогда, наигравшись в корабельных капитанов — пока однажды среди ночи их не затопило внезапно налетевшим во тьме грозовым ливнем. Сохли гробы потом под солнцем дня три, но древесина казалась влажной еще неделю, и Сюэ Ян зарекся разводить после этого романтику, предпочтя ей обывательскую уверенность в крыше над головой — в то время как над своей А-Цин усердно пристраивала крышку. Цзычэнь скорее представляет себе кровавое озеро с плавающими в нем мертвецами — как-то так выглядел двор в Байсюэ, да и в клане Чан, если уж на то пошло, но можно и лотосы представить — ярко-красные, цвета вечерней крови, как в закатных болотах Юньмэна — и, в общем, приходится признать, есть что-то в такой транскрипции покойницкой деревянной кровати успокаивающее, словно она и вправду немножко лодка, как сон — немножко сам по себе смерть. Когда он просыпается, в темноте над его тесноватым ложем парит искушающая ухмылка. — У меня так давно не было зрячего партнера для спарринга, даочжан Сун.***
Ночной лес глубок, как будто залит поднявшейся выше дыхания темной речной водой, но стоит расступиться деревьям, как сверху льется топленое серебро лунного света. Удобная для черных дел светлая ночь, и Сюэ Ян с веселой нежностью думает о трупном порошке, припрятанном для смертельной схватки. Рукоять Цзянцзая привычно обжигает ладонь — Сун Лань так зол, что бросается в сражение первым, не слишком заботясь об утонченности стратегии и вкладывая всю накопившуюся душевную боль и силу в грубые прямые удары. Когда Сюэ Ян парирует их, у него ноют запястья, а раненные ладони буквально немеют, так что он почти их не чувствует — каждым ударом Сун Лань мог бы запросто выбить меч из его рук, не вцепляйся он в Цзянцзай воистину мертвой хваткой. Тем не менее, внутри поднимается волна неистовой, сумасшедшей радости, словно ему дана возможность жить, захлебываясь изобилием этой жизни. Выбрав момент, он заставляет взбешенного противника оступиться и с тихим смехом проскальзывает за его спиной, едва уловимо касаясь Цзянцзаем темных одежд, надрезая ткань. Можно было бы и кожу надрезать, но штопать ее будет Сяо Синчэнь, а это не входит в план Сюэ Яна. Пусть лучше Сун Лань штопает завтра свою одежду — все какое-то занятие. Дальше становится хуже: Сун Лань вспоминает об опасности и начинает сдерживать свои прямые атаки, усиливая их сложными и неожиданными элементами. Цзянцзай все-таки вырывает из рук. Сюэ Ян обнаруживает себя лежащим на земле, а Фусюэ — меньше чем в цуне у собственного горла. Азарт битвы не позволяет проникнуться поражением, и он пытается пнуть Сун Ланя в голень и извернуться — но в итоге кончик меча Цзычэня меняет позицию вместе с ним и многозначительно упирается ему в ребра. Наверху качаются кроны деревьев, облитые луной, и тянется за край обозримого пространства млечный путь, одним хвостом упираясь в реку. Цзычэнь дышит тяжело и с ненавистью — сколько они кружили здесь в серебристых отблесках? От реки тянет горьковатым ароматом травы, послужившей ему именем. Полынь, что залита луной. Дурацкие поэтические ассоциации вылезают сами, и Сюэ Ян весело улыбается Сун Ланю. — Чем ты заморочил ему голову? — без особой надежды на ответ спрашивает Сун Лань. — Почему он защищает тебя? — Ничем, — отвечает Сюэ Ян, и Сун Лань ногой подталкивает к нему Цзянцзай, потому что ну да, ну да, весьма предсказуемо, что Сяо Синчэнь взял с него слово, к тому же — какое удовольствие из мести убивать противника, который выглядит так, словно объелся нестерпимого восторга? — Нипочему. Путаясь в корнях деревьев, они постепенно перемещаются к самой воде. — Так удобно будет, если река унесет чей-нибудь труп, не потребуется даже копать могилу, — Сюэ Ян не забывает указать Сун Ланю на локационное преимущество. Сун Лань совет слышит. — Какую еще подлость ты для него готовил? — допрашивает он Сюэ Яна, загоняя его по щиколотку в бегущую воду. — Что у тебя был за план?! — Праведный даочжан Сун, — дразнит Сюэ Ян, опасно близко подводя врага к черте искушения, пока лезвие Фусюэ скользит, высекая искры, вдоль черного клинка — и уклоняется, изворачиваясь назад, в самый последний момент перед тем, как ножницами оба меча сомкнутся на его шее. — Скажи лучше, умеешь ли ты управляться с иголкой и ниткой? — Цзянцзай снова оставляет росчерк у даоса на груди, обжигая длинной царапиной. — Прости, — как ни в чем ни бывало, с легкостью существа, владеющего ситуацией, извиняется тварь, — Не рассчитал. Бинты на ладонях Сюэ Яна давно насквозь пропитаны кровью, но он словно не замечает этого, не собираясь останавливаться. Добивайся они практического результата, Сун Лань был бы мертв уже трижды, а он сам — по меньшей мере, пять или шесть раз. Небеса стекают у горизонта в черную воду, желтый серп сияет, дыбится загривок леса в просветах между нападающим на него Сун Ланем, и все они находятся в непрерывном движении: небо, звезды, деревья, река, пропитанная луной и росой сверкающая трава и влажный речной песок, в который раз за разом вонзается Фусюэ, пока Сюэ Ян ловко перекатывается, уходя от остервенелых ударов — прямо любопытно, если Сун Лань не промахнется, как он будет отчитываться перед Сяо Синчэнем? Последний он принимает на Цзянцзай, чувствуя, что затылком собрал всю мокрую грязь из ракушек и песка, какую только было возможно — и Сун Лань наконец отступает, давая ему возможность подняться. Сюэ Ян искренне изумляется тому, что это удается не с первой попытки — а еще тому, что от последовавшего совершенно несильного, даже без замаха, удара Цзянцзай вылетает из его рук, хотя ему кажется, что он сжимает рукоять изо всех сил. Сухожилия сводит запоздалой судорогой. Сун Лань поднимает его частично за растрепавшийся хвост, частично за ворот ханьфу и толкает в ту сторону, из которой они пришли. — Хватит. Пару раз споткнувшись о вездесущие корни, они поднимаются наверх. На середине пути Сюэ Ян, начиная смеяться, оседает в зеленый мох. Сун Лань все с той же ненавистью, изрядно сдобренной усталостью, оборачивается и вопрос «ну что еще?!» ему можно даже не произносить.