Относительно монстра под кроватью ты монстр над кроватью (с)
— А где печать? Во время очередного перерыва, когда Сяо Синчэнь, пойманный Сюэ Яном, давно следившим за его перемещениями из засады, за край рукава, аккуратно присаживается на облюбованный темным заклинателем гроб, на Сун Ланя находит не иначе как внезапное озарение. Сюэ Ян многоговоряще скалится в ответ на эдакую догадливость, запоздавшую всего на сутки. — И в Юэяне, и в Ланьлине, как ты помнишь, даочжан Сун, меня об этом уже спрашивали, — тварь прижимается спиной к боку Сяо Синчэня, напрашиваясь на объятье — и получает его. «Без уважения и подобающей деликатности», — насмешкой читается в глазах паршивца. Сун Лань смотрит на них обоих, излучающих, хоть и по-разному, энной степени умиротворение, с недоверием, но с какого ракурса ни взгляни — вид у его слепого друга такой же просветленно-спокойный, словно он мурчащего кота к себе прижимает, а не чудовище, чьи свершения должны бы вызывать исключительно содрогание и желание оказаться от него подальше. Где-то на дне сознания проскальзывает мысль, что сравнение Сюэ Яна с животным не такое уж бессмысленное — скорее даже с псом, чем с котом: скажи этому мерзавцу «нельзя» и он сделает что угодно, только чтобы подразнить сказавшего. Но если в этом мелькнувшем образе и есть какой-то ключ, Цзычэнь не успевает его толком ухватить. — Как же. Ты и твой покрывавший тебя приятель, вознесшийся к цели, надо полагать, не без твоей поддержки? — проницательно морщится Сун Лань. — О, даочжан Сун, тебе надо было работать следователем при каком-нибудь ямыне, — глаза Сюэ Яна азартно вспыхивают, но от рассказа об очаровательных подробностях кончины Цзинь Гуаншаня он умудряется воздержаться — то ли в силу общей умиротворенности, то ли потому, что в этот самый момент Сяо Синчэнь ненавязчиво проводит тыльной стороной ладони по кончику его носа. Нос холодный, и приходится чихнуть. Сун Лань между тем подтверждает свою неожиданно определенную специализацию: — И не без помощи ли своего высокопоставленного друга ты оказался в итоге в придорожной канаве? Синчэнь, если у него был Цзянцзай, то могла оказаться и печать. Если бы он проиграл своим убийцам, они наверняка бы его обыскали. Сюэ Ян уже открывает рот, чтобы объяснить Цзычэню, что в местном околотке на ставку следователя его точно примут, но вместо этого позорно чихает еще раз. — Ветер уже зимний и северный, — говорит Сяо Синчэнь. — Сидишь на улице почти без движения. Специально хочешь простудиться? — И тебя, — фыркает слегка заложенным носом Сюэ Ян. У него прямо плечи чешутся на этот раз от запертой ци. Конечно, он еще как не против простудиться, ведь чем сильнее он замерзнет, тем больше шансов, что хотя бы на ночь, в силу тотального даосского милосердия, Сяо Синчэнь избавит его от перекрывающей меридианы дряни, а ему жуть как надо нарисовать и припрятать парочку специфического действия талисманов. — Тоже примут, Сяо Синчэнь. — Где печать, Сюэ Ян? — настойчиво не слезает с генеральной линии Сун Лань. — Какой-то ты навязчивый, даочжан Сун, — недовольно укоряет мерзавец, которому очень не хочется вылезать из-под обнимающей его руки. — И невежливый. И жадный. И пользуешься… стой, стой, а как же твоя брезгливость? Сун Лань, подло используя то, что Сюэ Ян не может увернуться, не покинув компенсирующих — прошлое или будущее? — объятий, бесцеремонно обыскивает цянькунь в его рукаве. — Она относится к людям, а не к собакам и свиньям, — отрезает он, на что Сюэ Ян начинает искренне хохотать. Смех он прекращает только тогда, когда Цзычэнь, обшарив его второй рукав, вознамеревается проверить и отвороты ханьфу. Вытискиваться из обнимающей его руки тварь не пробует, просто, гибкая и ускользающая, какими и должны быть змеи, умудряется как-то крутануться, как в обруче, подставив Сун Ланю спину. — А-Чэнь, — напоминающе говорит Сун Лань. Тот вздыхает, продолжая начатое Цзычэнем, и просовывает левую руку куда-то между собой и Сюэ Яном. Извлеченные ножи их не удивляют, а вот мешочек с трупным порошком заставляет Сяо Синчэня здорово помрачнеть. — Не забывай, на что он способен, — хмуро взвешивает отобранное Сун Лань, перепрятывая в рукав. Сюэ Яна, кажется, происходящее не слишком беспокоит — пока у него свободны руки, похоже, он не чувствует себя лишенным выбора — а когда он чувствовал себя лишенным выбора? — к тому же темная энергия все еще остается в его распоряжении. Печати, разумеется, при нем нет, она висит высоко на балке — там, куда не может дотянуться А-Цин — невидимая и неощутимая благодаря тем еще талисманам, вдобавок тщательно закамуфлированная в мешочке с травами, и на этот мешочек открывается превосходный кстати вид с кровати Сяо Синчэня. — Приятно, когда твои таланты ценят, — бессовестно переиначивает Сюэ Ян прозвучавшее замечание. — Я бы не хвастался талантами, которые привели меня в сточную канаву, — резко замечает Цзычэнь. — Это была самая обыкновенная канава, вдоль дороги, чистая и с травой, — не медля, мстительно просвещает его Сюэ Ян. — Наслышан, какими способностями он блистал в клане Цзинь при прежнем Верховном, — Сун Лань игнорирует мерзавца, обращаясь к другу. — Когда я добрался до Ланьлина, в городе на каждом углу судачили о том, что клан Тиншань Хэ был уничтожен не без участия преступника, которого Цзинь Гуаншань, оказывается, покрывал, вместо того чтобы казнить, как было им обещано на совете кланов — и сочувствовали его сыну, вынужденному исправлять ошибки своего нерадивого отца! Сюэ Ян мгновенно и угрожающе прищуривается в его сторону — мышцы под ладонью Сяо Синчэня каменеют, превращаясь в натянутые, напряженные струны, в сузившемся от ярости взгляде вспыхивает темный и мечущийся свет — успокоившееся было чудовище без какого-либо перехода начинает напоминать преследуемого заклинателями яогуая, готового броситься на вооруженных загонщиков вопреки любому здравому смыслу. «Скажи-скажи еще что-нибудь, только попробуй, скажи», — кажется, говорит вся его поза, но обманчиво сладкий голос интересуется напевно и почти подзуживающе: — Надо же, уважаемый даос, прислушивающийся к болтунам в трактирах! Что же еще ты вынес из своего путешествия в золотой город всекланового счастья? Кроме чувства собственной неполноценности, конечно? Сун Ланя его встопорщившийся вид ничуть не смущает. — Поговаривали, что Цзинь Гуаншань, оказывается, тайно поддерживал заклинателей, вступивших на темный путь, — с полнейшим хладнокровием продолжает он. — Еще в бытность Главы Ордена за спинами других кланов сотрудничал с Вэнь Жоханем, пытался управлять запрещенными артефактами и отвел чуть ли ни целое поместье под темные эксперименты, где неугодных или несогласных с политикой ордена превращали в оживших мертвецов. Что до гибели клана Тиншань Хэ, якобы организовавших на него покушение и поддерживавшего Вэней, по времени это совпадало с той ночной охотой, на которую мы впервые прибыли в Ланьлин — припоминаешь, А-Чэнь? Не только Сяо Синчэнь это припоминает. Еще бы, тот великолепный вечер, когда дорогой А-Яо окорачивал его перед даочжанами своим извращенным «Чэнмэем», а этот заносчивый тупой законник слишком рьяно размахивал фучэнью. На этот раз Сюэ Ян и в самом деле пытается вывернуться, возможно, именно для того, чтобы кинуться в неравную драку, но объятье становится капканом — рука Сяо Синчэня удерживает его не хуже железного обруча. Острое чувство близкой и нарастающей опасности выдавливает на губы Сюэ Яна опьяненно-злую улыбку. — И как же мне тебя отблагодарить, даочжан Цзычэнь? — задушевно и угрожающе вымурлыкивает он: глаза его окончательно суживаются. Ну да, ну да, Сун Ланю осталось только дополнить рассказ очевидным фактом, что никто его на такое не вынуждал, и что-нибудь про отрезанные у найденных трупов языки, чтобы не оставалось других версий насчет того, кто именно дирижировал всеми этими двойной темноты античудесами на тренировочной площадке. Может, он даже озвучит Сяо Синчэню труднопостигаемую для столь возвышенных паладинов истину, что Сюэ Ян играл в это и что ему это нравилось? Лица Сяо Синчэня он не видит — если бы видел, то удивился бы, как тот растерянно прикусывает губу — но получив такую дозу информации, никто в здравом уме не станет испытывать сомнений. Равновесие зыбко и иллюзорно, у всякого терпения есть границы, если бы не эти три года, Сяо Синчэнь наверняка и вовсе не колебался бы в принятии необходимых решений — а упомянутое Цзычэнем уж точно происходило задолго до клана Чан: ни месть, ни тележка с раздавленным пальцем тут явно не аргумент. Что ж, тем лучше — со всем этим и правда пора что-то делать, иначе эти благородные чудовища его выпотрошат — может, даже еще похлеще, чем тогда в Цзиньлинтае, когда он после суда и их великолепного диалога с Мэн Яо готов был ногтями вскрыть горло каждого из этой великолепной даосской парочки. Нельзя так расслабляться, словно птенчик в гнезде… или даже в яйце. Змеи, впрочем, тоже появляются из яиц. Безумие раскручивается под кожей — он сам не понимает его природы, но от того, каким вдруг наблюдающим становится взгляд Цзычэня, взбешенность усиливается до небес. Что он там надеется вычитать, да еще одолженными глазами? Или думает, что окажется быстрее? Не окажется — потому что один нож, в поясе, в скрытом цянькуне, они пропустили. Сюэ Ян сам бы его пропустил на их месте. И он сумеет воткнуть его в бок удерживающей его белой твари, если уже на то пошло, и получится красивое кровавого свадебного цвета пятно на белом ханьфу, примерно как на стенах Байсюэ, чего уж, Сяо Синчэнь точно не сможет это движение перехватить, не успеет понять, что нужно защищаться. Правда, подозревает Сюэ Ян, после этого умрет тут только он, судя по выражению на лице Сун Ланя. На этот раз у него будет неоспоримый, неопровержимый повод. Что же, зато он их удивит. И Сяо Синчэнь расстроится. Немного. Или нет? Сюэ Ян успеет это увидеть, надо полагать. — Ничего нового, если он был у Цзинь Гуаншаня цепным убийцей, и именно для этого его и опекали в Золотом Ордене, — через его плечо с нейтральными интонациями говорит Сяо Синчэнь, имея в виду, видимо, поведанное Сун Ланем, и по его тону невозможно определить, добавило ли услышанное что-то к его транскрипции происходящего. — Подобного следовало ожидать. Сун Лань неодобрительно качает головой, но о вырезанных у мертвецов языках помалкивает. Считает, что с Сюэ Яна хватит? Воображает, что если он тут перехватил инициативу в высоких откровениях, Сюэ Ян не осмелится сам об этом рассказать? — Не хочешь узнать что-нибудь еще, Сяо Синчэнь? — дернувшись еще пару раз и точно удостоверившись, что подраться его не отпустят, подманивающе и развязно, с отчетливо-металлическими нотками интересуется Сюэ Ян. Словно они снова по разные стороны действительности — благородный охотник на чудовищ и тварь из тьмы, образец добродетели и презренный преступник — а между ними зал для клановых собраний. Зрачки Сун Ланя расширяются — все-таки он бывает непревзойденно догадлив. Пальцы Сюэ Яна скользят к поясу. От разнонаправленных, равносильных желаний к горлу подкатывает дурнота. — В этом нет необходимости, — спокойно говорит Сяо Синчэнь, и Сюэ Яну приходится сделать усилие, чтобы соотнести его слова с собственным вопросом, а не с тем, что он нащупывает нож между кожаных пластин. Вот как хочешь, так и трактуй это омерзительное спокойствие: ровно ничего о том, чем все это должно рано или поздно закончиться. С лица Сун Ланя исчезает всякое выражение, как обычно бывает перед боем, рука замирает над Фусюэ. Сюэ Ян улыбается ему сладчайшей, дикой улыбкой. Внутри становится пусто и так легко, словно вместо сердца под ребрами спрятан бумажный фонарик. Это всегда легко. — Сюэ Ян. Теплые пальцы перехватывают запястье, и его решительно встряхивают. Нет. Ну нет же! Что-то с ним все же сегодня глубоко не так. Никогда не следует задерживаться, прежде чем соскользнуть в осуществление столь обворожительных идей. И с каких это пор он стал бояться узнать правду? Последнее лезвие, и самое удобно лежащее в ладони. Не надо было доставать, теперь отнимут, фиг вернешь. Глаза Сун Ланя все еще широко раскрыты, словно он не может поверить в происходящее — пожалуй, это даже смешно. Немного. — О как, — вырывается наконец у старшего даоса, пока Сяо Синчэнь с силой разжимает стиснутые вокруг ножа недостаточного количества пальцы. Одной рукой это неудобно делать, а Сюэ Ян еще и вцепляется в рукоять мертвой хваткой, и Сун Лань некоторое время наблюдает эту, надо сказать, довольно дурацкую возню, что удивительно, не пытаясь вмешаться. — Чаще клади его спать на свою подушку, Синчэнь. Его тут забыли спросить. Но, по крайне мере, это довольно иронично звучит, что уж. Сяо Синчэнь, во всяком случае, смеется на это — немного нервно и сдавленно, но не выдерживает — и Сун Лань начинает смотреть так, словно количество ненормальных в похоронном доме на не-его глазах увеличилось вдвое. Переводит взгляд на Сюэ Яна — и выражение на его истуканоподобном лице и вовсе изменяется до скептично-критического, будто он научное исследование тут провел и уже вписал выводы иероглифами в какую-нибудь даосскую книжечку, забыв Сюэ Яну показать, что там — еще и помахав ею перед носом, отчего хочется его догнать и немедленно доказать… что доказать, собственно? Что этот высокомерный выскочка там понял? В отличие, кстати, от него самого, что совсем не радует. Постепенно отмирая, но все еще не забывая бороться за нож, Сюэ Ян замечает, что действительно заметно похолодало с утра. В воздухе отчетливо пахнет подбирающейся с каждым днем ближе осенью. Полы ханьфу Сун Ланя, когда он направляется к сложенным инструментам, раздраженно хлопают на ветру — слишком тяжелые одеяния, с запасом, и как раз для такой погоды. Через двор наискосок летят сухие листья, их крутит маленький вихрь вместе с легкой светлой пылью. — Пусти его, пусть идет и держит доски, раз не хочет пойти в дом, — с феноменальным бесстрастием бросает им издали Цзычэнь, закрепляя мешающие рукава и стряхивая успевшие въесться в плотную ткань опилки. — Хоть какая-то с него польза. Последнее замечание заставляет и Сюэ Яна начать смеяться — тем нездоровым смехом, в котором еще слышны отголоски разрушительного, ослепляющего его порыва — и смех становится только громче, когда Сяо Синчэнь перестает пытаться отнять нож, стоит Цзычэню отойти подальше, словно все, чего светозарный праведник опасался, касалось не его самого. Очень глупо со стороны даочжана — во-первых, смысл швырять ценную вещь в его дорогого дружка, от не подкрепленного духовной энергией броска этот дурень по-любому бы увернулся — во-вторых, Сяо Синчэнь запросто мог бы надавить на акупунктурную точку с внутренней стороны сюэянова запястья, заставив выпустить оружие. Но нет, он просто удерживает руку на руке Сюэ Яна, все еще стискивающей костяную рукоять, удерживает успокаивающе и крепко. Так, словно действительно не собирается никому Сюэ Яна отдавать, пусть и вместе с лезвием. Этот абсурд вызывает реальное чувство головокружения и тошноты — без всяких шуток, хочется эту светоносную бестолочь убить, чтобы избавиться от подобных глупостей раз и навсегда. И как только светлый даочжан умудряется, при всем его кажущемся великодушии, оставаться таким изощренным садистом? У Сюэ Яна никогда не хватило бы ни терпения, ни воображения на такие вещи, для этого и впрямь нужно быть добродетельным и искренне верить, по-видимому, что поступаешь верно и — ха, вот еще одно крайне смешное слово, вокруг которого крутятся мысли этих благородных чудовищ — милосердно. Уж это их замечательное милосердие, помешавшее им прикончить его там же, в Юэяне, на месте расправы Сюэ Яна с кланом Чан! Вряд ли он когда-нибудь забудет, чем оно завершилось в Ланьлине. И как он после подслушанных в беседке дипломатических высеров возвращался в роскошное, одолженное ему на текущий сложный жизненный период логово, мечтая устроить в идеально отфэншуенной спальне Цзинь Гуанъяо разгром, если только не обнаружит обещанных дорогим приятелем конфет. Тогда он так сильно дернул потайную дверь, что едва не вышиб кусок стены. Конфеты были, вазочка стояла на месте, и Сюэ Ян, кинув на них бессмысленный взгляд, моментально представил, как он насильно заставляет сожрать их Сун Ланя, который от души ненавидел сладкое. Он скормил бы ему весь мешок, вместе с фантиками, горстями бы запихал в глотку, и будь он проклят, если бы высокомерному зануде удалось выплюнуть хоть одну. Красочные картинки пыток обычно его успокаивали, но на сей раз легче не стало, а когда он подумал о Сяо Синчэне, у него застучало в висках. От ярости и бешенства, разумеется — но он до сих пор не мог, не содрогнувшись, вспомнить, как позорно провел последние полчаса этого замечательного во всех отношениях, познавательного дня — хотя, в конце-то концов, не было ни одной причины, по которой он не мог сделать то, что хочется? Конечно, не было. Так он, во всяком случае, тогда рассудил — потому, в качестве мелкой пакости золотопионному приятелю, не снимая обуви взгромоздившись на драгоценный ланьлинский шелк, до той самой минуты, как его накрыло целебно-отупляющей чернотой сна, он валялся поперек золоченой цзиневой небожительской кровати, вздрагивая от мучительно, и, к его наиискреннейшему изумлению, нескончаемо сжимающих горло спазмов, бесцельно, самоизводяще и горько сцеживая в любимую подушку Мэн Яо бессмысленные ядовитые слезы, словно ребенок, оставшийся навсегда один в темноте.***
Ну, прекрасно. Сун Лань смотрит на в очередной раз взбесившуюся тварь и на утешающего ее друга и уже далеко не впервые проводит ретроспективный анализ сразу всего — начиная с той злополучной встречи в Ланьлине возле хамски перевернутого Сюэ Яном стола. С новыми данными картина выглядит оглушающе. Не считая его самого, — насчет себя у Сун Ланя остаются еще некоторые положительные сомнения — как ни поверни, ненормальных тут, действительно, как минимум на одного больше, чем можно было — чем ему хотелось! — предположить на дороге в Ланьлин. Что хуже, он не понимает, как к этому относиться. «Это случилось из-за тебя», — сказал Цзычэнь тогда в Байсюэ. «Надо было убить его сразу», — развил он эту весьма оригинальную мысль. «Зачем ты меня остановил?!» — и у Сяо Синчэня не было шансов не отнести ненависть в голосе друга на свой счет. С тем же успехом Сун Лань мог предъявить обвинение всему Ланьлину, не исполнившему обещанный Сюэ Яну приговор. Справедливость им, провозглашавшим себя ранее адептом справедливости, была забыта в момент. — Цзычэнь? — Сяо Синчэнь, окликнув, ловко перебрасывает ему какими-то правдами и неправдами все ж таки выманенный у твари ножик. Так себе утешение, на кухне ножей полно, а этого мерзавца не то что к посуде, его к полянке с пушистыми одуванчиками, во избежание эксцессов, нельзя подпускать. Сюэ Ян, которого уже перестали обнимать, недовольно дергает плечом и растрепавшимся хвостом вместе, откидывает, выплевывая, лезущие в глаза и в рот из-за налетевшего порыва ветра волосы и секунды две вызывающе пялится на Сун Ланя. Цзычэнь отвечает холодным и невыразительным взглядом, кивком указывая на груду дров. Обманщики. Оба, между прочим, а если считать А- Цин, то все. Чудная, замечательная семейка. Сяо Синчэнь, подойдя, почти робко — робко! — с извинением и утешением, с каким, впрочем — уж теперь-то у Цзычэня на этот счет нет иллюзий! — извинялась бы монолитная стена, дотрагивается до его запястья, проверяюще подергивая за рукав, и легонько тянет на себя — совершенно детским и примирительным жестом, противостоять невозможно. Кошмар какой-то, он вообще слышал, что Сун Лань только что пытался до него донести? Про это, вон, уже вполне самодовольно скалящееся в их сторону, якобы несправедливо обиженное судьбой дитятко? Для которого что куличики в песочнице лепить, что в ходячих мертвецов людей превращать, никакой разницы? Вздохнув, Сун Лань успокаивающе похлопывает по успокаивающей его руке, давая понять, что он в норме, передает другу корзину с накиданными в нее обрезками и, пока обманщик номер один утаскивает раскладывать дровяные плашки в сарай, смотрит, как обманщик номер два устраивается на досках, понадежнее прижимая их задницей. Помогает. Ну, его же попросили помочь. Интересно, если хорошенько моргнуть или ущипнуть себя, картинка изменится? Один оставил ему жизнь, когда он этого не хотел, второй — глаза, — вообще без спросу! А теперь сидят, видите ли, вцепившись друг в дружку, и ему, по-хорошему, действительно надо уйти. Они оба его подставили — разве сказал бы он в запале своему совестливому другу все те жестокие вещи, если бы хоть на миг допустил мысль, что в глазах — в глазах! — Сяо Синчэня эти гиперболические обвинения будут выглядеть хоть сколько-то обоснованными?! А уж того, что Сяо Синчэнь дотащит его к своей целительнице на гору и выдумает сделать такое, да еще потом сбежит, не допоправившись, дабы никого собой не обременять, он не мог бы вообразить и в самом страшном сне. Обидеться сразу на них обоих, что ли, совершенно не по-взрослому размышляет Цзычэнь, без особой нужды поправляя соскочившую в кривизну линию — дрова же, не художественная резьба и впрямь! — и с отчаянием ловит себя на этом диком впадении в детство. Нет, это невозможно, это просто какое-то поветрие — предупреждал же когда-то его наставник, что духовные состояния могут передаваться! — а может, и в тот кошмарный день в Байсюэ он, как чумой, просто-напросто заразился этой абсурдной потребностью в нападении на то, что дорого, от разрушившей белоснежный павильон твари? Тогда он закатил своему другу настоящую истерику — холодную и сдержанную, оттого еще более пугающую — отчаянно надеясь в глубине души, что Сяо Синчэнь это выдержит. Припомнил своему примолкшему спутнику всё — и его снисходительность к наглому юнцу в Цзиньлинтае, и без нужды затянувшуюся погоню по следам нарушителя спокойствия мелких кланов, и нежелание на месте осуществить карательное правосудие, и заботу об убийце по дороге в Ланьлин… но эти обвинения были же так очевидно нелепы! Все решения они тогда принимали вместе — и он перечислял приходящий в голову бред только по одной-единственной, ему казалось, совершенно ясной причине: потому что он просто не в силах был взять на одного себя тот объем вины, который выгрызал ему внутренности тысячекратно болезненней, чем яд — глазные впадины. Он сам привел зло в собственный дом — как можно было разрешить себе после этого дышать? Да он почти благодарность испытывал за то, что Сюэ Ян — догадливая все-таки до офонарения тварь, успевшая поддеть еще и этим — лишил его способности хотя бы видеть! Вот только в отличие от Сюэ Яна, с невинной самоубийственной искренностью запихивавшего голову под не слишком метафорически грозящий ему топор полнейшей неизвестности, Сун Лань точно и твердо знал, что его не бросят. Не Сяо Синчэнь. Не в такой момент. Никогда — разъяренного, опустошенного, загибающегося от чувства вины, с кровоточащими ранами в незаживших глазницах, которые Сяо Синчэнь же и перебинтовывал. О, он великолепно понимал, что его не оставят и не покинут — независимо от того, каким холодным и равнодушным тоном он произнесет сакраментальное «нам лучше никогда больше не встречаться». Это не было срывом — Цзычэнь принадлежал к тому типу людей, которые осознают себя даже при самых страшных обстоятельствах и способны любую — в их случае всегда фиктивную — истерику свернуть и прекратить сначала умственным, а затем и волевым усилием — но останавливаться он не захотел. Оказывается, когда столько отнято, душа превращается в бездонный пустой колодец — дыра внутри от невероятной потери и вины требовала невъебенного количества чистейшего света. Как раз того, который перевязывал ему кровоточащие глазницы — и обнимал теперь чудовище вместе с его психованными порывами — который мог помочь и заполнить, заткнуть, компенсировать образовавшуюся в нем пустоту. Ах, это волшебное слово, компенсация! Как она была ему в ту минуту нужна, и как инстинктивно он ее добивался! Причину, перевешивающую то, что произошло, перевешивающую мрак причину, вот что он отчаянно пытался вытребовать у поднебесной: ту, которая иногда равна возможности жить. Подло, упорно, хладнокровно, хоть и обмирая от ужаса внутри, он продолжал отталкивать Сяо Синчэня, выбирая самые жестокие, самые убийственные слова — специально и исключительно для того, чтобы они были проигнорированы. И даже мысли ведь никакой в тот момент у него не мелькнуло, что его друг может нуждаться в защите. Ему нужно было слишком много света, чтобы заполнить чертову дыру в груди. И он не знал. Он просто не представлял, откуда еще его взять.***
Шлепаясь задницей на деревяшки так, что они стукаются друг о друга, Сюэ Ян косится на Сун Ланя с милейшей ухмылкой. Можно подумать, не его пятью минутами ранее могли превратить в кровавое месиво. Хотя о чем это он, Сяо Синчэнь велел не трогать паршивца ни при каких обстоятельствах. То есть провокациях. Ни при каких. Другой вопрос, что не факт, что при некоторых обстоятельствах Цзычэнь бы об этом вспомнил. Сюэ Ян между тем фыркает, оценивая выражение его лица. — Если тебя это утешит, можешь тоже меня обнять, — и милостиво скалится, готовясь отпрянуть, если ему все же прилетит за наглость. Мечом, в смысле, не трогать, задумывается Сун Лань — на тот же фучэнь, вероятно, это не распространяется? Чем-то уже почти довольная, тварь сходна с собственным именем — куда только делась угрожавшая рухнуть на их головы волна? Сун Лань обходит мерзавца по дуге, словно воздух вокруг того неприемлем для дыхания — сухой и прямой, как веточка по весне без почек, и примеряется к очередной доске, из которой Сюэ Ян в увлеченной задумчивости машинально выщипывает заусенцы. — У тебя что, слишком много пальцев? — холодно осведомляется Цзычэнь. — Отодвинься и убери руки. Остервенело возюкая пилой, Сун Лань незаметно поглядывает на чудовище, пока оно, смирно задрав голову, считает что-то там над забором — листья или облака. В происходящем есть элемент фантастического, невероятного — девочка, рассказавшая ему о морозных узорах на мече, Сяо Синчэнь белым пятном на темной маленькой кухне, Сюэ Ян в двух шагах, в достижимости одного удара Фусюэ. Убил бы он его тогда, после феерических откровений об отравленных трупным порошком крестьянах, обозленного, связанного и беззащитного? Сяо Синчэню не следовало ему мешать. Сюэ Ян вопросительно оборачивается, перестав слышать скрежет зубьев о дерево, и Сун Лань, выныривая из нерадостных размышлений, снова склоняется над досками, возвращаясь к своему труду, продолжая, впрочем, изредка контролирующе посматривать на своего странного помощника поверх разлетающейся стружки. Изумительно, на самом-то деле. Все равно, что вблизи разглядывать тигра — или, скорее, черного гусуланьского барса. Красивая и пластичная тварь, которая отлично смотрелась бы в клетке. А еще лучше — в виде шкуры, украшающей стену. С головой и клыками, так уж и быть. Легкие шаги и шорох черепицы в Байсюэ выжжены в слухе Цзычэня так же, как звонкий довольный смех, раздающийся словно ниоткуда — темнота и боль не могут подсказать, где находится его враг — кружит вокруг стелющимся шагом, как хищник в теплом потоке ветра, расслабленный, удовлетворенный, даже меча в руках у него нет, а Сун Лань все еще пытается понять, как это возможно, что здесь стоит такая абсолютная тишина, надеясь, что все это ему снится, и вот-вот. Вот-вот. Просто, открыть, глаза… … и заглушить этот голос внутри, холодно освещающий разум, отстраняющий прошлое, отсекающий до от после, равнодушно, бездушно следуя совершающемуся во времени: «Это неизменяемо, это уже произошло, и тебе придется. Придется. Дальше.» Яркие уходящие шаги — хищная тварь оставляет его наедине с ужасом и с бьющейся внутри жизнью. Оттененная близкой — своей, не свершившейся, и чужой, совершившейся, смертью, она кажется ярче, вспыхивает надеждой, как факел, как драгоценный жемчуг, и боль в глазах так же реальна, как и охлаждающий лицо ветер. В поверженном мире сердце уже выстраивает новую парадигму целей, игнорируя манящее блаженство небытия — лежать сейчас на этом белом песке вместе со всеми, кто был ему близок, не оказаться выжившим, не быть последним, не испытывать этих сокрушительных, разрывающих грудь спазмов невыносимого горя… Запах крови смешивается с запахом цветущих османтусов, вереска, согретой дождем земли. Ничего. Ничего не бывает только одним. Никогда.***
— Переверни! На обед от тетушки Пэй А-Цин притаскивает курицу. Обалдевшая птица, помятая в нежном девичьем захвате, бьет крыльями, квохчет и, отчаянно норовя вырваться, чуть ни на полчжана вытягивает встревоженно топорщащуюся пухом шею. — Да не небеса же, это у нас функция даочжана Синчэня! Курицу переверни, тупица! — машет руками Сюэ Ян, загораживаясь от летящих в нос мелких и не очень чистых перьев. Слепышка обиженно поджимает губы, но совету следует. Некоторое время они с разом стихшей курицей одинаково изумленно и дезориентированно друг друга разглядывают. — Мне кажется, так ей проще меня клюнуть, — неуверенно говорит А-Цин и делает попытку всучить курицу Сюэ Ян. — Это твой обед, между прочим! Тот уворачивается. — Эй, эй! Ты забыла, что я сегодня не при делах? — он показательно крутит порезанными ладонями. — Попроси даочжана Суна ее прикончить, он тебе с удовольствием поможет. Даочжан Сун, ты же хотел кого-нибудь убить? А-Цин, передавая пеструшку старшему даосу, на прощание все же рискованно целует ее в гребешок и пытается запихнуть в клюв рисинку. — Ты у нее еще прощения попроси! — фыркает Сюэ Ян. — Хотя что-то это мне напоминает — а тебе, даочжан Сун? Сун Лань, мрачнея, несет будущий обед к поставленному стоймя обрезку бревна. — Дрова у нас после этого будут с кровью, Слепышка, — весело комментирует Сюэ Ян. — А-Цин, — окликает ее Сяо Синчэнь. — Может, тебе не стоит на это смотреть? — Вот в чем выгода остаться без глаз, — Сюэ Ян ей подмигивает: — Сяо Синчэнь теперь этого точно не увидит. Даже я ничего больше не смогу ему показать. Пока Сяо Синчэнь, споткнувшись после этих слов на самом ровном участке знакомого от и до дворика, осмысляет сказанное, — не бессознательным ли протестом была его жертвенная самоотдача, решительным нежеланием видеть то, чем может явиться мир? — все трое уже оказываются возле бревна с курицей, и Сун Лань практично заносит над ней топор, стремясь свести обсуждение к минимуму. — Это называется сублимация, — не забывает пояснить присутствующим Сюэ Ян и медово интересуется: — С людьми это как-то оправданней, да, Цзычэнь? Сама казнь, к счастью, составляет не более секунды. Стоит Сун Ланю замахнуться, Слепышка, ахая и строя из себя невинность, мигом отворачивается и по-девчоночьи утыкается носом в рукав Сяо Синчэня. Тот отдает рукав на растерзание ее соплям, а другой рукой, словно второе дитя, притягивает к себе поближе Сюэ Яна — и у того на миг делается такое лицо, что Сун Лань даже решает воздержаться от шутки «ты следующий», пока несчастная безголовая курица, что твой орел, взметает пыль крыльями и едва не распарывает своими когтищами ему руку. — Почему она так здорово шевелится? — бесстыже подглядывая, любопытствует Слепышка. Кто бы сомневался, что ее ужас — очередной спектакль, чтобы выглядеть в глазах даочжанов трепетной ланью, а не навидавшейся дерьма козлицей. — Она же уже мертвая! — Потому что у птиц и у змей за движения отвечает не голова, а спинной мозг, — как ни в чем ни бывало объясняет Сюэ Ян, уже опять вполне насмешливо поглядывая на Сун Ланя, словно догадывается о не прозвучавшей шутке. — А теперь давай ощипывай с нее перья, раз ты самая голодная. Да не забудь потом на костре пеньки от них прожечь, а то будешь потом давиться, как рыбными костями… — И у змей? — намекающе и без выражения, как всегда, уточняет Сун Лань, и Сюэ Ян расплывается в довольной ухмылке. Пора Цзычэню начинать звать его «Сюэ–лаоши», не иначе — где бы он еще выучился такому юмору? — Даочжаны! Почтенные даочжаны! — От порога к ним спешит тетушка Пэй с пучками свежей зелени чеснока и петрушки, свешивающимися из корзинки, и наверняка на дне припрятан еще и десяток яиц, а то и теплые хрустящие пирожки, завернутые в полотенце. Хоть один безусловно благодарный Сяо Синчэню человек среди местного сброда, хотя тот спас всего-то ее огород от повадившегося разрывать землю на грядках олютевшего лесного кабанчика, которому что стрелы, что вилы ее муженька были совершенно нипочем. Единственный минус ее появления — Сяо Синчэнь выпутывает и Сюэ Яна, и А-Цин из своих рукавов, чтобы эту приносительницу радости поприветствовать.