Поучайте лучше ваших паучат! (с)
Все это начало загибаться куда-то не туда еще по пути в Ланьлин, хотя после увиденного в поместье Чан, по глубочайшему убеждению Сун Ланя, у них были все предпосылки относиться к преступнику не иначе, чем как к какой-нибудь темной твари, по ошибке выглядящей человеком. — Цзычэнь, ему больно. Обманчиво мягкая, с оттенком легкого упрека, интонация, с которой Сяо Синчэнь констатирует положение вещей, скрывает непререкаемость приказа. Сюэ Ян, может, и не сумеет разобрать, к кому именно обращены эти нотки ледяной упертости, но Сун Лань знает своего спутника достаточно хорошо, чтобы понять — относятся они вовсе не к тому, к кому, на его взгляд, следовало бы их отнести. Интересно, как у его избыточно милосердного друга это получается, размышляет Сун Лань, связывающий их конвоируемой проблеме запястья. По Сюэ Яну определить, насколько ему туго или некомфортно, невозможно, потому что на его губах играет все та же нехорошая улыбка, с которой он покидал разоренное поместье клана Чан — но Сяо Синчэнь как-то определяет. — В Ланьлине ему сделают гораздо больнее, — напоминает Цзычэнь больше самому Сюэ Яну, но путы все же ослабляет, перепроверяя степень затянутости узлов. Если он не сделает этого, это сделает Сяо Синчэнь, а Сун Ланю не хочется допускать, чтобы его друг лишний раз подходил к существу, от которого за пару ли несет потенциальной угрозой. Возрастающей, как он успел заметить, со степенью милоты сияющей на насмешливо искривленных губах улыбки — и в этом Сюэ Ян тоже похож больше на ночных тварей, чем на людей: обольщающий детской невинностью взгляд, как наведенный морок, и разве мог бы нормальный человек так улыбаться, стоя среди кровавых луж? В этой улыбке таится обещание, которое Сун Лань предпочитает не игнорировать. Беспечность Сяо Синчэня, выглядящего более спокойным, чем во все последние недели, когда они шли по следу юного убийцы, казалось, выложенному специально для них подобно дорожке из рисовых зерен, его поражает необычайно, как и то, что ни в первый, ни во второй день путешествия ничего катастрофичного не происходит. Солнце встает на востоке и садится на западе, тракт, по которому они следуют, то проваливается в низины, то взбирается на холмы, встречные путники — в основном спешащие в города избавляться от обильного в этом году урожая торговцы — кидают искоса на их необычную троицу заинтересованные и любопытствующие взгляды, но Сюэ Ян ни мертвецов с кладбищ, мимо которых лежит дорога, не пробует поднять, ни устроить смуту в трактире, под которую легко можно было организовать предумышленное бегство, ни в заложницы захватить неосторожно поддавшуюся его обаятельной улыбке подавальщицу. Максимум, что делает чудовище — хвастается развязанной магической веревочкой на первом ночном привале, но, кажется, Сяо Синчэня и тогда несравнимо больше беспокоит, хватит ли у них для придуривающегося негодяя запасов целебной мази, чем возможность его вероятного побега. Предаваясь этим вспоминательным размышлениям и неудобно, из-за тесноты гроба, подложив руки под голову, Сун Лань, разглядывая раздробленную сеткой окна утреннюю полосу едва просачивающегося в похоронный дом света, запоздало прикидывает, насколько внушающими опасение могли выглядеть его мрачнейшие неколебимые нравственные сентенции, которыми он когда-то ревниво и ревностно хотел оградить Сяо Синчэня от бесстыже напрашивающегося на немотивированное сочувствие паршивца. Вел ли он себя настолько принципиально, что Сяо Синчэнь предпочел не довериться ему, опасаясь его высокоморальности, или даже, быть может, что казалось невероятным — предательства? Чем ближе они оказывались к Цзиньлинтаю в их затянувшемся путешествии, тем наглее и вольготнее вел себя распустившийся преступник. Если в первый день, пока впечатления от случившегося были еще свежи, негодяй, хоть и поглядывал на них со злобной миной, по крайней мере, преимущественно молчал или одаривал их неприязненными — и в то же время непринужденно-милыми — и как только милая улыбка и задушевный тон может нисколько не скрывать обозленность? — саркастично-яркими комментариями, на которые сами даочжаны отмалчивались или кидали короткие окорачивающие мерзавца фразы, у Сяо Синчэня, несомненно, получавшиеся более нейтрально окрашенными — то уже со второго дня пути, выспавшись, встряхнувшись и несоответственно ситуации оживившись, поганец провел большую его часть, раздавая им ценные указания по уходу и содержанию вседрагоценного себя, замучив своих сопроводителей бесчисленными «последними желаниями» и со скептичной бесконечностью ставя «доброту благородных даосов» им на вид. Это вместо того-то, чтобы задуматься о раскаянии в преддверии близкой расплаты! За возмущением и попытками напомнить Сюэ Яну о карме и нравственных основах, достаточно бессильными, чтобы очень быстро начать сходить с ума от провоцируемого мерзавцем бешенства, Сун Лань едва не пропустил самое ошеломительное: Сяо Синчэнь начал улыбаться где-то со второй половины дня. Сначала, разумеется, он тактично пытался эту улыбку скрыть. Как-никак, она разрушала всю серьезность воспитательного эффекта, который пытался произвести на их возмутительного спутника Сун Лань. Но бесстыжее чудовище конечно ее заметило и с новым усердием принялось вбивать между друзьями клин. Хотя, если задуматься, все это началось еще раньше. Еще когда они гонялись за мерзавцем, непонятно, выполнявшим заказы то ли Вэней, то ли Цзиней, и нападавшем при этом на мелкие кланы заклинателей, очевидно, кому-то из противоборствующих кланов не угодивших. Разумеется, клан Чан оказался апофеозом деятельности убийцы, но и до того он успел совершить предостаточно, — особенно если приплюсовать в копилку Тиншань Хэ! — чтобы быть осужденным и казненным раз пятнадцать. Впрочем, если бы реально было исхитриться отрубать преступнику голову за каждую его жертву, в поднебесной, предполагал Сун Лань, еще можно было бы рассчитывать хоть на какую-то справедливость. Сюэ Ян не стал просвещать их насчет своей ценности для Гуаньшаня, а потому снимал все пенки и сливки с их совместного путешествия, бесстыже извлекая из своего шаткого положения — и, увы, из природного добросердечия и милосердия Сяо Синчэня! — всю возможную и невозможную выгоду. Проблема заключалась в том, что рядом с Сяо Синчэнем всем было хорошо. И он умел сделать это хорошо, состоящее из незначительных деталей, абсолютно незаметно и ненавязчиво. В принципе, это была его врожденная особенность, не допускающая исключений. Поэтому сопровождаемое ими чудовище и вправду, если взглянуть со стороны, прекрасно проводило время — например, сколько влезет, спало, и, как правило, в тепле и уюте (ну ладно, допустим, в этом еще был какой-то смысл, поскольку даочжанам приходилось сокращать время сна, чтобы караулить его, поочередно сменяясь, так что отдыха им доставалось ровно в два раза меньше каждому, чем конвоируемому негодяю), сколько влезет, кушало — и отнюдь не скромную даосскую пищу, если рис — то со свежей мясной подливкой, если орехи — то облитые сахарной глазурью, — и, в очередной раз провожая взглядом уминаемые юным убийцей маньтоу, торжествующе макаемые Сюэ Яном в тарелку выдавленного из свежих сот меда, Сун Лань начинал серьезно опасаться, что у них не хватит средств оплачивать такие роскошества трижды в день до Ланьлина — даже с учетом весьма удачно и щедро оплаченных в предыдущем месяце ночных охот. А еще чудовище сколько влезет — то есть как правило в самые неподходящие и неуместные моменты — болтало, издеваясь над ними обоими. Болтовней Сюэ Ян одаривал их совершенно бесплатно — единственный ее плюс — но порой Цзычэню начинало казаться, что лучше бы они заплатили кому-нибудь за надежный кляп или какое-нибудь заклинание длительного насильственного молчания, чтобы не вздрагивать всякий раз, когда паршивец раскрывал рот. Вдобавок ко всему перечисленному, Сюэ Ян очень быстро добился недопустимых, по мнению Сун Ланя, привилегий: как-то, завтракать и посещать отхожее место не связанным — по трактирам он шествовал даже без Фусюэ под горлом, как Цзычэнь попробовал было сделать в первый раз, вызвав охи ужаса и распугав посетителей — вообще, они старались поменьше привлекать к себе внимания, и вроде как паршивец поначалу поддерживал их в этом, веди себя скромно и примерно, что, конечно, входило в программу по усыплению бдительности, и Сун Лань понимал это, но все равно она работала — потому что когда в одно прекрасное, по мнению Сюэ Яна, утро преступник отказался подставлять руки под приготовленную веревку, ненавязчиво отступив за угол стола и нахально пялясь на охваченного беспомощным гневом Цзычэня, тот оказался совершенно к этому не готов — а потом он так и ходил за мерзавцем, вызывая неодобрительные взгляды обедающих посетителей, которые в любую минуту могли стать заложниками, или чего похлеще, у твари, получившей от этого издевательства до кучи позитивных эмоций. С одного стола Сюэ Ян прихватил какой-то не шибко, к счастью, функциональный десертный ножик и вызывающе глядел на Сун Ланя, подбрасывая это импровизированное оружие в руке — с самым невинным видом и вспыхивающей в зрачках угрозой, стоило сделать шаг в его сторону. Сяо Синчэнь отчаянно нацеплял непричастно-серьезное выражение, глядя на эту сцену — это было еще до попытки убийства торговца на рынке — и прятал смех, пока бесстыдник, сделав круг, не вернулся к своему столу, делая вид, что ничего особенного не произошло и ухватывая недоеденную миску с рисом, при этом нагло пялясь в глаза Цзычэню, которому после подобной нервотрепки очень хотелось как следует окунуть его в этот рис лицом. Если вспомнить, сколько таких выходок он устроил за те пару недель, никогда, впрочем — за исключением той невменяемой сцены на рынке — не заходящих настолько далеко, чтобы его вынужденные спутники не смогли бы, пусть и ценой некоторых усилий, решить очередную навязанную этим сокровищем проблему, можно было почти не гадать, почему Сюэ Ян ни разу за это время не попытался всерьез избавиться от их общества. К чему, если они так замечательно его защищали, и кормили, и выгуливали, и прислушивались ко всем его ненормальным пожеланиям, да еще и давали выпендриться в интеллектуальной беседе и развлечься своими страданиями — потому что сдерживаться в его присутствии порой становилось настоящей пыткой! — и при этом ему даже никто не пытался сломать пару ребер за наглые выходки или отрезать явно лишнюю пару рук! По правде говоря, когда во время совета кланов Сяо Синчэнь вздумал продемонстрировать чудовищу категорическую принципиальность, это откровенно согревало, вынужден был признать перед собой Цзычэнь. Мстительным и долгожданным удовлетворением за все это нервирующее, безнаказанное, отвратительно не лишенное умелой и умной продуманности хамство. И, в конце концов, в этом была справедливость — чего еще Сюэ Ян ожидал за свои подвиги в клане Чан? Что его, как нашкодившего младенца, погладят по головке и дадут конфет, которые Сяо Синчэнь и без того пакетами и кульками покупал ему в пути? Привилегии приговоренного закончились. Какая-то ненормальная полусказочная фантастичность происходящего, отчасти внедренная в сознание самим виновником этого безумного путешествия, почти мешала воспринимать вынесенный приговор как реальный итог — если Сюэ Ян добивался цели поставить все с ног на голову, она ему удалась. Он определенно стащил их куда-то не туда, раз Сун Лань, вопреки обычному непредвзятому стоицизму и способности абстрагироваться от событий, всей душой испытывал эту ребячески мстительную, хоть и смешанную с жалостью, радость, когда они в ответ получили от чудовища взгляд, полный яркой и оглушающей ненависти, сфокусированной на даочжанах, как усиленный линзой прожигающий луч — той в абсолют возведенной ненависти, которая может быть вызвана только абсолютной беспомощностью, — тогда Сун Лань простодушно думал, что дело в физической беспомощности — накапливающаяся, не находящая выхода волна. Перед этой сверкающей ненавистью, на которую Сюэ Ян сразу, конечно же, со всей возможной небрежностью набросил самую обольстительную и зловещую из ухмылок, они стояли, как две скалы, омываемые океанской бурей. Сяо Синчэнь — с, как теперь почти не сомневался Сун Лань, талантливо изображаемым мягким, но решительным лицом исполняющего безрадостный долг человека, не желающего никому дополнительного зла, но злу при этом и не потакающего, Цзычэнь — с трудом удерживаясь от того, чтобы не слишком сильно транслировать всем своим отстраненно-равнодушным выражением в сторону Сюэ Яна достойное разве что возни в песочнице злорадно-мстительное «так тебе и надо» — к его стыду, не столько относящееся к клану Чан, сколько к его собственному непонятному зашкаливающему раздражению, которое умудрялось вызывать в нем чудовище с первого своего появления возле перевернутого еще вечность назад прилавка. Хотя почему непонятному, безжалостно и самокритично одергивает себя Сун Лань, невольно стискивая челюсти от воспоминания о том злосчастном дне, когда он приложил это вцепившееся в них сокровище метелкой. Конечно же, дело было не только в том, что он счел необходимым остановить распоясавшегося наглеца, о нет! — его внешне-правильное, безукоризненное стремление к справедливости в тот судьбоносный момент изрядно подпитывалось малопочетными чувствами зависти и ревности к чужой свободе — неуместной, беззаконной, смелой до абсурда и самоубийственно рискующей не считаться ни с какими вменяемыми правилами и ограничениями этого мира. Ну и еще, разумеется, тем, что Сяо Синчэнь, камертон всего, вопиющая, казалось бы, противоположность, сотканная из состраданий, бережности и разумного света, потянулся к этой запретной, разрушительной, разрушающей — знали бы они тогда, насколько! — свободе так, словно перед ним сияло какое-то драгоценное волшебство.***
Почему-то на вторую ночь гроб кажется более узким, чем накануне, и не будь духовные силы Сюэ Яна запечатаны, Сун Лань обязательно бы заподозрил, что это отнюдь не случайность. В любом случае, неплохо будет посвятить часть времени тому, чтобы вытесать и собрать хотя бы для девушки нормальную кровать, раз уж они оставят ее здесь обустраиваться по-людски, планирует Цзычэнь, продолжая перебирать в памяти события, умудрившиеся заново привести их всех под эту — тоже, кстати, весьма нуждающуюся в более качественном предзимнем ремонте, раз уж А-Цин самостоятельно не сможет обновлять хранящие тепло талисманы — крышу. Переворачивать приглашенный убийца ордена Ланьлин Цзинь определенно умел не только прилавки. Стоило им покинуть Цзиньлинтай, всякий раз, когда Сун Лань представлял, как должен чувствовать себя Сюэ Ян в ожидании казни, им овладевало чудесное умиротворение, в котором не было ничего, по сути, разумного, отстраненного или объективного — словом, ничего от выполненного долга, но все от вполне личностного восторга, что истрепавшее им до кучи нервов чудовище проведет ближайшие пару недель наконец в заслуженном месте и состоянии. Небо радостно синело над их головами, Сяо Синчэнь скорее поддерживал его возмущение, судя по сдвинутым бровям, прямой спине и нежеланию даже вскользь упоминать о Сюэ Яне, птички пели в кустах, и если Цзычэнь не усматривал в своем поведении садистских тенденций, то, разумеется, не по своей вине, а потому, что весь этот сомнительный триумф оказался отдохновляюще приправлен чувством свершившейся справедливости, превосходно скрывавшим все дополнительные причины его устоявшейся неприязни. Они схватили мерзавца, обезвредили и вели на суд, где его ждало очевиднейшее из наказаний — но все путешествие Сун Ланя не покидало обратное ощущение, что это они с Синчэнем из-за прутьев клетки исполняемого долга смотрят на того, кто, дразнясь, внаглую счастливо прыгает по приветливо-зеленым лужайкам. Следовало ли после этого удивляться, что окрыленность волшебным привкусом состоявшейся победы вопреки всякому даосски-запрограммированному милосердию оптимистично перекрыла несимпатичную реальность того, что должно было вскоре произойти? К тому же, перепоручить Сюэ Яна заклинателям в Цзиньлинтае было все равно что прижать голову ядовитой змеи к земле — если она вырвется, укусит стократно больней, это уже становилось ясно. Но она не должна была вырваться. «Цзычэнь, — окликнул его тогда вечером Сяо Синчэнь — единственный раз, когда его друг, возможно, попытался выяснить, что Сун Лань думает обо всем этом на самом деле. — Считаешь, мы поступили правильно?» Сун Лань некоторое время поизучал звезды, неостановимо и незаметно вращающиеся над затерявшимся в лесу костром. Будь он умнее, его куда больше поразило бы одиночество, звучавшее в голосе друга. Его собственное приподнятое настроение, впрочем, тоже к тому моменту уже изрядно подутратило свою позитивную фантастичность. Что-то холодное и липкое будто подбиралось к ним из темноты, становясь ближе, вылизывало черным языком землю у колеблющегося пятна света — это ощущение хотелось поскорей стряхнуть, и он предпочел обернуть все усталой шуткой: «В отличие от нас, он хотя бы увидит обещанные Ляньфан-цзунем фейерверки».***
Ручейки утреннего света все еще остаются слабыми, хотя за всеми этими размышлениями Сун Лань, наверное, провел без сна не меньше половины шичэня — похоже, завтра их ждет очередной бессолнечный день. Впрочем, туман в городе И любой из дней способен окрасить в серый — и даже белую одежду Сяо Синчэня. Только одно черное пятно в этом городе предстает навязчиво и неуместножизненно ярким. Сюэ Ян. Подумать только, за существование этого мерзавца Сяо Синчэнь однажды уже заплатил и потерей зрения, и одиночеством, но Сюэ Яну и этого показалось мало, раз ему понадобилось срежиссировать еще и историю с вырезанными крестьянами. Вырезанными крестьянами с вырезанными языкам — услужливо подсказывает Сун Ланю воображение тавтологию, словно бы произнесенную знакомым язвительным голосом. Вот уж кого небожители по ошибке наделили способностью к творческим решениям! Забывшись, Цзычэнь больно стукается локтем о стенку гроба — и наконец обращает внимание на беззвучие, в котором утонула часть похоронного дома, будто отрезанная глубокой водой. Сознание, встревоженное тишиной и поглощенное полудремой, внезапно легко и красочно рисует пугающую картину стекающей по белому рукаву, мерно капающей на деревянный пол крови и торжествующе склоняющейся над другом преступной твари — окончательно пробудив, его подбрасывает застарелым и темным ужасом, преследующим еще со времени их первого путешествия — и стократ усилившимся после Байсюэ. Ужасом опоздать, прозевать, не учесть, не предусмотреть и не успеть. Вскакивая, Сун Лань в панике призывает Фусюэ — и облегченно переводит дыхание только в комнате Сяо Синчэня. Заглушающий звуки талисман рассыпается, стоит ему сделать пару шагов, чтобы убедиться — с другом все в порядке: Сяо Синчэнь спит на самом краю постели, слегка неудобно повернувшись на бок, даже во сне карауля уткнувшегося ему головой куда-то в нижние ребра и в живот убийцу. Каждый — худший вариант для другого, сейчас оба напоминают безобидных щенят, устроившихся в одной корзинке. На удерживающей запястье Сюэ Яна руке подозрительно темнеют синеватые следы. Сюэ Ян, завернувшийся наполовину в одеяло, наполовину в собственно Сяо Синчэня — ради чего ему не жаль, похоже, даже подставить хребет утреннему холоду — почти сразу по-звериному остро чует чужое присутствие: вскидывает голову, приподнимается, распахнув глаза — темная открытая и спокойная глубина в них спустя пару взмахов ресниц сменяется привычным насмешливым прищуром — и какое-то время они обмениваются взглядами с Сун Ланем, как драконы над тушкой единорога. — Даочжан Суун, — насмешливо и негромко тянет чудовище наконец, прочитав по лицу Цзычэня все причины его предшествующей вторжению в личное пространство друга тревоги. — Если тебе гроб жмет, можешь приготовить завтрак, рис на третьей полке слева. Не без довольства скалясь, он с демонстративной неспешкой укладывается в прежнее положение, придав вторженцу значение несущественной мелочи, и прячет подбородок на боку Сяо Синчэня, продолжая на всякий случай буравить Сун Ланя ярким предупреждающим взглядом. На мгновение Сун Лань чувствует себя бесконечно глупо: то, что, скрытое гневом и агрессивной защитой, пронеслось сегодня ослепительной и волшебной вспышкой в глазах чудовища, когда оно, словно подобравшийся хищник, раздумывало о безумии нападения, кажется чем-то почти нереальным в предрассветном спокойствии, излучаемом этой маленькой комнаткой, самую тревожную ноту в которое вносит шуршащая где-то в стене мышь. Храбрящийся хвастунишка, похоже, и не думает всерьез каким-нибудь кровавым способом опередить их решения — и уж точно не намеревается убегать. Почти ничего, кроме, может, знакомо дергающей губы чудовища полуухмылки, в нем сейчас не напоминает огонь, грозящий поглотить собственную материальность: никакой сюрреалистичной голодной жажды прекрасных завершений — избалованный, мягкий, довольный и теплый, насколько теплым мог бы выглядеть комок пушащихся от умиротворения стальных иголок, свернувшийся на кровати возле Сяо Синчэня, как возле дремлющего белого зверя — ловко же они научились прикрывать друг дружку! — паршивец миролюбиво наблюдает за растерянностью Цзычэня, не знающего, куда деть Фусюэ, рукоять которого все еще до боли крепко сжимает вспотевшей ладонью. — Вы что тут, подрались? — делая отчаянное усилие, чтобы сохранить хотя бы внешнюю, всегда свойственную ему невозмутимость, строгим полушепотом спрашивает Сун Лань, холодным кивком указывая в сторону Сяо Синчэня и синяков на его руке, просвечивающих сквозь ткань рубашки. Отчасти вопрос продиктован тем, что ничего иного он попросту не в силах заставить себя представить, отчасти — тем, что он пытается понять что-то другое, куда более важное. Сюэ Ян беззвучно хмыкает, не моргая и не меняя интонации, и тут же изумительно коротко подтверждает факт произошедшей разборки: — Да, — что звучит так просто и без коннотаций, что Сун Лань вздрагивает — не услышанная язвительность или какое-нибудь выдавшее бы больше чем следует огрызательство, напрашивающееся в ответ, поражает его сильнее нехарактерной для Сюэ Яна краткости. — Ты всегда так рано посыпаешься, даочжан Сун? — поганец тем временем не собирается позволять Сун Ланю надолго задуматься над увиденным. — Нет, — сообщает Цзычэнь в том же духе бойцовского лаконизма, поворачиваясь, чтобы уйти, пока они пререканиями не разбудили Сяо Синчэня, потому что продолжение «Как принято было в твоем любимом Байсюэ, да?» — именно та фраза, которую, судя по мелькнувшему в зрачках чудовища удовольствию, Сюэ Ян собирается произнести.***
— Цзычэнь? Все-таки они его разбудили. Сун Лань, как раз пытающийся раздуть под котелком огонь, оборачиваясь на этот негромкий и не слишком уверенный оклик, вдруг с ужасом осознает, что Байсюэ гораздо больше разделило их с Сяо Синчэнем, чем ухудшило его мнение о Сюэ Яне — который был, в общем-то, по крайней мере вполне понятен в своих зверских способах доводить информацию о собственной возмущенности — раз он даже теперь боится оставаться с другом наедине. Чудом он не позволяет панике просочиться в буднично-заботливую интонацию, а голосу — осипнуть от охватившей сердце тревоги: — Поспал бы — еще даже не рассвет. — Ты тут один, — возражает Сяо Синчэнь. Словно в оправдание своего появления приводит самую убедительную и естественную из причин. Это звучит так… поддерживающе. И вопросительно, и благословенно неуверенно, и благодарно, и… Цзычэнь сглатывает внезапный ком в горле — он чертовски отвык за последние годы, что кто-то может побеспокоится о таком пустяке, как его привычная отделенность от людей, что кто-то вообще может о нем побеспокоиться, если уж на то пошло! — и отвечает неловкой, нелепой шуткой: — Ну… я еще не готов к вам присоединиться. Приглушенно рассмеявшись, Сяо Синчэнь, становясь чуть менее осторожным, едва заметно расслабляет плечи и наклоняется, чтобы передать ему несколько поленьев. Довольно скоро по всей кухне от печки начинает распространяться тепло. Аккуратно помешивая рис, чтобы он не подгорел от слишком сильного огня, Цзычэнь наблюдает за тем, как его друг в образе белого утреннего призрака достает травы для чая, не ошибаясь ни в одном из движений, точных и легких — если бы не повязка, впору и усомниться в его слепоте. Напряжение, граничащее с паникой, постепенно проходит, словно внутри разжимают тиски. Становится слишком заметно — тишина между ними вовсе не наполнена виной и горечью. От будничных, простых действий возникает что-то неощутимое, касается их в этом утреннем воздухе, таинственное и зыбко разлитое, будто невидимый туман, скрадывающий, смягчающий слова и жесты. Сумрачно распознавая своего друга как источник гармонии, подобной музыке ветра, Сун Лань рискует заметить: — У тебя руки в синяках. Ты не видишь, а этот красавец тебе конечно не сказал. — Может быть, — к фыркнувшему при упоминании их фатальной проблемы Сяо Синчэню мгновенно возвращается осторожность, не позволяющая отвлечься на пустячное смущение. Цзычэнь тут же вздыхает, стремясь сгладить свой осуждающий скепсис: — Садись, полечу тебя. Должен хоть кто-то и о тебе заботиться… пока ты тратишь свою ци на этого засранца. — Это не…. обязательно, — заканчивает Сяо Синчэнь, уже опоздав с протестами. — Это самое меньшее, что я могу для тебя сделать, — возвращает ему Сун Лань его же слова, внезапно понимая — благодаря тому, что они решают вопрос о Сюэ Яне, он не испытывает перед Сяо Синчэнем такой вины, которую считал бы, что должен испытывать. Той, которая сделала бы их общение невозможным — из-за чего Сяо Синчэнь и предпочел тогда скрыться, сбежав в неизвестность. Чуть позже они пьют чай в умиротворенной тишине. То, что им всегда легко давалось — разделить время плечом к плечу, различить тайные прекрасные сигналы, которыми, если уметь прислушиваться шестым, десятым чувством, наполнен воздух, и от которых одиночество заслоняет порой прочней, чем броня. От простого присутствия рядом кого-то, кому не все равно, кто не исчезнет завтра, невидимый ветер вымывает тревогу и тоску, въевшуюся, прилипшую к самым костям, к изнанке сердца. Сяо Синчэнь все-таки спрашивает: — Цзычэнь. И в этом все вопросы, которые он может задать. Но что Сун Лань может ответить? Есть вещи, до которых порой даже не знаешь, как дотронуться словом. Если он заговорит о прошлом, разве не будет даже любая констатация самой правдивой из правд звучать как обвинение или претензия? Или как самоедство — потому что уже тогда он должен был куда лучше знать своего друга. Пожалуй, Сюэ Ян прав — иногда ничего не остается, кроме дурацких шуток, чтобы облегчить себе и другим ношу бытия. Или даже — и что может быть больше? — понять что-то, что нельзя никогда уловить толком — и почувствовать себя понятым. Вздохнув, Сун Лань сдается мрачному юмору: — Когда я захочу к вам присоединиться, я сообщу.***
Неизвестно, подслушивает ли Сюэ Ян их уютное совместное молчание, но появляется он ровнехонько к сваренной каше. Словно бумажный фонарик, к пламени которого то и дело подкрадывается сквозняк, мир сразу становится колеблющимся шелком между светом и тьмой. Кашей на этот раз распоряжается Цзычэнь, и, когда он с недружелюбием шлепает миску перед носом нахальной твари, Сюэ Ян, сощурившись, издевательски выпевает: — Удивительно, я полагал, даочжан Сун поставит мне миску на пол, как какой-нибудь собаке, нет? — Я могу переставить, — предлагает Сун Лань. Чудовище ревниво прикрывает полученное блюдо локтем: — Посмею ли я так затруднять последнего из столь праведной и преждевременно почившей общины? Скрипнув зубами и в очередной раз удерживаясь от искушения немедленного убийства, Сун Лань принуждает себя промолчать. Сюэ Ян довольно усмехается, отметив, что оба даочжана сидят за столом с какими-то уж очень прямыми и ровными спинами — верный признак, что игнорировать его присутствие у них не получается. Все сосредотачиваются на еде, к которой Сяо Синчэнь, как всегда, относится как к чему-то второстепенному, похоже, снова размышляя о чем-то постороннем и таинственном, и Сюэ Ян даже подумывает, не спросить ли это белое изваяние, куда оно опять унеслось мыслями от земного и бренного, когда даочжан сам, глядя куда-то за плечо Сун Ланя своей повязкой и больше в итоге утрамбовав несчастный рис, чем поев, внезапно неделикатно интересуется: — Как ты умудрялся отрезать языки тем крестьянам? Лучший вопрос от Сяо Синчэня к завтраку, прямо-таки великолепный. Благо А-Цин еще не проснулась. Сюэ Ян на миг застывает, взглядывая на своего защитника с подозрением — к чему бы такой интерес, и интерес ли это к чисто техническим деталям, или после приватных утренних посиделок с дорогим Цзычэнем его белоснежный страж ищет повод для большей суровости? Тем не менее отзывается он, хмыкнув, охотно и незамедлительно: — Очень просто, Цзянцзаем. На этот раз даже Сун Лань сквозь свое прилипшее к физиономии отвращение смотрит скорее вопросительно, ожидая разъяснений. Сюэ Ян слегка болтает ногой под столом, усмехаясь такому любопытству, и поясняет, расслабленно повернувшись к Сяо Синчэню: — Разжимал ли я зубы каждому, это ты хочешь спросить? Конечно нет, это было бы слишком утомительно. Когда трупный порошок попадает в легкие, он вызывает спазм, и людям становится тяжело дышать. Они открывают рты — как рыбы, которых вылавливают и бросают на сушу, — Сюэ Ян ухмыляется, заметив искривившееся лицо Сун Ланя, и как ни в чем ни бывало продолжает, словно речь и впрямь зашла исключительно о приобретении ингредиентов к супу: — Мы как-то покупали на рынке таких полудохлых рыб, припоминаешь, Сяо Синчэнь? Ну да, А-Цин еще пыталась опустить их поплавать в бочке. — Синчэнь, — выражение лица Сун Ланя отчетливо читается как: «Ты же видишь, что это за безнадежный и неисправимый случай!» — Хорошо, полуживых, если даочжана Цзычэня так это коробит, — интонация Сюэ Яна отнюдь не смягчает издевательский подтекст фразы, только по виду напоминающей уступку. — Ты говоришь о людях, — напоминает чудовищу Сун Лань, даже не пытаясь уже Сюэ Яна, впрочем, пристыдить, и обращается к другу: — Отдай мне его наконец. Сяо Синчэнь, неопределенно качнув головой, с задумчивым выражением рисует палочками в несчастном рисе какие-то иероглифичные линии. У Сюэ Яна возникает четкое ощущение, что он что-то упустил, пока досматривал утренние сны. Все это шутка или правда, теневая лавина или уклоняющийся свет, отторжение или всего лишь призрачная натянутая в темноте нить, по которой движутся их балансирующие силуэты? — Если я соглашусь, то что ты с ним собираешься делать? — с той же потусторонней риторической задумчивостью спрашивает Сяо Синчэнь. Сун Лань окидывает Сюэ Яна таким взглядом, словно примеряет, насколько функциональный из того получился бы тренажер для втыкания Фусюэ. Сюэ Ян реагирует моментально — задирает подбородок и выдвигает уничижающую даосский авторитет гипотезу: — Мм, вы же такие любители чистых рук, не так ли? Ставлю на что угодно, что добродетельный даочжан Сун предпочтет подождать до Гусу. Дисциплинарный кнут, это же такой замечательный артефакт! Интересно, сколько они назначат для восстановления вашей драгоценной справедливости — пятьдесят ударов, восемьдесят? Или добавят еще тридцать, по числу клана Тиншань Хэ? — удвоенная темнота этой фразы слегка сбивает с лица Сун Ланя воспитательно-холодную отрешенность, и Сюэ Ян щедро отсыпает в его сторону пренебрежительного утешения: — Медленно и болезненно — у самого даочжана Цзычэня так не получится. И не надо бороться с собственным благородством! — в сузившихся зрачках, вопреки развлекающемуся, беспечному тону, вспыхивает очевидная злость. — Вы хотя бы останетесь посмотреть, или ваша высокодаосская ранимость вам опять этого не позволит и вы слиняете, как в Ланьлине? Сяо Синчэнь, прикрываясь рукавом, внезапно начинает смеяться. Сюэ Ян недоуменно на него вытаращивается. — Простите, друзья, — сквозь смех говорит еще большую нелепицу Сяо Синчэнь, отставляя миску и отворачиваясь со вздрагивающими плечами, встает и, торопливо обходя своих сотрапезников, выбегает во двор. Сюэ Ян оборачивается к Цзычэню, подозрительно сощурившись: — Что это с ним? — Не знаю, — Сун Лань непричастно пожимает плечами, хладнокровно дорасправляясь с остатками каши. Сюэ Ян, все еще не слишком-то успокоившийся, зловеще нацеливается на него своим темным и острым взглядом, кажется, подумывая, не выдернуть ли край стола вместе с едой из-под его палочек, бесясь от такого хладнокровия, но Сун Лань дожидается, когда чудовище доходит до максимальной точки кипения, и только тогда добавляет, не удержавшись — с той абсолютной убийственной серьезностью, которая посрамляет лекции Лань Цижэня: — Думаю, он смеется, потому что у тебя от гнева электризуется хвост.