— Вот и я, враг мой, жена моего врага и мать моего врага! — сказал кот. — Ты три раза похвалила меня. Теперь я могу три раза в день пить теплое белое молоко всегда, всегда, всегда! А все-таки я кот, который гуляет, где ему вздумается. Женщина засмеялась и поставила перед котом чашку теплого белого молока. При этом она сказала: — О кот, ты умен, как человек, но все-таки помни, что договор ты заключал только со мной, и я не знаю, как к нему отнесутся мужчина и собака, когда возвратятся домой. — А мне что за дело? — сказал кот. — Раз я могу сидеть в пещере у огня и трижды в день получать теплое белое молоко, то мне совершенно безразлично, что скажут мужчина или собака. (с)
Он мог точно вспомнить тот злосчастный день, когда из веселья и развлечения его «месть» окончательно превратилась в самоистязание — это был летний августовский вечер, когда они, по обыкновению, разожгли во дворе костер — и ровно так, как всегда, Сяо Синчэнь, чтобы занять руки, плел какую-то очередную хрень из ивовых прутьев, а Слепышка, уже подыстощившая к этому часу, как обычно, желание пререкаться и спорить с «приблудным паршивцем», кутаясь в одеяло, просто смотрела в огонь, делая вид, что реагирует на тепло. У Сюэ Яна были два объекта созерцания: огонь и его невинная, не подозревающая подвоха жертва, и он устроился на бревне так, чтобы видеть обоих. «Ты поужинал?» — спросил его Сяо Синчэнь, и он что-то привычное и легкое ответил на эту немудреную фразу, уже чувствуя боль под ребрами, которая вдруг начала разрастаться, захватывая все внутри — стопроцентное ощущение, словно живот вспарывают ножом, он даже взглянул вниз на всякий случай, подозревая какую-то, как минимум, магию — но источником боли было все августовское звездное небо, и ветер, необыкновенно и все еще по-летнему теплый, и запах ночных трав и прибитой дождем пыли, словом, весь мир вокруг, ему не принадлежавший настолько, насколько возможно кому-то не принадлежать, словно песок или вода, случайно набранные в горсть, или те пирожные, которые он так и не смог получить. Он встал тогда и ушел в дом — там это ощущение, по крайней мере, не было таким сильным — но не тут-то было, праведник потащился за ним, феноменально проницательная дотошная белая тварь, застыл беспокойно в дверном проеме, осмеливаясь вглядываться в черноту своей бледной повязкой с тревожным, проклятие всех проклятий, сочувствием — «Что-то случилось?» — видимо, решив заставить его захлебнуться до смерти, не иначе. Темная волна взвилась внутри мгновенно, к счастью, такая мощная, что вынудила его оцепенеть: она просачивалась в горло таким плотным комком, что не позволяла выговорить слова — собственно, их скопилось так много, что они просто не могли выйти из него все разом, как ни желал он в эту минуту выплеснуть их из себя, как рвоту, после которой чувствуешь невероятное облегчение. Он даже не мог решить, какое сказать первым. Хотя всегда было достаточно имени.***
— Сюэ Ян, — Сяо Синчэнь с бережной осторожностью дотрагивается до лба спящего, отодвигая растрепавшиеся и заслонившие утренний свет пряди — зашкаливающая, изводящая намертво сердце нежность, которую испытывают к исчезающим, к приговоренным, читается в этом жесте так ясно, что Сюэ Ян, издав довольный звук, тотчас же удовлетворенно и еще настойчивее впихивается носом и лбом в эти обеспокоенные ладони. Трудно понять, что значит подобная нежность в его случае, но определенно стоит не быть бессмертным, чтобы испробовать на себе всю ее сладкую, обманчивую, эксклюзивную и абсурдную восхитительность. Хотя, если честно, о способах своровать бессмертие он тоже подумывает. Обнаружив, что объект поглажки только притворяется погруженным в сон, Сяо Синчэнь почти сразу — заботливо! — изменив выражение лица на менее экзистенциальное и трагическое, с долей юмора приветствует его обыденным: — Доброе утро? — и, судя по легчайшей и неуловимой иронии, звучащей в знакомом голосе, похоже, сей образец благородной морали отлично сознает некоторую абсурдность этого невинного вопроса в сложившихся обстоятельствах. Во всех сложившихся обстоятельствах. Сюэ Ян возмущенно фыркает. Вчера — а это был всего лишь третий день его разоблаченного существования — они откровенно перетрудились. А-Цин, дохромав до кухни и схватив парочку баоцзы вместо завтрака, тут же, хныкая и жалуясь, вернулась в кровать — настоящую кровать с пологом, который они прикрепили, нет, не с целью устроить мелкую паршивку по-королевски, а исключительно для того, чтобы было куда незатратно прилаживать талисманы от непрошеных визитов мышей — хотя после того, как среди ночи они проснулись от закладывающего уши визга, Сюэ Ян предпочел бы изобрести какой-нибудь сильнодействующий талисман от самой… ах да, уже официально не-Слепышки. Но ничего, прозвища приклеиваются на всю жизнь, тем более что весь остальной город И этот назойливый недоросток не спешит оповещать о своей волшебно вернувшейся зрячести. Весь вчерашний день они с Сун Ланем плясали под дудку этой раздражающей мелочи — но зануда, конечно, мог подкрутить себе духовную энергию в меридианах, в отличие от Сюэ Яна, что неимоверно бесило. Потому что после нехарактерного объема физического труда у него ныло все, что могло ныть — и утраченному мизинцу еще повезло. Сяо Синчэнь между тем, продолжая проявлять проницательную заботливость, легонько дотрагивается до кончика его носа — насмешка белоснежных чудовищ над капризами судьбы феноменальна, иронию от самоиронии отличить нельзя. — Где болит? Какая, однако, она догадливая, обрекшая, к слову, его на все эти мучения сволочь — и почему только, при эдакой догадливости, благородный даочжан не торопится поделиться с ним ци? Неважно, что после его свершений благородному даочжану не то что делиться с ним духовной энергией не следует, а вообще противопоказано подходить к источнику всех своих проблем ближе чем на пять чжанов. Причем даже в этом случае желательно быть разделенным с ним какой-нибудь прочной, напичканной всеми видами ограждающих заклинаний решеткой. Попытавшись шевельнуться и невольно этим проведя ревизию своего несчастного организма, Сюэ Ян забраковывает саму идею движения на сегодня как несостоятельную и совсем, вот совсем лишенную привлекательности. Издевательски ноют даже кончики пальцев, что и вовсе немыслимо с точки зрения устройства человеческой физиологии. Положи рядом сейчас мешок конфет, он не сдвинулся бы и на полцуня. Самое время вздохнуть пафосно и издать как можно более страдальческий стон. — Спроси, где не болит, даочжан. Точнее, что не болит. Сяо Синчэнь с насмешливым недоверием сдвигает брови, догадываясь о готовой прозвучать шутке, и Сюэ Ян в ответ усмехается, уже совсем было собираясь, вопреки эдакой показушной устойчивости, заставить его покраснеть, огорошив каким-нибудь синонимом посмачнее, но Сун Лань портит всю музыку, появляясь в дверях. Лицо у него, как и всегда, когда он вынужден наблюдать схожие сцены, становится лицом человека, которому не полностью хватает воздуха для самого банального и необходимого дыхания. Сюэ Ян распластывается по кровати еще сильнее, отворачиваясь от явившегося с выразительным: — Нет, — делая попытку зарыться в подушки и, возможно, даже в соломенный матрас и в доски узурпированного ложа. Лицо Цзычэня становится окончательно странным — как будто он не совсем верит, что бодрствует, а не принимает сомнительное участие в некоем безумном, лишенном хотя бы поверхностной логики сновидении. — Где этот детеныш яогуая? — сморщившись в показательной гримасе с трудом преодолеваемого отвращения, спрашивает он с намеком на то, что ему, вообще-то, не слишком удобно начинать рабочий день, ограничиваясь собственной парой рук. — Хватит гладить его, Синчэнь. Сюэ Ян, сознавая, что припрятать себя еще сильней не получится, соизволяет обернуться, не выпутываясь из подушек, и демонстрирует недовольно прищуренный глаз. — Он всего лишь восстанавливает работоспособность бесплатного вкалывателя, если ты не заметил, даочжан Сун. — Да ты весь год только и делал, что грел бока под одеялами, пока даочжан за едой для тебя бегал и городским помогал! Это кто еще бесплатный! Тебя сколько даром кормили? Не развалишься отработать, бездельник! — А-Цин, напрашиваясь на «знаешь, у какого животного самые длинные уши», голосит это уже из своей комнатушки, пропутешествовав за спиной Сун Ланя за очередной мясной булочкой. Сюэ Ян не удостаивает ее отдаленные вопли вниманием, расслабленно наслаждаясь успокаивающим прикосновением Сяо Синчэня и ледяным выражением на физиономии Сун Ланя, за которым читается едва уловимо вопросительная растерянность, обращенная то ли к небесам, то ли к внутреннему голосу, то ли к непостижимому Дао, приволокшему их всех в это похоронно-колыбельное жилище. — Все должно быть не так, да? — подзуживает он Цзычэня. — Колодки, цепи, может, пара луж моей крови, чтобы ты почувствовал… мм… удовлетворение? — в сладкой, почти мурлыкающей интонации прорезаются нотки цинично-двусмысленной безжалостности. Сяо Синчэнь предостерегающе сжимает его запястье. — Сюэ Ян, — говорит он останавливающим тоном. Слышать это паршивцу, очевидно, невероятно нравится — настолько, что прекращать он и не планирует. Цзычэнь морщится, как всегда, без особого энтузиазма, надеясь избежать прямого диалога, но кто бы ему это позволил. Весело оскаливаясь, словно действовало из лучших и невиннейших побуждений, чудовище, не забывая подставлять шкурку для так и не прекратившейся поглажки, прикидывается оскорбленным: — Я только пытаюсь узнать, что может порадовать твоего унылого друга! — заставляя собственный облик двоиться в зрачках Сун Ланя: бессовестный, не понимающий границ полуребенок с опасной улыбкой; нечеловеческого происхождения смеющаяся тварь, возлежащая на ложе из пепла. Однозначно подлежащая уничтожению. — Твое молчание, — не сдержавшись, указует Цзычэнь на очевидное. Сюэ Ян фыркает, понадежней приклеиваясь к подушке. Сяо Синчэнь, обманчивым жестом заботы поправляя на нем одеяло, тянет за край посильнее и укрывает с головой — не очень-то надежная мера пресечения! — и тот немедленно высовывается обратно, сбрасывая помеху. И тут же опротестовывает, насмешливо копируя даосскую надменность: — Мы не в Юньмэне, чтобы ты требовал от меня невозможного, даочжан Сун! — Мышечная боль безвредна. Если ты встанешь и подвигаешься, она скоро пройдет, — отвлекая обоих, дает на пробу увещевание Сяо Синчэнь, слишком великодушное не только по мнению Цзычэня, но и на взгляд А-Цин, успевшей проверить это утверждение на себе и выглядывающей из-за порога: — Даочжан, что ты с ним церемонишься! Разве ты не видишь, он просто добивается, чтобы ты притащил ему еду в постель! Лучше пни его хорошенько… ай! — она ретируется, едва Сюэ Ян угрожающе приподнимается, глядя в ее сторону. — Это правда? — кончики губ Сяо Синчэня вздрагивают — он то ли не успевает, то ли, устав сдерживаться, не хочет себя проконтролировать, и Сун Лань с болью отмечает в мелькнувшей на лице друга недопроявленной улыбке глубокую, почти бессознательную, немного насмешливую нежность, обращенную к бесстыжему чудовищу. На самом деле, это изнанка почти каждого жеста слепого заклинателя в сторону беспечно развлекающейся твари — и даже то выражение глухого, смешанного со скорбью ужаса, с которым Сяо Синчэнь смотрел на Сюэ Яна когда-то в клане Чан, трактовать следовало бы, как начинает подозревать Сун Лань, вовсе не так однозначно. — Разумеется, — едва Слепышка скрывается из виду, Сюэ Ян снова расслабленно плюхается в одеяла: глаза вспыхивают наглым блеском. — Если, конечно, даочжан Цзычэнь не захочет принести мне что-нибудь… — на середине из милого и мурлыкающего его голос становится издевательски сладким, как патока, и одновременно таящим угрозу, — что-нибудь напичканное усыпляющими собак приправами! — Сюэ Ян, — снова одергивает его Сяо Синчэнь, и добившаяся чего хотелось тварь блаженно сожмуривается. — Не захочет, — сообщает Цзычэнь бесстрастно, хотя его взгляд обещает, что познакомиться с обстановкой и дизайном Диюя Сюэ Яну придется уже в этой жизни. Сюэ Ян издает недоверчивый хмык. — Что, разве это не стало бы лучшим условием вашего окончательного примирения? — он нападающе щурится, попеременно разглядывая обоих даосов, словно прицеливающийся в мишень стрелок, в итоге недобро останавливаясь на Сун Лане: — Даже единственным — не отдай он тебе свои глаза! Рука Сяо Синчэня на его плече слегка вздрагивает, и по лицу пробегает тень отчетливого предупреждения — но не в сторону Сюэ Яна, как ни странно. — Жаль, язык у него не устает, — кивает другу в ответ Сун Лань, и в голосе звучит что-то, о чем они перед ним умалчивают. «Будь с ним осторожней, Цзычэнь», вспоминает Сюэ Ян, начиная закипать, случайно выловленную из их приватной беседы фразу. Их недоговоренность и тайная коалиция бесят. Но прежде, чем он успевает вспыхнуть гневом, Сун Лань прохладно интересуется: — Ты рассчитывал после Байсюэ на что-то другое? — огорошивая его прямым вопросом. — Чем, по-твоему, это должно было закончиться? Даже твой покровитель понял, что невозможно оставить тебя в Цзиньлинтае, не скомпроментировав собственное правление. Не потому ли ты оказался в канаве, что превратил себя в уже неотстирываемое пятно с его репутации? А уж нам, отправься мы тогда за тобой в погоню, полагаю, он выдал бы тебя с черного хода еще и в подарочной упаковке! Сюэ Ян открывает было рот, чтобы возразить, но, надышавшись сквозь наволочку соломой, пыль от которой неудачно попадает ему в нос, чихает и не вовремя закашливается. Если бы не даосская предусмотрительность, оставившая его с перекрытой духовной энергией, самое время было бы позаимствовать Шуанхуа, чтобы ввязаться во что-то более существенное, чем словесные препирательства — но сказать ничего достойного он так и не успевает: до Сун Ланя в какой-то миг вдруг доходит, что три года назад он потребовал бы, несомненно, этой погони, этого преследования и этой охоты, разыскивая врага вместо того, чтобы разыскивать друга, и что Сяо Синчэнь расплатился с ним глазами — возможно, чтобы не расплачиваться жизнью этого… Разворачиваясь, не в силах вынести удушающего смысла внезапного, на три года мучительных поисков запоздавшего озарения, Цзычэнь попросту выходит из комнаты, так и оставив Сюэ Яна с ощущением, что его в на редкость цивилизованной и приличествующей заклинательскому высокомерию форме обозвали дураком. Сяо Синчэнь слегка сжимает пальцы, удерживая его в зоне смирения — скорее символически, впрочем, чем прилагая реальное усилие — и Сюэ Ян издает вместе с недовольным шипением куда менее утонченное ругательство, адресованное обобщенно всем испытывающим его великотерпение даочжанам сразу. Всего-то лишь один монастырь — так себе эквивалент того, что они посмели его игнорировать! Конечно, это не было затеяно для того, чтобы закончиться дружеской передачей глаз! Байсюэ обещало превратить Сяо Синчэня в белую стремительную неудержимую молнию, заставив смотреть на мир ясно как никогда, освободив от этих жалких теорий о доброте и справедливости, вынудив делать то, что он не хочет делать. Вытряхнуть из него все то, что сдерживается его даосскими убеждениями, было все равно что цыпленка выковырять из скорлупы — в этом мерещилось что-то от торжества власти над схваченным в капкан светом, над ходом вещей, определенном богами — победоносное прикосновение к центростремительной тайне движения вселенной, которую нельзя уловить ни в какую расставленную сеть, кроме собственной и чужой души и тела. Как же невыносимо жаль, что тогда ему не удалось загнать белоснежное чудовище в угол и оно нагло извернулось и ускользнуло, испортив все своим самопожертвованием! Можно подумать, Сун Лань единственный, кто был этим разочарован! Досаднее только понимание, что даосский зануда грубо и очевидно прав: даочжанам, отправься они в Ланьлин во второй раз в поисках справедливости, скорее всего, даже не пришлось бы за эту справедливость сражаться. К тому времени и Гуаньшань, и Не Минцзюэ были основательно мертвы, работа над печатью застопорилась, а Сюэ Ян, с восторгом предвкушавший развитие раскрученного им конфликта и от сладкой ланьлинской жизни слегка подутративший бдительность, все еще пребывал в самонадеянной иллюзии, что его великая ценность с лихвой перевешивает в глазах Цзинь Гуанъяо приносимые им неприятности. Весьма вероятно, что его начавший главенствовать в Ланьлин Цзинь и подчищать за собой хвосты приятель и впрямь с превеликой радостью его сдал бы — на настоящий суд, закончившийся бы настоящей казнью, или просто, как цинично заметил Цзычэнь, «хорошо упакованным» для личной расправы — еще и перевязал бы наверняка поизящнее праздничной ленточкой! — а он даже не почуял бы ловушки. Эта мысль заставляет Сюэ Яна почему-то снова без всякой логики рассердиться не на зарвавшегося А-Яо, а на своего терпеливого гладильщика, и он возмущенно — не очень на этот раз понимая, что именно вызвало в нем возмущение, но ясно чувствуя внутреннюю законность обиды — тянется к запястью Сяо Синчэня. Любопытно, стал бы тогда благороднейший ученик Баошань саньжэнь из-за него бесповоротно ссориться с дорогим Сун Цзычэнем? С которым и сейчас, кажется, не сильно торопится расстаться? — Единственное, что у меня не болит, даочжан. Не хочешь это пощупать?***
Время, превратившись в свет, обвивает похоронный дом невидимым золотым драконом — что ему, сдвигающему континенты и острова, стоит сдвинуть что-то в человеческом сердце. Перед тем, как уйти — а уходит даочжан почти сразу — наверняка отправляется утешать своего Цзычэня и извиняться перед ним в тысячный раз, кратко и яростно думает Сюэ Ян — перед тем, как уйти, оставив его в мягкой полутьме занимающегося утра, Сяо Синчэнь, ожидаемо не потрудившись последовать расчудесному царственному предложению, довольно подло и возмущающе щекочет его под ребрами — и вся разница в том, что не смеется, когда Сюэ Ян, взвиваясь, выкручивается от него на другую сторону кровати. Так и не изгнанный из захваченной им комнаты и потому несколько умиротворенный, Сюэ Ян утыкается носом в подушку, все еще солнечно пахнущую пересушенным летним сеном. Останься у даочжана глаза, минутой назад они были бы полны беспокойного, бдительного, напряженного, как перетянутая струна, изучения: Сяо Синчэнь вовсе не так беспечен, как пытается показать. Помнит, а теперь уже и слишком хорошо знает, что извлек притащенного некогда сюда на спине незнакомца из луж, метафорически и буквально, не только его крови. От этого хочется невидимо и удовлетворенно фыркнуть. Хотя его так между прочим и не накормили. Поудобней вытягиваясь на постели, Сюэ Ян замещает тепло сытости — всесторонней — теплом одеяла. Последнее, впрочем, вскоре становится почти лишним: от натопленной печки постепенно в комнатку проникает, нагревая ее, горячий, с остаточными ароматами пригоревшей еды воздух. Снаружи по-осеннему крутит листву ветер — слышно, как дерево, растущее под самым окном, со скребущими, воющими звуками во время особенно сильных порывов царапает ветками кровлю, словно дикая тварь, мечтающая спрятаться в доме от холодов. С кухни доносится стук перемещаемой посуды, а потом Слепышка начинает что-то умильно щебетать, выпрашивая, чтобы ей переделали потолок в ее закутке под ее королевские вкусы. Ладно, милостиво принимает Сюэ Ян решение, на сегодня Сяо Синчэня он простит, особенно если ему дадут подремать еще полшичэня. Все прекрасное подождет. Сны, впрочем, его не радуют, вползая в разум, словно оторванные руки мертвецов, оставляющие кровавые отпечатки, только по виду начинаясь невинно: в них Сун Лунь ломает ему пальцы, один за другим, пока исполненный твердости и печали голос с тем же выражением, что и на памятном суде, произносит что-то наподобие «мы должны дать ему возможность искупления» — знакомая по воспоминаниям детства боль сливается с бесконечным отчаянием, с неосуществимостью желания окунуть этих двоих лицом в правду и правду вытряхнуть — окончательную, заставляющую его привычно и невыносимо для них смеяться в раскаленной пустыне. Попытка подать о себе весть единственным способом, который позволил бы ему не потерять себя, оставляет его в пустоте, сон превращается в принуждение, в путешествие по самому темному, ранящему остротой краю: невероятная, немыслимая легкость того, как просто и как достаточно оказывается этого смеха, чтобы никто не увидел в нем ничего, кроме обезумевшей, истекающей злобой и тьмой твари, не оставляет никакой надежды. С усилием разрывая мрачную грезу склеенными веками, он некоторое время ждет, пока затихнут взламывающие грудную клетку удары сердца — после чего, чувствуя себя до отвращения набравшимся мудрости, наконец выбирается из комнаты: сладкое сияние дня, в котором Сун Лань при слабом кухонном свете размалывает вовсе не его суставы, а всего лишь бобовые зерна в суповой чашке, заставляет его содрогнуться.***
— Солнце еще в зените, — безэмоционально комментирует даосский высокомерец его появление, скептично приподнимая голову. Настроения огрызаться у Сюэ Яна еще пока нет — он молча тянется через стол, выцапывая из-под носа Цзычэня пару аппетитных кусочков приготовленного для печенья теста, и поуютней располагается на скамье, чтобы в утренней безмятежности спокойно поприходить в себя, занявшись ими в свое удовольствие. Сун Лань время от времени поглядывает на него с вниманием и не без некоторых подозрений — с чего бы вдруг такая тишина? Но Сюэ Ян только хмыкает, разглядывая его движения, успокаивающие в своей бытовой продуманной завершенности. — Где Синчэнь? — интересуется он, заметив, что и Слепышки отчего-то не слышно. — Ушел с А-Цин к вашим соседям, — с непроницаемым лицом произносит Цзычэнь. О, вот как. — Так мы здесь одни? — из-за того, что Сюэ Яна все еще не слишком воодушевляет идея бороться с убаюкивающим и обволакивающим нервы после контрастов сна ощущением уюта, провокационное фырканье, сопроводившее вопрос, звучит несколько менее эффектно, чем задумано. Задерживающийся на нем взгляд Сун Ланя, впрочем, он ощущает буквально горлом и грудной клеткой. Может, поинтересоваться у Цзычэня, каково это — чего-то так сильно хотеть и не иметь возможности сделать? Или спросить, не почивший ли безвременно наставник обучал адептов Байсюэ тонкостям поварского ремесла? Правда, у него приготовлен вопрос получше. Надо только подкрепиться чем-нибудь, чтобы сбросить сонную дымку и запастись силами для очередного боевого раунда. — Ты, я и несколько подходящих гробов отменного качества — какой воодушевляющий расклад! — со смешком констатирует он, примеряясь к следующей порции теста, но Сун Лань спокойно переставляет доску ближе к плите: — Сяо Синчэнь скоро придет. — Это было мелко, — Сюэ Ян провожает ускользнувшее лакомство критичным и не одобряющим столь мелочный подход к бытию взглядом. К счастью, в корзинке, из которой Слепышка с утра таскала булочки, на самом дне нащупываются еще две. Теперь надо только добраться до полки с вареньем, потестировать самоконтроль Сун Ланя, и можно будет считать, что начало дня удалось. — Я полагал, ты задумываешься о мести других масштабов. — Твоих? — риторически переспрашивает Сун Лань, отправляя размолотое в чугунок и вытряхивая еще пару горстей застучавших о дно чашки зерен. Сюэ Ян закидывает в рот еще кусочек вкусности, фыркая на этот раз несколько презрительно. Выражает недоверие, по-видимому, способности Цзычэня повторить свой успех. Сун Лань бросает на него вскользь осуждающий взгляд и неопределенно хмурится, заглядывая в чугунок и прикидывая количество порций, попутно делясь вслух размышлением: — Сомневаюсь, что если кто-либо истребит весь Куйчжоу, это хоть как-то тебя затронет. Считай это преимуществом твоей бездомной жизни. Ответом служит сдавленное от пережевывания и неопределенно-одобряющее хмыканье. Сун Лань отрывается от созерцания чугунка, чтобы взглянуть на темного заклинателя еще более внимательно и остро, но, тем не менее, относительно нейтрально добавляет: — Раз ты уже в форме, предлагаю начать заделывать углы. Полагаться на талисманы и утепляющие печати экономно, но девушка не сможет их обновлять. — Там надо делать обрешетку на всю стену, — оценив прозрачность отвлекающего маневра, Сюэ Ян, тем не менее, ему поддается — кажущеся, как выясняется тут же, потому что почти сразу по-охотничьи прищуривается, мурлыкающе проходясь по больному месту: — Что-то я не припомню, чтобы меня приговаривали на суде к каторжным работам, даочжан Сун. Этим он добивается еще одного взгляда, пожалуй, способного, имей он физическую силу, проткнуть его насквозь не менее успешно, чем Фусюэ или Шуанхуа. Интересно, как долго воспитанник Байсюэ будет способен удерживать себя в заданных даосским учением рамках, если напоминать ему про его ошибки через фразу? И как тут пройти мимо возможности плеснуть масла в огонь? — А жаль, да? — вымурлыкивает чудовище, прищуриваясь с тенью знакомой ненависти. — Как знать, если бы это были всего лишь каторжные работы, может, и твои добродетельные друзья бы остались целы? — Сюэ Ян, — кажется, Сун Лань вообще первый раз за все время произносит его имя в прямом обращении — и так, будто выплевывает его Сюэ Яну в лицо. Глаза Сюэ Яна моментально вспыхивают ярким и чистым блеском: — Что? — деланно невинно вопрошает он, и тут же с соблазняющими нотками близкой угрозы любопытствует, в противовес фальшивому непониманию: — Вернешь мне Цзянцзай, мм? Сун Лань, к его разочарованию, успевает вдохнуть и выдохнуть, вновь демонстрируя взрослую сдержанность реакций: — Ты же как-то обходился без него два с половиной года? — он кивает в направлении их совместного фронта работ: — Вон там молоток и пила. Сюэ Ян даже не удосуживается взглянуть, куда сказано. Тянет руку через стол с пустой чашкой, опасно щурясь на Сун Ланя снизу вверх, рискованно проверяя границы: — Плесни-ка мне горячей воды, Цзычэнь. Су Лань и это проделывает с механическим спокойствием, хотя насколько ему хочется преднамеренно промахнуться, написано аршинными иероглифами у него на лице — но когда снова берется за камешек, которым растирает зерна, рука у него срывается и он издает неудовольственный возглас, попадая им по собственным пальцам. Сюэ Ян непочтительно прыскает. — Даочжан Сун, ты же прославился как самый неэмоциональный человек после второго господина Лань, не нужно себя калечить! Какое уж тут остановиться, когда еще пара фраз — и он получит самого искреннего собеседника из всех возможных! Щедро полив булочку сладким вареньем, он с довольным видом отхлебывает из чашки. — Тебе еще не надоело? — неосторожно демонстрируя невозмутимость, спрашивает Сун Лань.***
Улучив момент, когда А-Цин уволакивает Сюэ Яна в сарай, чтобы во всех важных подробностях поведать, как именно ей хочется установить перегородки для куриц и коз, Сяо Синчэнь отзывает Сун Ланя в самую отдаленную часть двора. — Хочу попросить тебя кое-в-чем мне помочь, — говорит он, пока Цзычэнь невольно морщится от феерических звуков, которые издает их юная подопечная, настаивая перед Сюэ Яном на своем видении внутрисарайного фэншуя. Сюэ Ян в своей выбешивающе-ленивой манере разъясняет, что гробов в похоронном доме оказалось не так уж и много, и если они все уйдут на утепление стойл для живности, может, и спать Слепышка будет зимой вместе с козами, подобное, так сказать, к подобному — тут слышен особо яростный вопль, протыкающий стену и уши. — Здесь слишком много комментаторов, — поясняет Сяо Синчэнь, с некоторой убаюкивающей Сун Ланя бесцеремонностью отводя его за рукав, — И все один беспокойнее другого. Ничего особенного, я кое-что сделаю с помощью ци — от тебя ничего не потребуется, просто пройти чжан или два и кашлянуть, скажем, когда ты окажешься возле колодца. Если сосредоточиться и попробовать правильно настроить восприятие, дворик начинает выглядеть как дно аквариума — только что пузырьки не поднимаются со дна. Трюк, выполняемый ценой многодневных усилий, позволяет сознанию довольно точно, используя ци, как отражающее зеркало, прорисовать неподвижные предметы — но стоит в поле «зрения» оказаться чему-то живому и движущемуся, концентрация мгновенно сбивается, тонкие детали смазываются и даже сама общая картинка не успевает за звуком. Силуэт Сун Ланя превращается в размытое темное пятно, и Сяо Синчэнь со вздохом прекращает эксперимент, окунаясь в привычную темноту, чтобы дать себе передышку. — Ты пытаешься видеть, — это звучит как утверждение, а не вопрос. Сяо Синчэнь слегка надавливает на виски, успокаивая энергию. — Это не так уж сложно, если знать правильную технику, и я догадываюсь, какой она может быть. — Не так уж сложно… — эхом повторяет Сун Лань, отлично представляя, сколько кропотливых часов медитации стоит даже просто научиться улавливать ауры предметов, если они не являются аурами уже наполненных духовной энергией вещей — духовного оружия, людей или животных. Трудно вообразить, какой мегазадачей стало бы восстановить в сознании весь детализированный в мельчайших подробностях мир, переделав энергетическую проекцию в зрительные образы. — Если честно, меня навели на эту идею легенды о слепых заклинателях древности, — Сяо Синчэнь издает извиняющийся смешок, прикрывая глаза ладонями — похоже, эксперимент еще и довольно болезненный. — Все эти истории о героях, не утративших навыков сражений даже после того, как лишились зрения, сказки о том, как от их духовного видения враги не могли укрыться даже за стенами… — Не делай так больше, — давая совет, Сун Лань аккуратно отводит его руки — тонкая алая кайма проступает на ткани там, где она коснулась век. — Кажется, я опять немного не… — Перестарался, — тревожно хмурясь, отмечает друг. — А-Чэнь. Это нельзя делать одним усилием воли. Может быть, какой-то вспомогательный артефакт, концентрирующий энергию и определенным образом ее перенаправляющий… если ты все время будешь пытаться распределить ци своими силами, это все равно что постоянно думать как ходить или дышать. Если есть техники, облегчающие эту задачу… — Древние и скорее всего сомнительные в глазах современного заклинательского мира, — Сяо Синчэнь легонько фыркает. — Найти их будет не так-то просто. — Придется найти, — во всем, что касается тренировок с ци, Сун Лань, к счастью, сторонник практицизма, а не идеалистического подхода. — До Аннигиляции Солнца Вэни собирали в свои закрома весь нестандарт с отдаленных провинций, — сразу начинает он прикидывать. — Теперь, правда, там настолько все выжжено, что вряд ли мы что-то обнаружим… — Все, что не уничтожили во дворцах и библиотеках Вэней, переселилось к Цзиням, а значит, как мне объяснили, — Сяо Синчэнь тактично не называет имени того, кто оказался в курсе таких внутриклановых подробностей и щедро ими с ним поделился, — впоследствии переехало в Гусу Лань. — Поэтому ты и хочешь туда добраться, — Цзычэнь держит паузу, колеблясь, стоит ли упоминать про третьего участника этого планируемого проекта, но все же решает предупредить: — Сюэ Ян собирался разыскать для тебя какой-то полезный артефакт в Таньчжоу. Похоже, он знает о твоих усилиях. Как и о том, что именно тебе понадобилось в клане Гусу Лань. — Он медлит, невольно вздыхая резче, сворачивая на актуально-больную тему: — И что же ты будешь делать с ним, когда… «Когда мы прибудем в Облачные Глубины», — нетрудно догадаться, что подразумевает недоозвученный вопрос. На лице Сяо Синчэня на пару мгновений появляется выражение «почему ни один из вас не способен вынести неизвестности там, где она лучше определенности?» — после чего он все-таки коротко сообщает, закусив губу и, очевидно, заранее приготовившись к протестам: — В Цайи есть мастер лиц, — так, словно этим он объяснил все. — Оу, — Цзычэнь некоторое время переваривает полученную информацию, успевая в красках представить, как все это будет…. выглядеть. Бескрайне проблематично, вот как. Все равно что явиться в Гусу, набив карманы вырывающимися талисманами, и понадеяться, что никаких случайностей и неожиданностей не произойдет. Сложив в уме все ему известное, он с сердцем предполагает: — Лучше бы там был мастер по зашиванию рта! Сяо Синчэнь отворачивается, прижимая ладонь к губам, подавляя смех. — Это было бы надежней, но нет. Цзычэнь смотрит на него сердито и с осуждением, как на спятившего. — Сливки на молоке, — говорит он. — Вот что это будет для него такое. И хорошо еще, если он тебя не подставит по-настоящему, чтобы иметь удовольствие посмотреть, что ты выберешь. По тому, как озабоченно Сяо Синчэнь сдвигает брови над повязкой, становится ясно, что замашки чудовища для него не новость, но, похоже, он намеревается с этим справиться — во всяком случае звук, который он издает, иначе как умиленным фырканьем назвать невозможно. — Мало он тебе нервы дергал в Ланьлине, как я посмотрю, — сухо добавляет Сун Лань. И что вот за новая манера у его ослепленного друга неуместно смеяться, в Диюй посылая все великоразумные агрументы, едва разговор касается Сюэ Яна? Речь идет о слишком серьезных вещах. Хотя ладно, ладно. Поскольку любое общение с Сюэ Яном это, по-видимому, застревание между выбором смеяться или вешаться на ближайшем заборе, конечно, лучше уж пусть Сяо Синчэнь смеется. — У него прекрасная интуиция, — все еще старательно делая вид, что чешет рукавом нос, возражает Сяо Синчэнь, искренне пытаясь снизить уровень его опасений. Сун Лань возражение не впечатляет, хотя да, с этим следовало бы согласиться, раз поганец до сих пор жив. — Цзычэнь, — убрав все эти нездоровые смешинки из голоса, наконец более убежденно окликают его. — Что? — Он успокоится. Когда пройдет время. «Веришь ли ты в это сам», успевает подумать Сун Лань, с угрюмым неодобрением качая головой, собираясь уже поинтересоваться, как Сяо Синчэнь это себе представляет, если поганца бесит то же самое, что и успокаивает, когда их отвлекают от спора. — Ты девочка или кто? — предмет их моральных пикировок, с императорским видом явившись из сарая и устроившись все на том же гробу среди дворика, словно в тронном зале, где все принадлежит ему единолично, небрежно позволяет А-Цин выковыривать поставленные занозы — именно с таким выражением и в такой позе принцы и императоры, вероятно, позволяют многочисленным слугам умащивать кисти рук благовониями и дорогими маслами. Его темный взгляд моментально, поверх макушки А-Цин, находит даочжанов, подозрительно изучая их лица на предмет закулисного сговора и измены. Слепышка встряхивает головой, отбрасывая челку, и несколько визгливо критикует его, как поломойщица — «а потому что надо носить нормальные перчатки, а не эту пакость!» — но он и ухом не ведет. — Удивительно, что он умеет ладить с детьми, — вместо задуманного говорит Цзычэнь, и тут же холодно припечатывает, чтобы упаси небожители Сяо Синчэнь не счел это одобрением: — Хотя он и убивать их умеет. Лицо Сяо Синчэня становится напряженным, и он осторожно берет Сун Ланя за руку — так, словно пытается увидеть его мысли. Что-то, видимо, не стыкуется, потому что его выражение расправляется и он снова легонько фыркает, оборачиваясь в сторону конфликтующей парочки. — По крайней мере, — черный юмор опять неуловимо прорезается в его тоне, — он искреннее, открытое существо. — Подумав секунду. — Они оба. — Несмотря на ложь? — скептично уточняет Цзычэнь. — Несмотря на ложь, — не возражая, соглашается его друг. — Делаешь все, что он хочет, — проницательно нахмуривается старший даос. — Потакаешь ему во всем. Сегодня ты накупишь ему конфет, а завтра он потребует луну с неба, и что тогда? «Искреннее существо», снисходительно позволяя А-Цин суетиться вокруг себя и словно почуяв, что речь зашла о его удовольствиях, не слезая со своего тронного места, издали окликает: — Эй, Сяо Синчэнь! Как там насчет обеда? Можно, наверное, и обмануться этой жизнелюбивой, полной насмешливой легкости, эмоционально пластичной ипостасью, если не помнить злобную горечь опустошения в болезненном, мертвом взгляде, каким Сюэ Ян одарил их на суде за миг до того, как со сладчайшей ухмылкой выплеснуть в обещании еще одной встречи свою баснословную ненависть. Странно, что они сами не оказались после этого в застенках Ланьлина. — Синчэнь, — Сун Лань произносит это с сокрушенно-бессмысленным, как сам понимает, вздохом. «Даочжан выглядел очень одиноким, пока не вытащил из канавы этого паршивца. Когда мы с ним встретились, ему, по-моему, даже было все равно, капает ли сверху дождь. Он и на еду сперва обращал внимание только потому, что беспокоился обо мне. Хорошо, что дальше мы пошли вместе и я стала о нем понемногу заботиться», — простодушно нахваливала себя А-Цин, рассказывая о тех давних событиях. «Сяо Синчэнь», — окликает тварь в воспоминаниях Цзычэня его спутника, нежась в тепле костра с таким видом, словно это она их конвоирует в сторону плахи, и Сун Лань настораживается — когда звучат эти насмешливые, издевательски задушевные нотки, хорошего от негодяя не жди, а его друг… его друг уже наверняка утомлен этими нескончаемыми попытками убийцы пошатнуть его душевное равновесие. «Ты что, хочешь остановить все зло в поднебесной?» — Сюэ Ян наклоняет голову набок, не слыша ответа, и это его мурлыкающее: «Я знаю один простой способ, могу подсказать тебе, если ты сам еще не догадался, что только он и работает!» невыносимым раздражающим ознобом бежит по позвоночнику: вогнать злу нож в глотку, что еще может сказать это чудовище, догадывается Сун Лань и встает с явным намерением загнать в глотку чудовища, как минимум, кляп. «О, твой приятель тоже его знает!» — со смехом отшатывается мерзавец, и Сяо Синчэнь поднимает на них обоих усталый взгляд. «Перестаньте. Оставь его, Цзычэнь», — о чем он думал тогда, и почему тогда, в самом начале, все казалось более зыбким, чем сейчас, после самых чудовищных событий? — Ты же не воображаешь, что он начнет разводить лотосы или будет на пару с девочкой пасти коз и выращивать редьку? — Старейшина Илина ее выращивал, — неопределенно замечает Сяо Синчэнь, полуотвернувшись и словно разглядывая облака. Сун Лань присматривается к другу — тень, упавшая на их жизни, изменила его, начав менять еще тогда, когда они шли по оставляемому убийцей следу. От самых мрачных изменений, о которых упоминала А-Цин, остались только фрагменты — заострившиеся черты, чуть более упорная складка между бровей, чуть большая внутренняя серьезность — и все же сейчас ему бы даже во сне не привиделось, что можно упрекнуть этого Сяо Синчэня в наивности, в юношеской идеалистичной непрактичности или в незнании жизни. За время своих слепых одиноких скитаний он наверняка успел изведать мир и людей с тех сторон, которые не всегда открываются недосягаемым культиваторам в белом, открыто носящим оружие. Одна из этих сторон посматривает на них издали взглядом тигра. — Старейшина Илина не был сложившимся и ни на грамм не раскаивающимся убийцей без стыда и совести, — резонно и более резко, чем собирался, напоминает Цзычэнь. Сяо Синчэнь с отрицающим упорством приподнимает голову: внутренняя тень, касающаяся его лица, делает его черты непримирённей и жестче. — Я слышал о расправах Вэй Усяня с кланом Вэнь во время войны, — с нерадостной сосредоточенностью выговаривает он. — Ненависть уродует намного сильнее любых темных техник. Даже самых лучших из людей — и особенно когда она «справедлива», потому что тогда ее доверчиво впускают в самую глубину сердца — но этого Сяо Синчэнь не добавляет, вдруг умолкая во внезапной тревоге, не воспринял бы друг его слова в счет их давней ссоры в Байсюэ — и примиряюще, как виновный, словно на цыпочках обходя внутреннюю рану, дотрагивается до его руки. «Расскажи это своему спасенному монстру. И ненависть, и темный путь у него в комплекте», — хочет было сказать Сун Лань, но вместо этого у него вырывается: — Это другое, — словно есть разные сорта ненависти, как разные сорта редьки. Но ведь правда есть — и далеко за примерами ходить не нужно: не привязывай Сюэ Яна ненависть к Сяо Синчэню, вряд ли он отказался бы от прямой расправы и три года терпеливо разыгрывал из себя невинность. Что очень отличается от стремления аннигилировать мир. И кстати о редьке. — По-твоему, все темные заклинатели, обделенные адекватным детством, мечтают сидеть в глуши и выращивать укроп с овощами? — сердито спрашивает Цзычэнь. — Если подкармливать их конфетами? Сяо Синчэнь слегка трет повязку, начинающую присыхать к векам, несколько облегченно фыркая. Сун Лань прикрывает глаза. Конфеты с кровью, нет, сахар с кровью. Окрашенные в жуткий красный белые камни и сияющий, сияющий взгляд, полный почти детского торжества. Грандиозная, продуманная необратимость за гранью всех моральных горизонтов. Никакие ланьлинские подвалы, разумеется, со сделанным Сюэ Яном и рядом не стояли. — Твоя доброта в отношении него так же уместна, как… — он даже и сравнений не может подобрать. А вот причина их разногласий пялится на них кстати все менее добро — не слышит, о чем они беседуют, и потому думает небожители ведают что. Сун Лань на всякий случай кидает на Сюэ Яна через плечо Сяо Синчэня как можно более мрачный взгляд и видит, как тот выразительно прищуривается в ответ — эффект встающей дыбом на волчьей холке шерсти. Конечно, о разумеется, по пути в Цзиньлинтай они вели себя с ним неосмотрительно. Не нужно было вообще проявлять в его сторону никаких более-менее человеческих жестов. Ни танхулу, ни вкусных булочек, ни теплых одеял на ночь — вот за что им пришлось расплатиться. Если уж ты кормишь зверя, которого собираешься убить, надо доводить дело до конца, иначе он обернется и растерзает тебя за твою лицемерную, трусливую «человечность». Вздохнув, Цзычэнь вынужденно смиряется с неизбежным — по крайней мере, как он убеждает себя, на сегодняшний день. — Тебе надо сменить повязку, — говорит он своему неадекватно упорствующему другу. — Пойду пока принесу продукты. Из-за прохлады и спешки кастрюли с бульоном и пара корзинок вчера были оставлены, прикрытые досками, с северной стороны дома. Императорская персона все еще посматривает на них подозрительно, но поганца явно немного отпускает, стоит даосам разойтись в разные стороны: он пренебрежительно фыркает и начинает отряхиваться от опилок и набившейся в складки ханьфу пыли. Где бы Сяо Синчэнь ни раздобыл это ярмо на свою шею, думает Сун Лань, отодвигая камень, которым они прижали доски, чтобы лисы и кошки не разворовали их невеликие запасы. Из какой бы канавы или гуевой бездны Сяо Синчэнь этого сдвинутого ублюдка ни вытащил. Его долг позаботиться о том, чтобы ни миру, ни его милосердному другу Сюэ Ян больше не навредил. Совершенно, к слову сказать, беспочвенные размышления в свете того, в чем уже почти не приходится сомневаться — чудовище и луну с неба принудит их добыть с той же легкостью, с какой вынуждает стряпать для себя обед.