Никогда не вспомнишь

Маленький мотель где-то посреди американских прерий, прилепившийся к такому же маленькому городишке, растянувшемуся на холмах жирной, раздавленной гусеницей, встретил их сыростью в углах и затхлым, неприятным запахом в уборной. Благо, она хотя бы здесь была — и даже относительно чистая. Паулю только хотелось верить, что где-нибудь в углу не притаились жирные американские тараканы, а в матрасе огромной двуспальной кровати — клопы. Кровать — одна на номер, заявленный, как двухместный, хоть и смущала, но он настолько устал от долгой дороги, что решил оставить этот вопрос на потом. Какой-нибудь долгий, отложенный «потом», когда в желудке будет что-нибудь, кроме бутылки сладкой газировки, а конечности почувствуют мягкую перину, а не жестковатое сидение автомобиля, от которого ломило поясницу. Девушка на ресепшене бросила на них долгий, нечитаемый взгляд, когда вручала ключи от домика, и даже словом не обмолвилась, что эту ночь двум мужикам придется провести в одной постели. Мысль была не то, чтобы заманчивой, но и не критично-опасной. Если бы, конечно, в одной постели с Паулем должен был оказаться не Шнайдер. Они не разговаривали всю дорогу от самого Нового Орлеана, и, честно говоря, — Пауль устал от этого даже сильнее, чем от трясучки, неудобного сиденья и однообразного пейзажа за окнами. Это не было ссорой, яростной перепалкой, взаимными обвинениями или обменом любезностями. Шнайдер просто молчал, сосредоточенно следя за знаками и крепко сжимая руками руль. Можно было предположить, что он просто дорожит шкурой Пауля или их скудными финансами, но все равно… Все равно все было не так. — Зачем ты согласился остаться со мной, а не вернулся в Берлин, если тебя так угнетает мое общество? — в один из моментов не выдержал Пауль. Слова вырвались против воли: злые, какие-то почти обреченные. Молчание угнетало, и Пауль не находил себе места, сидя рядом с хмурым Шнайдером. Разрезать тишину было просто необходимо. Вскрыть, как ящик Пандоры. Пауль ожидал, что болезни и проклятья посыпятся на него, обрекая на вечные мучения, но, на удивление, Шнайдер не взорвался, как того стоило ожидать. Он еще какое-то время сосредоточенно пялился на дорогу и покорно пропускал обгоняющие их машины, а затем все же бросил короткое и отчаянное: — Если бы я знал. Наверно, его сложившаяся ситуация тоже угнетала. До Нью-Йорка было еще около ста восьмидесяти километров и перспектива провести их без капли общения, в тяжелой и вязкой тишине, опускалась на плечи неподъемным грузом. — Будем считать, что я купился на твою рекламную компанию и горю желанием поиграть американскими прутиками на американских жестяных банках. Пауль тогда фыркнул почти весело — лицо Шнайдера, взявшего в свою широкую ладонь палочку, бывшую вдвое меньше чем те, которыми он привык пользоваться, было до ужаса комичным. К сожалению, веселье быстро сошло на нет, и дальше они снова ехали в молчании. Пока не показалась заманчиво мигающая половиной работающих лампочек вывеска и одноэтажные коробочки номеров, и они не остановились, чтобы переночевать в очередной порции тягостной неприязни. В номере царил полумрак, но Пауль этому даже порадовался, потирая слипающиеся глаза. Щелкнув торшером у кровати и швырнув свой рюкзак на пол, он исподтишка поглядывал на Шнайдера, делая вид, что занят чем-то архиважным. Тонкое лицо ничего не выражало — пока, но все наверняка было еще впереди. Достав из поклажи чистые трусы и пару носков, Пауль решил, что сходит в душ позже. Или просто поддался ощущению, что если не вырвется наружу, прочь от этой тяжести, хотя бы на полчаса — сойдет с ума. — Я за пивом. Тебе брать? Неподалеку была заправка, и Пауль знал, что найдет там все, что нужно. — В Америке и палочки барабанные дерьмо, и пиво дерьмо. Но я буду. Шнайдер потянулся в карман за деньгами, но Пауль только отмахнулся. Все равно на проживание и еду бюджет у них был общий, да и занимали друг у друга они частенько, чтобы Пауль считал доллары еще и за пару банок пива. В этот раз закупится он, в следующий — Шнайдер, проблем-то. Он только надеялся, что Шнайдер останется с ним в Нью-Йорке хотя бы на пару дней, а не сразу же побежит на самолет до Берлина. И что они еще не раз попьют пиво и, быть может, даже сыграют не единожды. Тонкими хлипкими американскими палочками. Пауль поймал себя на мысли, что у него, кажется, едет крыша — то ли от преодоленных километров, то ли от того, что он молчал так долго. Ночной воздух приятно освежал горящие щеки. В животе подводило от голода, но Пауль старался об этом не думать. Кажется, у них было еще несколько каких-то булочек, каждая из которых была упакована в отдельную обертку — видеть такое Паулю было непривычно, и не сказать, что он быстро к этому привык. Жизнь в ГДР приучила его, что при виде чего-то, что тебе хочется, это что-то нужно хватать и пихать в большой пакет, иначе тебе не достанется ничего. Америка была другой в этом плане. Задыхающаяся в изобилии, красивых вывесках и… Абсолютной пустоте, которая окутывала всю страну, как туманом. Туман сочился между растянутыми по холмам и низинам городами, между домами, и даже в шумном и многолюдном Орлеане Паулю было невыносимо тоскливо от одиночества. Дурацкая затея это была — поездка в страну свободы и демократии. Благо, хотя бы пиво здесь было прохладным. Когда Пауль вернулся в номер, Шнайдер уже успел искупаться и лежал на кровати. Напротив на тумбе бубнил телевизор, освещая голубоватым светом полутемное помещение, и Шнайдер сосредоточенно вслушивался в иностранную речь. Пауль видел, как хмурятся редкие брови, когда звучало непонятное слово, как пляшут блики в холодных голубых глазах — у Шнайдера всегда они были холодными, когда смотрели на Пауля. Оставив пакет с пивом на своей половине кровати и удивившись про себя, что Шнайдер еще не разразился гневной речью про то, что постель у них общая и что ее придется делить, Пауль медленно стащил с себя куртку. Двигаться не хотелось, все тело ломило, и он мог думать только о том, как упадет под одеяло — интересно, можно будет сходить попросить второе? — приложится к пиву и забудет обо всем до утра. Было уже так поздно, что пары банок ему будет достаточно, чтобы отрубиться. Телевизор нагонял сонливость, и Пауль поспешил закрыться в ванной комнате с громко гудящим электричеством в тусклой лампе. Оставалось только надеяться, что Шнайдер истратил не всю горячую воду. Наскоро помывшись, Пауль поспешил переодеться и юркнуть под одеяло. Идти к девочке на ресепшене за вторым одеялом стало задачей непосильной, а сам Пауль слишком для этого ленивым. Шнайдер в ответ на такое только заторможено повернул голову и моргнул пару раз, просканировав лицо Пауля нечитаемым взглядом, но смолчал. Такого Пауль точно не ожидал, но после заметил, что одна из причитающихся Шнайдеру банок наполовину пустая, а уж учитывая, что поели они одинаково скудно… Они молча пили какое-то время. Смотреть сменяющиеся картинки без понимания текста было не то, чтобы увлекательно, но из-за усталости, медленно потягивая нагревающееся пиво, Пауль прилично залип и, кажется, даже придремал. Из странного состояния его вывело то, что Шнайдер пошевелился, потягиваясь, и дернул одеяло длинными ногами, стаскивая его у Пауля с груди. Сразу же стало зябко, и в голову пришла мысль, что зря он улегся спать в одной тонкой футболке — пусть на улице и не было холодно, но противная сырость ощущалась достаточно остро. — Поговори со мной. Честно, лучше бы ты морду мне бил, чем молчал. И снова слова вырвались против воли. На мгновение Паулю даже стало стыдно. Он как будто… Нет, не как будто — он признался в собственной слабости, в том, что игнорирование для него хуже открытой ненависти. Мелькнула даже мысль, что у Шнайдера был повод для такого к нему отношения, но Пауль не хотел рефлексировать собственные ошибки или не ошибки поведения. Кровать снова качнулась, а затем — неожиданно — Шнайдер подтянул общее одеяло повыше, сгибая ноги в коленях и поворачиваясь к Паулю. Его немигающий, пустой взгляд резанул, как горсть колких снежинок чересчур чувствительную кожу, и Пауль поймал себя на том, что ему тяжело отвечать на этот взгляд. Будто Шнайдер был прав во всех своих обидах и обвинениях, будто Пауль не хотел как лучше, не показывал, как надо, будто Пауль… — Я, если честно, и слово опасаюсь тебе сказать. Шнайдер помолчал, отвел глаза, которые будто светились в полумраке и синих новостных сполохах телевизора. Они оттаяли сейчас — Шнайдер выглядел чересчур уставшим для того, чтобы злиться по-настоящему. — Все время кажется, что любой мой вздох ты мне вернешь — и при этом отравленным. Хочешь сказать, я не прав? Хочешь поговорить об этом, Пауль? Собственное имя ввинтилось в ухо, словно насекомое, заскреблось там, вызывая неприятную чесотку и почти истерию. Точно не об этом он хотел поговорить… Шнайдер выглядел так, будто вот-вот уснет. Он моргал все медленее, Пауль не мог найтись, что ответить, и они смотрели друг на друга, как дураки. А потом Пауль отвернулся. Последовал тихий хмык, и вновь повисло молчание, прерываемое только стуками жестяных банок. Пауль все свое внимание обратил на телевизор, алкоголь ударил в голову, сплелся в водовороте с усталостью. Почему он все еще не спал? Кажется, Шнайдер уже давно спокойно себе сопел длинным носом, но Пауль никак не мог перестать клацать туда-сюда каналы. Их было немного, и на всех шла какая-то чушь. Он прикрутил громкость на минимум, чтобы тишина властвовала в номере — между ними — полноправно. Пауль не особо запомнил момент, когда один из каналов резко сменил заставку, а затем на экране замигали голые и мускулисто-подтянутые тела мужчин и женщин. Заторможенно он следил за броской рекламой каких-то тюбиков, и даже особо не заметил, как Шнайдер просочился мимо телевизора в уборную. Только ногам стало холодно — одеяло сбилось и приподнялось, пропуская к коже не особо теплый воздух их номера. — Пауль?.. Решил на сон грядущий передернуть? Он заторможенно обернулся к Шнайдеру. Тот застыл на пороге большой комнаты и переводил взгляд с лица Пауля на экран телевизора, где как раз начали обжиматься два мускулистых парня. Их движения были нарочито расслабленными и показательными, а широкие ладони то и дело шлепали или прихватывали огромные ягодицы, но отвращения Пауль от этой картины не испытывал. Куда больше его волновали едва заметно порозовевшие скулы Шнайдера и мысль, бившаяся в голове маленькой пульсирующей точкой: «он покраснел из-за гейской порнухи или это просто пиво?». — Зато стопроцентная гарантия, что уснешь быстро и без проблем. Шнайдер еще мялся какое-то время у двери туалета, но затем все же решил вернуться в постель. Его шаги были медленными, как будто нерешительными. Как будто он боялся Пауля и сторонился всей той ситуации, что сейчас возникла. Это было забавно. Не так сильно, чтобы отбросить прочь апатию, но достаточно, чтобы Пауль слабо усмехнулся себе под нос и немного оживился. — Мне казалось, что мы оба устали в дороге достаточно, чтобы уснуть и без дрочки. В любом случае — делай это, пожалуйста… — Подрочим вместе? Вот за эту фразу Паулю точно не было стыдно или горько. По крайней мере выражение лица Шнайдера того стоило. Он отчаянно старался удержать ровную гримасу, но брови у него все равно ползли вверх, а в расширившихся глазах снова отчаянно-ярко плясали телевизионные блики. Картинка на экране сменилась: теперь два мускулистых мачо не просто гладили друг другу мышцы или задницы, которым позавидовала бы любая женщина, а глубоко и влажно целовались, постепенно избавляясь от одежды. Кажется, сюжет — или его подобие — заключалось в совместном отдыхе у бассейна. Капли воды на загорелой коже, тепло, солнечный свет… В противовес всему этому Пауль находился не на маленьком, изнывающем от духоты курорте, а в тесной, темной клетушке занюханного отельного номера, а рядом был Шнайдер: бледный, костлявый и настороженный. Вот-вот даже готовый кинуться в драку. Или Паулю так только казалось? По выражению худого лица сложно было что-то понять, хотя обычно все эмоции Шнайдера легко читались без каких-либо усилий. — Просто… Избавимся от напряжения. Хоть как-то разбавим тишину, — Пауль хмыкнул, придвинувшись ближе. Шнайдер все еще не забрался в кровать, под одеяло, и взгляд привлекла острая коленка. Как он только не мерз, гоняя в одних шортах? Пауль знал, что у Шнайдера под ними больше нет ничего. Мужики в телевизоре уже активно друг другу наяривали члены. Интересно, как у них стояло так крепко под прицелами камер? Неужели такой профессионализм? Или банальность в виде таблеток? Хотел бы Пауль быть таким же уверенным, как актеры в ролике, но… Со Шнайдером не получалось. Предложив подрочить он был уверен, что всего спустя мгновение уже будет ползать по полу в поисках собственных зубов, но Шнайдер не кинулся в драку до сих пор, и Пауль, блять, уже совершенно ни в чем не мог быть уверен. Не знал, чего ждать, что загадывать и на что надеяться. Он придвинулся еще ближе, и все же накрыл острое колено ладонью. Без пошлых поглаживаний, как у этих двоих в телике, вовсе нет. Кожа Шнайдера была приятной на ощупь — куда теплее пальцев Пауля — и мягко щекотала ладонь подсвеченным сиянием телевизора пушком. Голубые глаза были уже не щепоткой снежинок — целой горстью острых ледяных осколков, твердых и опасных. Такие затягивают под воду и не дают выбраться, и ты тонешь, ощущая, как душит мороз и ледяная свежесть. — Я никогда об этом не вспомню. Никогда. Все, что произойдет здесь, в этом номере в заднице Америки — все тут и останется. Из телевизора доносились еле слышные стоны и причмокивания, у Пауля уже крепчало в трусах, а еще он, кажется, попал в точку. В самый главный страх Шнайдера. Уязвимость… Как будто сам Пауль не оказывался в такой же ситуации, нет? Пидор, заднеприводный, гомик — и еще с десяток не самых приятных слов. Да стоит только услышать большей части панковской тусовки, чем тут Пауль собрался заниматься — и не видать ему музыки, группы и славы как… Как что — Пауль не знал. Он вообще не мог думать ни о чем другом, кроме как о Шнайдере, медленно, но неумолимо падающем спиной на постель, подчиняющемся тому, как Пауль наваливался на него сверху, укладывая удобнее. Все мысли занимало только это. Только тело под ним, что было таким приятно теплым. И глаза. В глазах Шнайдера читалась какая-то обреченность, смешанная с диким ужасом. — Все останется здесь. Будто ничего никогда не было. Ты не вспомнишь об этом, не дашь никому ничего понять — даже мне — ни взглядом, ни жестом. Ты… Его голос дрожал, когда Пауль пристроился сверху, раздвинув своим коленом бедра. Взгляд цеплялся за задравшиеся штанины шортов, за линии ног, которые внезапно оказались такими длинными и ровными, за нервно поджатые губы… Шнайдер часто моргал, и его ресницы, казавшиеся сейчас непривычно черными, подрагивали, даже когда голубые радужки буравили в Пауле очередную дыру. — Никогда об этом не вспомню. Я уже забыл. Обо всем… — уверил он. Складывающаяся ситуация пугала, волновала… Возбуждала? Шнайдер так неожиданно разрешил… Согласился даже, что теперь Пауль совершенно не знал, что ему делать. Ногу обхватывали теплые бедра, как будто Шнайдер совершенно не собирался пускать его дальше, они оба дышали чаще обычного, и воздух вокруг стремительно теплел. Или, быть может, это было просто пиво, наконец-то разогнавшееся до каждой клеточки организма вскипевшей кровью. Пауль двинул бедрами на пробу, прижался к ноге Шнайдера своим уже ощутимо затвердевшим членом, а затем сразу нырнул вниз, к шее, вжался губами под ухом. Шнайдер вздрогнул, издав громкий вздох, в плечи Пауля тут же уперлись широкие сильные ладони, но не толкнули, как ожидалось, и даже не сдавили до боли. Кажется, можно было. Кажется, Паулю разрешали. Или, быть может, Шнайдер просто растерялся и вообще не знал, что ему делать и что позволить. Нерешительно Пауль мазнул еще раз губами по слегка колючей коже, вжался ртом сильнее под самым ухом. Девушкам, с которыми он спал — периодически или постоянно — такое, как правило, нравилось. Шнайдеру тоже — ничем другим громкий шумный вдох и дернувшееся под ним тело, выгнувшееся и прижавшееся к телу Пауля на мгновение, он объяснить не мог. И не хотел. Так неожиданно приятно было думать о том, что он, наконец-то, не язвит, не критикует, не воспитывает… Доставляет удовольствие человеку, который его ненавидит. От этой мысли внутри проснулось какое-то животное недовольство. Пауль был не так уж и плох, разве нет? Просто нужно доказать это Шнайдеру. Не отрываясь от шеи и от того места, где Шнайдеру нравились прикосновения до дрожи и до пальцев, бессильно соскальзывающих с плечей Пауля, он вновь двинул бедрами, снова вжался членом, попутно приласкав уже такую горячую кожу на ровном, сильном бедре. Хотелось, чтобы у Шнайдера тоже все… Получилось. Его ладони метнулись с плечей Пауля к его же волосам, а потом бессильно упали на постель. — Мы… Не целоваться же собрались. Просто подрочить. Хватит. Пауль чуть откинулся, разглядывая Шнайдера. Тот дышал непривычно глубоко и шумно, щеголял пунцовыми щеками и красноватым пятнышком от щетины Пауля на тонкой коже шеи. Теперь он знал, что она тонкая. И что чувствительная. И что Шнайдеру нравится, когда его там целуют и облизывают языком — это Пауль тоже успел попробовать. Голубые глаза на этот раз горели решимостью, и Пауль покорно кивнул. В штанах все уже сжимало твердый член, принося ощутимый дискомфорт, и он с довольным вздохом приспустил одежду. Голос Шнайдера выбил из колеи, откинул с намеченного плана, и Пауль даже растерялся. Благо, Шнайдер зашевелился под ним, заизвивался ужом, стаскивая с себя футболку. Взгляд ткнулся сначала в худосочную грудь с туго натянутой кожей, подсушенный пресс, темный провал пупка, волоски, которые Шнайдер, видимо, не успел сбрить, убегавшие за кромку шортов… Дальше мысли заканчивались. Только сейчас Пауль по-настоящему осознал, что и главное с кем он собрался делать. Алеша не простит, Флаке не поймет. Пауль… Пауль не поверит самому себе. В то, что перед ним сейчас полуголый Шнайдер, покорно дающий касаться себя там, где кожу натягивали тазовые косточки, позволяющий целовать себе шею, согласившийся, чтобы Пауль прикоснулся к нему там, где сам Шнайдер касается себя только будучи или в одиночестве или с человеком, которому он мог и хотел доверять. Он сам начал стаскивать с себя шорты, и Пауль помог лишь отчасти, высвободив из штанин длинные узкие ступни. — Не хочу запачкать, — только и бросил тот, хотя Паулю вообще плевать было на все, что переставало быть кожей Шнайдера и самим Шнайдером. Взгляд был прикован к твердому, налитому кровью члену и блестящей капельке на головке. Шнайдер был возбужден — не меньше, чем сам Пауль, и в этом было что-то совершенно невероятное, нереальное почти, невозможное. Как будто Пауль сотворил какое-то заклинание, или заглянул в параллельный мир, который не мог быть ему доступен при обычных обстоятельствах. Он никак не мог оторваться, не мог перестать рассматривать белую кожу и черные отрезки мышц и костей, тени, плясавшие на крепких бицепсах. Мужики в телевизоре, кажется, уже трахались, а у Пауля кружилась голова. — Что же, доверишь даже мне вести ритм? — без тени веселости фыркнул Шнайдер, подтянул Пауля ближе, тут же обхватывая их члены широкой ладонью. Кажется, его основательно смущал внимательный взгляд, которым одаривали его тело, и Пауль встряхнулся, опомнившись и накрыв ладонь Шнайдера своей. Они довольно быстро пришли к мысли, что удобнее и приятнее дрочить друг другу, чем каждый сам себе и при этом еще и перебрасываться неловкими взглядами. В висках Пауля стучала то ли кровь, то ли градусы, то ли настойчивая мысль, что Шнайдер покорно раздвинул перед ним ноги и ласкает его совершенно голый. Голый, вспотевший, тяжело дышащий через приоткрытый рот с яркими губами. «Шнайдер» и «раздвинул ноги», употребленное в одном предложении — это уже было нечто, достойное самых глубоких размышлений. И у Пауля, как назло, совершенно не было на это сейчас душевных сил. Шнайдер дрочил так ритмично, как до этого никогда не вел партии в песнях, написанных не для Алеши. Старался, сука, в такой неподходящий момент! Сжимал плотно ладонь, будто нарочно двигал ею так, чтобы создать побольше липкого и влажного звука, давил пальцами на головку и подхватывал иногда яйца. Словом, Пауль не выдержал и позорно спустил в чужой кулак раньше, чем мог бы ожидать от самого себя. Но главным было не это. Он все же нашел в себе силы для небольшой мести, — но какой же она была сладкой! Пауль явно дрочил как-то не так, как Шнайдер привык, раз тот финишировал позже, но… Замедлиться, сжать у основания и — дождаться! Как бедра поведут вверх, как умоляюще сломаются брови, как Шнайдер почти выдохнет — пожалуйста!.. В голове от этой картины взорвалось похлеще, чем от собственного оргазма. Стараясь не обращать внимания на липкую ладонь и собственные легкие — горящие и едва способные передавать в организм кислород, Пауль упал на кровать рядом со Шнайдером, медленно приходя в себя. Он не успел скатиться до мыслей «зачем я это сделал» или «чем я только думал». Не успел даже встать и смахнуть с руки липкую сперму — Шнайдер опередил, в очередной раз за вечер выбивая из груди воздух: — Ты никогда… — …об этом не вспомню, — уже в ванной тихо шепнул своему отражению Пауль. Взгляд у него был, как у побитой собаки, Шнайдер уже спал, а завтра снова предстоял целый долгий день, проведенный в молчании и в дороге. И на пути до самого Нью-Йорка уже не предвидятся маленькие мотели: с сыростью в углах и затхлостью в ванной.