Сердце Горы: Взгляд Шалка

Он родился слабым. Родился вне ритуала, от наложницы второго круга, которая когда-то была подтверждением территориальных соглашений. На эту женщину, то ли полудвемерку, то ли полуайлейдку, как-то странно подействовали даэдрические чары: зачатие произошло в обход всех защитных мер, зато плод появился на два месяца раньше срока, погубив мать и значительное количество нервов повитухи. Та качала головой: умрёт; но мальчишка жил, кричал и кусался, с почти звериным упрямством вцепляясь ручонками в кормилицу. Ворин рос слабым. Старшие братья смеялись над ним, и даже появившийся младший Вемин смеялся тоже — они не чувствовали вины, эти ровные бусины в ожерелье будущих побед дома Дагот, атакуя камушек со щербинкой. Ворин улыбался. Он знал, кого должен ненавидеть на самом деле. Он рос, вытягивался, как молодое дерево, которому не хватает полива и почвы; отец приказал ни в чем не ущемлять его и учить наравне со всеми, но слуги — вторые хозяева дома — всегда знают лучше, кого и как обойти в мелочах, и Ворин усвоил, что не совсем ровня другим. Потом, по мере взросления и инициаций, Ворина начали допускать до внутренних ритуалов семьи — и он понял, насколько вынесен за скобки уравнения, описывающего будущее Даготов. Но он ненавидел не судьбу, не родителй или жрецов и уж тем более не братьев. Ворин не был красив или ловок, но он был упрям и хорош почти в любых видах чар. Он впитывал языки, как губка — двемерский, айлейдский, атморский, йоку, фалмерский, наречие кочевников, несмотря на то, что мучался с произношением двемерских согласных, шепелявя и иногда заикаясь от волнения, или йокуданских гортанных, снова получая насмешки. Его кормилица говорила с акцентом племён Шигорада — уже к десяти годам Ворин избавился от него сам, повторяя интонации и фразы за теми из старших и наставников, что отличались хорошей риторикой. Он хотел говорить, хотел, чтобы его слушали и замечали, потому что те, кто не напоминают о себе сами, часто остаются внутри теней и пропадают с ними. Он чувствовал свою инаковость, некоторую вырезанность — «дети ритуала» имели свои, особенные предназначения, и лишь он всегда исполнял ту роль, которая оставалась незанятой. Впрочем, это научило его гибкости — и дало возможность ненавидеть ещё больше. В столь юные годы меры редко могут выбрать источник топлива для движения вперёд. В правящем клане никто особенно не думал о любви, зато много говорили о верности Дому и соответствии стандартам силы; Ворин впитывал и соглашался, и расчерчивал карту предстоящих сражений — выигрывая бой за боем, переделывая и исправляя. В пятнадцать он вытянулся, стал сильнее; стал обгонять даже Морина в состязаниях и шутя подбивал молнией алита. Он научился манерам и мог наизусть выдать любое количество священных гимнов. Но всё же, хоть его тело обрело силу, осанку и изящество, лицо оставалось недостаточно кимерским — широким, тяжелокостным, и он отправился в склепы под Когоруном, куда запрещалось входить и многим взрослым, — чтобы принести Тому, Кто Меняет Форму, свою жертву, которую никому и никогда затем не называл, даже когда жрецы угрожали ему проклятьем. Полгода он не снимал с лица повязок и терпел насмешки, заранее выковывая из своей ненависти кинжал в ожидании неудачи — но когда следы изменения зажили, никто больше не смеялся, потому что Ворин стал больше похож на своего отца, чем кто-либо из братьев. Он сделался почти точной копией, и это пугало не на шутку. В семнадцать он уже вёл активную переписку со многими наставниками за пределами Вварденфелла — очаровывал их остроумными вопросами и иногда нарочито несовершенными выводами, с которыми хотелось спорить. К двадцати пяти годам Ворин полностью уничтожил того, кого ненавидел больше всего — себя-слабого, себя-несовершенного, себя-ошибку, и это была первая значимая победа. Что-то подсказывало ему, что придётся повторить её — когда-нибудь в будущем, но отвоёванное место и признание — отец отдал его в секретари Консула, что почти автоматически означало претендентство на эту должность в будущем — пока что вполне подходило ему и казалось вечным. Никто, кроме него самого, не верил, что эта передышка в амбициях затянется.