Нереварин действительно стоит перед ним. Ур-Дагот смотрит сквозь прорези маски и улыбается, начиная почти состоять из зубов, но потом успокаивает плоть так, чтобы та могла говорить.
У него прежний голос, богатый, певучий и сладкий.
— У тебя нет лица, — говорит Ворин. — Не ищи его. В тебя так много обличий теперь, что ты никогда не остановишься на одном. Разве это не прекрасно? Бесконечные изменения и возможности. Мужчина, женщина, ящерица. Ты — больше, чем просто завоеватель.
— Смерть открывает удивительные возможности, мой друг, — говорит Дагот, — особенно если происходит в тени бога. Я впитал бога или бог впитал мою сущность… я стал чем-то большим тоже, Неревар. Мы оба. Знаешь, что объединяет миры? Небытие. Сны могут быть пёстрыми и яркими, но их все ждёт одинаково серое забвение. Это по-настоящему горькое поражение, а не то, о чём сокрушается Векк.
— О чём он горюет? — спрашивает Нереварин.
— Что не смог избавиться от привлекательности сна. Всё вокруг нас разрушаемо; пробуждённый не привязан к деталям, но Векк был так одержим ими, что потратил пик своего пребывания в Спице Колеса на пересоздание маленький частных мелочей.
— Он стал богом!
Нереварин стоит в доспехах, которые постоянно меняются, с оружием, которое ему не подходит; его лицо — тоже маска, но за ним — лицо срезанное, и именно на него смотрит Ворин. У ур-Дагота глаза… в том месте, где ему заблагорассудится, и сейчас они обращены к Акулахану.
[лучше никому не встречаться с ними взглядом]
— И попробовал переписать собственную биографию. Но я помню её, и кое-кто ещё — помнят… Теперь мы помним две версии событий, но чаще всего приходится удерживать в голове куда больше. История — это не дорога. Это скорее клубок беспорядочных нитей.
[око бога открывается где-то в другой кальпе и выгорает изнутри, ослеплённое светом очевидности]
— Чего же ты хочешь сам, если не изменить мир? Даже если всё кругом — сон?
Нереварин удручающе непонятлив, как и всегда.
— Декорации — сон, но сознания, запертые в них, — нет. Они развиваются. Ну или страдают… — Ворин делает плавный жест, любуясь, как плоть, оказывается, быстро умеет растить когти. — Я хотел бы создать для них поистине уникальные условия. Но для этого сон не должен быть разрушен, а всего лишь… перехвачен. Как сохранить сон? Заставить как можно большее количество существ его увидеть и запомнить. Смерть даёт доступ… в иные сны. Знаешь, сколько раз сквозь твою аватару смотрели чужие глаза? Ты не помнишь себя, Неревар, потому что осколки твоей души давно за пределами Этериуса.
— Векк называет тебя злом. Ты распространил корпрус!
— Ты думаешь, Векк пытается найти дорогу к пробуждению? О нет. Его сострадание к живым существам слишком мягко… я подхожу к проблеме радикальнее. Развитие наиболее быстро идёт через страдание, но лишь если ты приобщился бога. Я дарую им бога, и те, кто может его принять, возносятся.
— Ты называешь насилие состраданием.
[воистину много внимания тому, кто, как и что называет, не правда ли]
— Любовь, мой Неревар, жестока и беспощадна. Я вижу, чем может стать мир. Я вижу в куске мрамора прекрасную статую, но для её рождения придётся взять в руки молот и зубило. Все расы рождаются в боли и крови; всё прекрасное требует страдания. Никто не возлюбил этот мир сильнее меня. Никто не причинит ему большей боли. Но он расцветёт.
— Ты безумен.
— Только на твой взгляд. Позволь мне показать тебе…
— Я убью тебя.
— Лишь уничтожишь оболочку в одной из вероятностей. Где-то тут же запустится следующая. Мы уже разговариваем в двух или трёх. А иногда в сотне разом. Иногда ты соглашаешься…
Иногда он или она и правда соглашается. Иногда дарит Ворину новую смерть, в краткий просверк которой он прикасается к чему-то между мирами и чужими интерпретациями. Ворин хочет создать собственную. Он давно готов.
История, которой давно не дают рассказать себя, рвётся наружу через сотни сознаний — но Ворин хочет сделать сон более вещественным.
Нереварин заносит своё оружие, а Ворин снимает маску.
Нереварин понимает наконец. Нереварин срезает своё лицо сам. Теперь они обнажены по-настоящему. Теперь можно говорить с богом: Красная Гора понимать лишь то, что написано красным.
***
Мир похож на заевшую ноту — я проваливаюсь сам в себя и снова выныриваю на поверхность.
Наши с Нереваром души были сплавлены в один тон, но он разбит на осколки. Я тоже расколот, но я собрал себя заново; кто сказал, что только Неревару Индорилу Море отрезали лицо?
Перерождения — хлопотная штука. Азура не желала, чтобы мы с тобой узнали друг друга там, в посмертии, разъятыми на кусочки: лицо Неревара теперь на каждом ординаторе, но своё я воспроизвёл тоже. В своей крови. Мои последователи отказались от лиц вовсе.
Но я восстал. Теперь — в одном с ним теле, и он принесёт мне последний кусочек моей собственной души. Он принесёт даже больше, если примет мой божественный дар, но эту историю я срежиссирую через его сны, его страхи, его надежды — каждое неудачное воплощение он слишком много слушал того наносного, что даровало новое тело.
Это — пустой сосуд. Идеальный сосуд без лица. Я налью в него своей злости, своих мыслей, своей обиды и своего прощения. Неревар, мой дорогой, старый, злой и жестокий друг, я по-прежнему скучаю даже по твоим приступам гнева. Они бы нам пригодились. Этому миру пригодятся те, кто способен уничтожать и очищать, в нём слишком много скверны, слишком много н’вахов, слишком много трещин и ошибок.
Когда-то мы делили одни мечты — теперь даже, частично, одно тело. Не волнуйся. Поднеси мне Кольцо Крови, в которое я заключил несколько капель твоей, прежде чем твоя глупая жена, глупый любовник и глупый советник лишили меня возможности колдовать. Поднеси мне это кольцо, и мы станем сами собой снова. Ты сможешь победить моих братьев?
Мы попробуем. Это тело сходит с ума, его маленький мозг сходит с ума, но он — лишняя деталь. Он будет вытеснен. Пусть уходит с миром. Старые боги и играют в свои старые игры, им не интересно обновление — только довести до конца партию, в которой уже почти не осталось фигур.
***
Ты победил, Неревар-ин. Ты победил в битве, но не в долгой, долгой игре: всегда будут спящие и пробуждённые.
Моё потомство останется на этой земле. Корпрус впитался в почву, впитался в сны, впитался пылью и кровью в бури и кости мира.
Мои дети помнят то, что должны; их кровь будет помнить спустя века, и когда я вернусь, я воззову к ней снова. Вы не сможете стать настолько слабыми, чтобы не услышать. Вы не сможете так перемешаться с людьми и зверями, чтобы выблевать её всю; вы — плоть от плоти божественного хаоса, моя воплощённая мысль.
И ты тоже, Неревар-ин. Вне зависимости от того, создашь ли ты детей при помощи своего семени или умрёшь без этого, ты будешь возрождён и продолжен. Пока есть память, существуют возможности возрождения, пока существуют потенциалы, существую и я.
Моё потомство — в моей крови, в моих идеях, в эхе моих дел. Я никогда не умру. Шестой Дом никогда не падёт. Ты можешь выжечь весь этот остров, но не можешь уничтожить Сердце: оно исчезло из той точки, где ты поразил его тонами и металлом, но оно возникнет в другой, а с ним и я.
В каждом тяжёлом сне — я. В каждом забытом, смутном кошмаре, где ты пытаешься вспомнить прошлое — я. Берегись, Неревар-ин. Берегись, потому что я не буду так снисходителен через несколько веков; время-дракон укусит себя за хвост, и мы увидимся снова.
Ты не можешь убить бога, Неревар-ин; не можешь убить ни его плоть, ни его деяния, ни его память, лишь исказить, и это тебе удалось. Живи теперь в проклятом мире, где я возрождаюсь снова и снова с изувеченным лицом, напоминающим тебе о том, где мы могли оказаться — вопреки твоему предательству.
Моё потомство — огни раскаяния и гнева, что горят на лице всех, чья кожа тронута пеплом. Они притворяются благочестивыми, но они помнят. Они всегда помнили.
Хочешь, я прощу тебя, и мы начнём всё с начала?
