wicked mind

На часах — половина первого. В офисе в такое время почти всегда пусто. Вот и сейчас в огромной гостиной сидел лишь Коко со своим ноутбуком и парой контейнеров с остатками еды — и всё. Кастеты наконец отмылись от крови и блестели, как раньше; он так и не смог окончательно перейти на оружие, приятно в руку теперь ложился разве что пистолет. Какучо ещё раз повертел их в свете встроенной в чемоданчик лампы: хороши ведь, не зря сделал на заказ под свои руки. Эх, ему бы такие тогда, в подростковые годы... Где-то сзади тихонько щёлкает, открываясь дверь; он оборачивается быстрее, чем из-за неё показывается знакомая белёсая голова — привычка и правда вторая натура. Майки бегло осматривает комнату, и его взгляд останавливается на Какучо. Смотрит мгновение, два.. — Пойдём, — негромко бросает он и кивает в сторону коридора, скрываясь за дверью. Какучо успевает только наскоро положить кастеты в бархат внутренностей чемоданчика и захлопнуть крышку. Майки не любит вопросов, только молча протягивает руку за спину, шлёпая по коридору старыми чёрными вьетнамками. Какучо цепляется за тонкие холодные пальцы своими, длинными и мозолистыми, — последствия тернировок и драк, старых и новых. Смотреть на него со спины всё так же сложно: слишком много воспоминаний, слишком сильное сходство и яркая ассоциация. А ведь думал, что уже отболело. Перед глазами — двери хозяйской спальни. Какучо не бывал здесь раньше; сюда вхож только Санзу, да и то не всегда. В голове запоздало мелькает, что тот разозлится, когда вернётся и узнает, но его ревность Какучо посоветует ему засунуть в очко. Майки заходит внутрь и ведёт следом, не включая свет. В глаза бросается огромная смятая постель у окна, не то белая, не то серая в отсветах городских огней. — Садись. Голос сухой и хриплый, слова вроде ясны — яснее некуда, — но доходит почему-то медленно, тяжело, словно шестерёнки в черепной коробке закоротило. Какучо чувствует, как его разворачивают и толкают на кровать — не сильно, но хватает, чтобы почти упасть на спину. Зрение истерично пытается привыкнуть к полутьме; кровать прогибается под дополнительным весом, когда Майки усаживается к нему на колени, расставляя ноги по обе стороны его бёдер. Мысли мечутся в голове, как испуганные звери; Майки последние годы неразборчив в партнёрах, но сейчас хотя бы не допускает чужих. Выбор обычно падает либо на Санзу, либо на Хайтани — обоих сразу. Так почему он? — Целуй, — почти приказывает полушёпотом, — так, как хотел целовать его. Вниз по позвоночнику сползает липкий холод. Слова вгоняют в ступор, кожа покрывается мурашками почти мгновенно. Майки расшифровал его, как простенький ребус из дешёвого журнала, что продаются в каждом комбини. Прекрасно знает, кого видит в нём Какучо. Дотрагиваться всё ещё страшно — по старой памяти, но подрагивающая рука уже скользит по тонкой шее, и Какучо тянется к бледным безжизненным губам. Майки почти не отвечает, разрешая себя целовать, но позволяет хозяйничать у себя во рту, закидывая руки ему на плечи. Светлые волосы щекочут нос и щёки, и на мгновение действительно начинает казаться, будто это Изана — живой, из плоти и крови, — и Какучо, еле дыша в затяжной поцелуй, в беспамятстве оглаживает худые бока, ведёт ладонью вверх от впалого живота до груди, тянет за талию, прижимая к себе крепче. И осекается тут же, поднимая руки и опуская взгляд, будто под дулом пистолета. — Продолжай. Ками-сама. Какучо уверен, что его ведёт от недостатка кислорода: у Майки блестят глаза. Впервые за долгое время. Пока разрешили — пробует: губами пульсирующую жилку на шее, языком по светлой коже, руками под одежду, пока не срывает первый полувздох-полустон. "Хайтани вдвоём, наверное, справляются лучше" — мелькает в голове, но мысль исчезает тут же, когда Майки притирается, упираясь стояком ему в живот. Какучо ведь и самому много не надо: давно перестал пускать людей в свою жизнь, а в постель и подавно, изредка перебиваясь дрочкой, если сильно приспичит. Терпеть и сдерживаться сейчас невыносимо тяжело. Они заваливаются на смятую постель уже вдвоём; Майки целует сам, безошибочно тянется за губами. Какучо переворачивает его, подминая под себя, но укладывает бережно, на ходу расправляя под ним простыни. Отстраняется на мгновение, чтобы заглянуть в чужие глаза: можно или нет, стоит ли продолжать, а нужно ли вообще... — Ты слишком громко думаешь, — Майки перебивает тираду в его голове и ловит за подбородок, тяжело дыша. — Давай уже. Где-то внутри перегорают последние предохранители и щёлкает коротким замыканием. Тонкие пальцы быстро расправляются с пуговицами на рубашке, спускают с плеч, пока сам ведёт руками от бёдер Майки вверх, собирая ткань. Секундная задержка, пока они выпутываются из одежды, дорогого стоит: Какучо не уверен насчёт Майки, но у самого кожа огнём горит. Тем ярче чувствуется еле тёплая ладонь на груди — там, где татуировка Бонтен поверх сердца. Тихо вжикает молния, брюки вместе с ремнём летят на пол следом за остальными вещами. Майки избавляется от своих штанов, не сводя с него глаз — тёмных настолько, что не выплывешь, однажды нырнув. Трезвый он или опять принял что-то — непонятно, но Какучо надеется на первое. Не сдерживается больше, целует жёстче, глубже; Майки кусает за язык, втягивает в рот и посасывает, прикрыв глаза. Отстранившись, Какучо спускается ниже: трогает, пробует на вкус, щекочет бледную кожу спадающими на лицо волосами. Перекатывает между пальцами один сосок, несильно прикусывает второй — Майки выгибается, шире разводя ноги, пачкает их животы сочащейся с члена смазкой. Какучо оставляет короткие поцелуи на груди, на животе, обводит языком маленькую впадинку пупка и отстраняется, чтобы приподнять его за бёдра и притянуть к себе вплотную, сворачивая одеяло в комок под его поясницей. Если бы только Изана позволил ему тогда... Майки снова оживает под ним, облизывая губы и глядя, как его ноги закидывают на плечи. Какучо прикасается губами к худым лодыжкам, неестественно выгнутой стопе, греет горячим дыханием холодные поджавшиеся пальцы. Останавливается, собираясь было спросить, но тот успевает раньше: — Всё под подушкой. И тянется выше по постели сам, скользя стопой от плеча по животу вниз, цепляя пальцами болезненно вставший член. Тюбик летит прямо в Какучо и тот ловит на инстинктах, ища квадратик фольги с презервативом. — Не хочу с резинкой, — Майки подбирается ближе, укладывается, притираясь и прижимаясь вплотную, — не сейчас. На пальцы хлюпает прохладная жидкость, Какучо вводит один на пробу и тут же добавляет второй — так быстрее и проще. Растирает и по своему, чтоб не сделать больно, приставляет головку ко входу, всё ещё не решаясь, сомневаясь, думая. — Можешь звать меня его именем. В голове снова щёлкает, и он вгоняет сразу на всю длину, глядя на Майки, давящегося воздухом. Задаёт сумасшедший темп, сгибая его пополам, вжимая в постель; тот стонет вслух, запрокинув голову назад: Какучо поймал удачный угол и теперь задевает чувствительную точку, заставляя метаться под собой. Уши закладывает, и он жмурится, кончая и так и не успевая достать вовремя. Губы обжигает чужим дрожащим дыханием: Майки целует жадно, отстраняется на миллиметры, чтобы кончить, глядя Какучо в глаза. Тело обмякает, мышцы превращаются в желе и перестают слушаться совсем. Он валится рядом с Майки и смотрит в потолок, кажется, вечность, прежде чем в мозгу оформляется первая связная мысль, а следом и вторая. Точно так же, ещё детьми, они лежали с Изаной на первом снегу, выпавшем тогда в Токио впервые за несколько лет — голова к голове. — Почему я? Вопрос, кажется, подсознательно мучил ещё с тех пор, как они зашли в комнату. Послеоргазменная эйфория понемногу сходит на нет; кожу начинает неприятно холодить, и Какучо, нащупав одеяло, укрывает Майки и себя следом. — Ты слишком напоминаешь... Кен-чина.