wicked mind

— Это я во всём виноват. Голос глухо отдаётся через плотный пластик кислородной маски, тут же сменяясь судорожным вдохом. До Чифую наконец начинает доходить, что именно он только что ляпнул в сердцах. Такемичи ведь и правда так думает, и, скорее всего, достаточно давно. Упрямый же, сука: если вдолбил себе что-то в голову — не выбьешь, хоть убей. Совсем как Баджи когда-то. — Уходишь уже, Мацуно? Хина слабо улыбается; точно так же не отходила от больничной койки, как и сам Чифую. — Угу. Пойду. Давай, Хина, — машет на прощание, не оборачиваясь. На улице, как назло, солнечно. Светит в глаза противно. Нет бы дождь ебанул, как тогда, когда Майки чуть Такемичи на тот свет не отправил — может, под сотнями литров воды с неба дышать было бы чуть легче. Мысли роятся в голове, одна сменяет другую так быстро, что Чифую не слышит половины голосовых предупреждений на светофорах. Ноги сами несут в метро, а потом и на кладбище — к знакомому надгробию. — Вот хули ты меня не слушал..? — выдыхает вместе с сигаретным дымом, щурясь от закатных лучей и наползающей на глаза мокроты. Могильная плита, ясен пень, молчит. Память услужливо подбрасывает Баджи Кейске в последние полгода. Сам ведь не свой был: дрался так, что приходилось оттаскивать; пропадал иногда, на день буквально, неизменно возвращаясь с глазами чужими настолько, что Чифую приходилось спрашивать, точно ли всё в порядке. — Баджи-сан, что-то случилось? Расскажи мне, — дёргал за рукав, снова видя пустой немигающий взгляд. И тот поцелуй. Не сухими губами в щёку, не короткий чмок в затылок или в ухо. Когда Баджи прижал к стенке, впихнув колено между его, Чифую, ног, когда прихватил за подбородок и притянул к себе близко-близко... Ноги вмиг стали ватными, а голова — пустой-пустой, пока Баджи растягивал его рот, едва не трахая языком. Громкий удар кулаком в стену, тихое "прости", взгляд в пол и торопливые шаги прочь — вот и всё, что он получил тогда в ответ на своё "Баджи-сан" и миллион неозвученных слов. Вмиг становится холодно, кожу покрывают мурашки и Чифую вздрагивает, замечая, что докурил до фильтра. — Баджи-сан, пойдём домой, — говорил вслед стремительно удаляющейся куртке Вальхаллы. Ощущение, что он, Чифую, разговаривает сам с собой, формировалось внутри долго: копилось фраза за фразой, не достигшей адресата. Все вопросы без ответа оставались в голове кораблями, севшими на мель и прибитыми к берегу, обречёнными гнить, пока коррозия не сожрёт весь металл. — Мам, он тебе что-то сказал? — спрашивал за завтраком, подглядев, как мама, утирая глаза, рано утром выпроваживала вчерашнего гостя. Мама упорно делала вид, что не понимает, о чём речь. По вечерам на кухне тихо щёлкала жестяной открывашкой на банке пива, иногда засыпая за их маленьким обеденным столом. Такемичи ускользает. Утекает, как песок сквозь пальцы, ныряет в свои мысли всё глубже и глубже, забивая на всё вокруг. "Ты меня слушаешь?" теперь звучит в их разговорах едва ли не чаще, чем: "Ну что, по лапше?". Чифую помнит, как однажды в сердцах схватил того за плечи и тряс долго, почти крича: "Да поговори же ты со мной!!" в пустые глаза, в складочки на лбу и нахмуренные брови. Такемичи отпустило спустя несколько долгих минут, и он снова виновато посмеивался, извиняясь и уверяя, что всё хорошо. "Пиздишь нескладно" — думал тогда про себя Чифую и продолжает думать каждый такой раз. Он вроде всё тот же, но что-то неуловимо меняется — Чифую нутром чует, но не может понять, где именно искать подвох. Это изводит, мучает, не даёт спать по ночам, вырывает из беспокойной полудрёмы в холодном поту. Ему снится знакомый дом, в окнах горит свет; Чифую сначала звонит настойчиво, а потом попросту тарабанит в дверь кулаками и ногами, крича: "Такемичи, открой!!" — бесполезно. Удары глухо отдаются в звенящей тишине. Дома никого нет. Такемичи, слава ками, всё ещё есть. Иногда на плече, иногда на расстоянии вытянутой руки, иногда в соседнем классе или за пару-тройку кварталов. Почти не кривится, пока Чифую осторожно обрабатывает сбитые костяшки, ссадины на лице — снова отводит тускнеющий взгляд, ныряя в свои мысли. Затихает. Становится кем-то другим. Не сразу замечает поцелуй на руке. Второй, третий и так по цепочке, пока не покрывают весь шрам — тот самый, что остался от ножа Киёмасы. Смотрит слегка ошарашенно, но не шевелится. Чифую разглядывает спутанные крашеные волосы, огромные голубые глаза, разбитые в кровь губы и готов клясться, что понимает, так чертовски хорошо понимает Баджи. Внутри скребётся и просит выхода что-то огромное, не до конца оформившееся; расцарапанные скулы Такемичи ложатся в его ладони до смешного хорошо и правильно. Покрывает быстрыми поцелуями измученное лицо, судорожно прижимаясь лбом ко лбу. Просит, почти умоляет: — Поговори со мной, пожалуйста. У того снова глаза на мокром месте. Солёные капли стекают в руки Чифую, пока Такемичи цепляется за его футболку, тянется ближе в поисках объятий. Чифую тоже тянется — губами к губам, осторожно, почти невесомо, — и чувствует, как тот крупно вздрагивает, разрешая немного углубить поцелуй. Но всё так же не роняет ни слова, даже когда цепляется за его плечи, когда утыкается головой ему, Чифую, в грудь, когда тихие слёзы превращаются в молчаливую истерику. Наружу вырывается разве что глухой сип; футболка стремительно намокает, пока он прижимает к себе, перебирая пальцами жестковатые волосы и покачивается из стороны в сторону, успокаивая не то Такемичи, не то себя вместе с ним. В больницу после уроков Чифую идёт уже почти по привычке: врачи пророчили Такемичи пару месяцев стационара, из которых прошло всего три недели. Девушка на первом этаже улыбается, явно узнав в лицо, и добавляет: — Ой, а ваш друг сегодня с утра выписался. Сказал, что долечится дома и будет ежедневно ходить на перевязки. — А давно? — спрашивает он, надеясь перехватить говнюка где-то неподалёку и привести за шкирку обратно. — Да утром ещё, — уточняет она, находя строку с нужной фамилией. В голове загорается лампочка с красноречивым "ебать пиздец"; Чифую несётся по знакомому адресу, избегая центральных улиц, стараясь срезать где только можно. Калитка заперта, в почтовом ящике торчат конверты незабранных писем, табличка с фамилией Ханагаки поблёскивает, отражая лучи клонящегося к закату солнца. Звонок разрывается, но за дверью тихо — ни шагов, ни голоса. Чифую не до правил приличия: в ход идут кулаки, но результат тот же; останавливается только тогда, когда замечает обеспокоенное лицо соседа в окне дома напротив. Сползает по двери вниз, оседая на пороге и обхватывая голову руками. Звонит телефон, и Чифую почти молится, надеясь увидеть контакт Такемичи на экране. — Мацуно, — голос Хины в трубке дрожит, — мне сказали, что Такемичи ушёл из больницы. Ты случайно не с ним..? Он отмазывается кое-как, стараясь побыстрей закончить разговор и успокоить её, пока в голове бьётся одна-единственная мысль. Такемичи свалил. Молча, несмотря на все просьбы, на, казалось бы, доверительные отношения. Решил расхлёбывать всё сам, в одно лицо, никого не втягивая — как и пообещал однажды. Чифую его не догнать — так же, как Баджи когда-то; оба бежали к огню, а не от него, наплевав на инстинкт самосохранения. Он не помнит, сколько просидел на коврике, прислонившись спиной к двери. Надо попробовать прикинуть, куда мог попереться сраный Такемучи, но голова пустая. Внутри всё холодеет и скручивается от мысли, что закончить он может так же, как Баджи. Чифую поднимается и медленно, почти на автомате бредёт к калитке. Щёлкает замком раз, другой, подбирает свой пыльный рюкзак, впопыхах сброшенный с плеч. Смотрит на тёмные окна дома, некстати вспоминая давнишний сон, их с Такемичи разговоры последних недель... На лицо падает крупная капля. Потом вторая. Третья. Он поднимает глаза вверх, почти не жмурясь; свинцовое небо проливается дождём одновременно с рвущимся наружу смехом. По щекам течёт вдвое больше, но этого никто не увидит. Снова, получается, разговаривал сам с собой.