Загнан в угол, перепуган И психически разломан С двух сторон прижат и скован Локаут
Июль, 2003 г.
Я помню дни, когда с тобой мы были детьми — Два оборванца с улицы, из неудачной семьи.
Динамик кассетника хрипел, кашлял шорохами перезаписанной магнитной ленты, выдавливал звук через силу, будто толстые куски фарша через сито. На разогретых летним солнцем досках приятно лежать: жар грел спину, пока вечерняя прохлада медленно наползала на Котловку, выдыхая свежий ветер в пышные кроны тополей и берёз. За разросшимися кустами сирени кричал высокими детскими голосами двор, топал ногами, стучал синими совочками по пластиковым донышкам перевёрнутых ведёрок, скрипел несмазанными петлями качелей и единственной, заваливающейся на один бок карусели. Узорчатый ковёр висел на турниках и ждал, когда из него выбьют всю скопившуюся пыль, но хозяйка присела к соседкам на лавку у подъезда и влилась в разговор, устало разминая ладони. Юрка сидел рядом с Вадимом, откинувшись спиной на нагретый металл выкрашенного в красный бокса — одного из десятка гаражей, примостившихся на окраине двора. Они оба приметили это место в классе втором и решили — здесь будет их настоящая база! Широкие и длинные доски, сложенные кем-то в одну большую связку и затянутые стальной проволокой с двух концов, служили лежанкой, столом и скамейкой, одна из стенок — пушистая ветвь пристроившейся рядом липки, вторая стена — притащенный откуда-то Юркой старый ковёр, запачканный, пропаленный, но плотный, чтобы не пропускать холодный ветер. Иногда к ним заглядывали Мишка со своей сестрой Юлькой — та была на два года младше, раньше всегда таскалась за братом и дулась, когда с ней никто не играл в куклы или семью, но вскоре нашла подруг и теперь забегала поглядеть на старых друзей. Вадим не успел понять, когда из маленькой пухлой девчонки с тугой косичкой она стала стройной, пышногрудой ученицей седьмого класса, всё время задерживавшей взгляд на Юрке. Тот на фоне того же Мишки был настоящим красавчиком — приодеть в футболку и джинсы, дать крутые очки, и не отличишь от участников тех бойзбендов, которых слушали все девчонки. Белых просто повезло, тянул Сашка Седов, ему-то долговязому и длиннорукому не везло — он ни внешне, ни умом не отличался, всегда таскался за Юрчиком хвостом, пока мать не забрала сына с собой в Минск. Сейчас ни Мишки, ни Юльки не было — уехали в Сочи, обещали найти самую большую ракушку и привезти. Вадим знал, что, поднеся ракушку к уху, можно услышать настоящее море, будто оно шумит где-то в глубине. Он так однажды сделал, когда был в гостях у Юрки и тот дал поддержать ребристую, вытянутую раковину бело-рыжего цвета с гладкой, будто покрытой глазурью внутренностью. Белых сказал, что это стромбус и оно напоминает ухо. Вадим тоже знал, что это такое, но никогда не видел вживую, поэтому бережно держал на ладони и водил пальцами по шершавой поверхности, запоминая эти ощущения. Тогда ему и Юрке было по десять лет, и они часто заходили друг к другу в гости. Теперь Белых проводил время с Витькой-Чижом и его бандой, но иногда заходил за Вадимом и тащил гулять, потому что одному скучно, а пацаны чем-то заняты. Он приезжал с Дружбы на Нагорную, осматривал двор, ничуть не изменившийся после его переезда, и с улыбкой заявлял: «Пришёл посмотреть на родные пенаты». Мама всегда радовалась, когда Белых заходил к ним в гости, угощала чаем, чаще — кормила, тот сидел на кухне за маленьким столом на табуретке, уплетал её суп и довольно жмурился. Беспрестанно нахваливал, жаловался, что его собственная мать почти не готовит — некогда. Раиса Марцелиевна открыла собственный салон красоты и постоянно была на телефоне, решая возникшие проблемы, улаживая дела, или в разъездах. Алёна Игоревна сидела сбоку и, подложив тонкую ладошку под щёку, смотрела на вытянувшего за лето мальчишку, иногда взлохмачивая отросшие волосы. Юрка урчал довольным котом, затем отставлял пустую тарелку и тянул Вадима на улицу или в комнату. Меняясь внешне, Юрка никогда не менялся внутренне. Пригретый заходящим солнцем и уставший от долгой прогулки Белых полулежал-полусидел, переплетя длинные, сбитые на костяшках пальцы на животе и покачивал головой из стороны в сторону, едва поспевая за голосом из плеера. В белой широкой футболке и светлых бриджах, на шее отливала серебром толстая цепь, сталью — кольцо на среднем пальце. Мелированные, уложенные в топорщащийся «ёжик» волосы. Ему можно было дать семнадцать, и многие так и делали, путая ещё школьника со студентом. Вадим наблюдал за ним из-под прикрытых век, едва касаясь макушкой крепкого бедра под лёгкой тканью бридж. Вот он, сидит совсем рядом — протяни пальцы, дотронься, сделай вид, что случайно, главное отвернуться и не дать разглядеть стыдливый румянец на светлых щеках. Странное ощущение давило грудь Вадима, назойливыми мыслями крутилось вокруг Белого, вызывая в области живота тягучую волну жара. Оно появилось как-то само собой ещё год назад, перед новогодней ночью, когда они дурачились в пышных сугробах, пытаясь запихать друг другу за воротник комок снега. Раскрасневшийся, запыхавшийся, пахнувший зимой, немного потом и отцовским одеколоном, Юрка навис над распластавшимся в снегу Вадимом, и тот утонул в зелёных, похожих на омуты, глазах. Тогда в нём что-то щёлкнуло, выбило пробки здравомыслия и подселило нечто неизвестное, пугающее новизной и непривычностью. Он попытался посмотреть на что-то другое, и взгляд наткнулся на приоткрытые губы, с которых срывались едва заметные клубы пара. Тонкие, розоватые, слегка намокшие и приоткрытые, что можно увидеть ряд безупречных зубов и кончик языка. Стало интересно какие они на ощупь: мягкие, обветренные, сохранили ли вкус съетого не так давно «Сникерса»? А что, если прикоснуться своими? Вадим знал, что это называется поцелуй, и что он должен быть между мужчиной и женщиной, но, чёрт возьми, так хотелось попробовать его с Белым. Вадима не грызла ревность, его грыз стыд. Он смотрел на Юрку едва ли не так же, как половина одноклассниц, но понимал, что им это позволено, а ему нет. А ещё он узнал, что мальчишек с такими же желаниями, как у него, называют «пидорами», и быть им очень зашкварно. Однажды Белых позвал Юрку с собой на тусовку к Маркову, когда его родители уехали в деревню на выходные. Их было семеро: Чиж и Тёмыч, принёсшие с собой два пакета дешёвых коктейлей и пива, Юрка с некомфортно чувствовавшим себя Вадимом, Ирка Чернова с подругой, Наташкой Исаковой, и сам хозяин квартиры, ближе к вечеру пришёл младший брат — Лёха. Они сидели в зале, почти не закусывали — больше пили, Вадим сквозь зубы цедил единственный стакан с тёплым пивом, искоса поглядывая, как Исакова обнимает Юрку и что-то шепчет на ухо. Её розовая кофточка смотрелась вульгарно, открыто, разрезом оголяя едва ли не всю грудь, умещавшуюся в ладони, но притягивала выразительные взгляды остальных. Вадим же смотрел на Белого. И кусал губы, когда тот, отпихнув пьяную Исакову, потянулся через низкую боковушку дивана к креслу, где сидел Соколов, чтобы узнать всё ли в порядке. Положил ладонь на загривок, провёл вниз, гладя густой хвост и, перевалившись почти всем телом через препятствие, дышал в самое ухо, обжигал, рождал спутанные мысли, пытаясь перекричать игравший музыкальный центр. — Эй, как тебя, — голос резкий, неприятный, крикливый. Круглое личико Натахи скривилось в попытке выловить из памяти такое незначительное имя. — Влад! — Это не Влад! — ответил за него Юрка, всё ещё вытянувшись на боковушке, отчего его футболка задралась и оголила часть живота и поясницу, и прижимаясь к плечу друга, как к опоре. — Он — Вадим! — Ой, да похуй. Я за другим, — она пьяно рассмеялась, махнула рукой и отпила из почти опустевшей бутылки — на дне плескались пенные остатки «Клинского». — Тебе нахуя такой хвост? Я чёта не пойму, ты ж не девка. — Для меня отращивает, — Юрка крепче обнял Вадима и рассмеялся. От этого у Соколова внутри сжался огненный шарик, рождая сладковато-ноющую боль. — Мне нравится. Да, Сокол? Окаменевшие губы с трудом тянули улыбку, вымучивали её, но Юрка этого не замечал, неуклюже ткнулся носом в щёку и отпечатал влажными от пива губами горячий след. — Ты чё, как пидор! — крикнул с другого конца комнаты Чиж, сжимая в уголке рта недокуренную сигарету. — Иди на хуй! — Юрка вновь засмеялся, уже громче, откинул назад голову и отсалютовал средним пальцем в сторону рыжего Витьки. Короткие волосы щекочут шею, чувствуется тонкий флёр шампуня и жар от раскрасневшейся кожи. Чиж что-то орёт в ответ, комкает бело-синюю пачку и швыряет в Белых, но попадает на колени Вадима. Юрка не глядя пытается нашарить рукой мусор, скользит ладонью по коленям, вверх по внутренней стороне бедра, вгоняет Вадима в стыдливый ступор, в нервную растерянность, из-за которой не может пошевелиться и лишь безучастно следит за пальцами. Те подбираются всё ближе к ширинке — в ней довольно тесно и жарко — и Юрка резко оборачивается, смотрит на Вадима несколько секунд странным взглядом, хватает скомканную пачку и поднимается на ноги. Вадим пытается справиться с волнением и залпом выпивает стакан пива. Горечь обожгла горло, водопадом ухнула в пищевод и тут же попросилась обратно, выталкиваемая не привыкшим к такому организмом. Замутило, завертело, словно подхваченный ураганом фургончик Элли, и Вадим вскочил на ноги, прижимая ко рту ладонь и быстро, не обращая на выкрики и насмешки, вышел из зала. За спиной бушевало море голосов, оно свирепствовало, накатывало волнами, затихая на миг, и тут же вспенивалось и взрывалось сотнями брызг смешков и криков. Дверь — простецкая, обклеенная плёнкой под тёмный дуб — отрезала скорчившегося над бортиком ванны Вадима от остального мира, погрузила в непроглядную тьму и дала время на передышку. Желудок сворачивался в точку, дёргался от спазмов, гнал остатки пива и желчь, оставляя на губах тошнотворный вкус собственного стыда. Чем сильнее был приступ, тем громче скрежетали ногти по чугунной, оставшейся с советских времён, ванне. Вадим изрыгал пустоту, сплёвывая кислые остатки слюны, и чувствовал, как горячие слёзы стекают по щекам. Вкус позора смешался с солоноватым отчаянием, маленькими капельками оседавшим на губах и подбородке. Желудок вновь задрожал, сжался кулаком и остатки желчи поползли вверх, рождая смесь боли и облегчения. Вадим склонился вниз и всхлипнул. — Ты чего без света? — заботливый голос, как и лёгшая на спину рука. В ответ мычание и короткий скулёж. Вадиму казалось, что желудок выворачивает сам себя, переворачивается, варится в собственном соку. Он тихонечко взвыл, подтягивая ноги и съёживаясь, повиснув на кромке ванны, когда ладони слепо нашли его плечи, обняли и потянули в чёрную пустоту. Вадим не успел испугаться, вместо этого попытался отпихнуть руки, но сил хватило вцепиться в отчаянном нежелании отпускать, и отдался чужой силе. Перепачканная влажными дорожками щека упёрлась в грудь, стало неудобно, но почему-то очень не хотелось отстраняться, а продолжать вжиматься в горячее тело, спрятанное под тонкой футболкой. Если задержать дыхание и прислушаться, можно различить мерный стук сильного сердца. Огромный механизм, в котором нашлось место для доброты к такому, как Вадим. — Ну ты и придурок, — прошептал Белых и крепче обнял, стиснул в объятиях и прижал голову пытающегося не касаться испачканными губами Соколова. Ему словно было наплевать, на то, что пару минут назад Вадима выворачивало наизнанку, на его мокрые, пылающие густым багрянцем стыда щёки, на кислую вонь. Они сидели так, пока пьяный, желающий отлить Чиж не перепутал двери и не начал ломиться в ванную, барабаня по ней кулаком и надрывно крича: — Вы там в жопу ебётесь, пидоры?! — Хули ты сюда ломишься, толкан справа. — А, бля, пардоньте. Неловкие пальцы Витьки чиркнули, словно намеренно, словно так и хотели причинить боль, по выключателю, одним движением залив узкую, покрытую пожелтевшей побелкой ванную, и тот гнусаво расхохотался, икая и выплёвывая ругательства. От этого смеха Вадим сжался, попытался зарыться глубже под руку Белых, жмуря мокрые глаза и стыдясь собственного вида. Свет разрушил его уютный, маленький мирок, искажая лицо Юрки от придуманного и нарисованного фантазией в нежной ласке до обыкновенно-беспокойного. Тот вдруг напрягся, молча поднялся на ноги с колен, чтобы мягко, но настойчиво отпихнуть от себя Вадима, а в бледных радужках плескался странный, совершенно неясно откуда взявшийся испуг. Юрка смотрел на друга детства и видел нечто искажённое, отвратное, но сохранившее черты товарища. — Умойся. Провожу до метро, — попытался сказать спокойно, но вышло слишком резко, смутился и выскочил за дверь, вызывая протяжное, испачканное насмешкой «О-о-о кто-о-о выше-ел!» Исаковой. До станции Университет шли молча, будто чужие друг другу люди. Язык Вадима словно опух и прилип к нёбу, слова с трудом подбирались, составлялись в подобие предложений и тут же разбегались прочь, стоило только отвлечься. Ему было неловко за свою слабость, Белых — за него. Вадим отсчитывал шаги про себя, бросая виноватый взгляд на Белых, но тот смотрел вперёд, прибавляя шаг. Круглое, с тонкими, пожелтевшими от времени и пыли колоннами здание метро в бархатной темноте выглядело моложе обычного, купаясь в больном свете уличного освещения и шелестя шагами спешащих в лоно станции пассажиров. — Ну, — Юрка замедлился, сунув руки в карманы спортивки, и повернулся к Вадиму. — Удачи. — Извини. За случившееся. — Ага. Тёть Алёне привет. — Хорошо.Не забывай свои корни, помни Есть вещи на порядок выше, слышишь?
Юрка полюбил песни улиц с той поры, как связался с Чижом, слушал на репите, покупал кассеты, переписывал остальным, затыкал уши чёрными наушниками-вкладышами, в которых не пели — зачитывали текст под скучный на взгляд Вадима бит. Сначала Белых пытался подсадить и его: приносил записи, рассказывал философию, даже включал пару песен, но привыкший к БИ-2, Сплину и Земфире Вадим натянуто улыбался и заламывал пальцы, уходя от ответа на ожидающее «нравится?». Ему не нравилось, как не нравилась агрессия, проснувшаяся в Белых, как не нравились его перемены во взгляде на жизнь, как он перестал тянуться к нему и нашёл другие якоря. Юра исчезал. Его образ, вязкий, неустойчивый, удерживаемый лишь тёплыми детскими воспоминаниями, развеивался, а Вадим безуспешно ловил песчинки и пытался придать им форму. А сейчас, он наблюдал из-под полуприкрытых ресниц и размышлял, что будет, если зарыться пальцами в его волосы, мазнуть по шее, собрать бисеринки пота, вдохнуть запах тела, его тела. Вадим кусал губы и сжимал пальцы, но продолжал себя отравлять инородным желанием, бездействуя. — Что с тобой? — голос Юрки хрипловатый, сухой, высушенный дневным зноем и жаждой. Вадим зажмурился и слабо улыбнулся. Почему-то сейчас ему казалось, что скажи Белых всё, что у него на душе, тот поймёт и скажет, как быть. Губы нехотя разлепились: — Я люблю тебя, Юр. — Ты ёбнулся?