Ты так же, как прежде, живой Я так же, как прежде, нет Дарья Виардо
Декабрь, 2003 г.
Вадим ненавидел лето и до безумия ждал прихода зимы; в густых стылых сумерках, покрытых изморозью и колючим снегом, было легче всего прятаться от компании Юрки Белых. Измотанные подготовкой к ЕГЭ, они ёжились в горнолыжных куртках, становясь похожими на стайку разноцветных птенцов: нахохлившихся, крикливых, дерущихся и толкающихся. И торопились по домам, не обращая внимания на него. За невысокими железными прутьями забора постепенно загорались маленькие огоньки сигарет, укромно припрятанных в тайных карманах подальше от строгих взоров преподавателей. Их фигуры превращались в чёрные силуэты в жёлтом свете фар мерно гудящих автомобилей, в чьих салонах грелись родители, дожидаясь своих чад с подготовительных занятий и кружков. Хлопнула одна дверь, вторая, взрыкнул мотор припаркованного чёрного внедорожника, и шины заскрипели по свежевыпавшему снегу. Вадим не торопился покидать тёплый вестибюль, одними губами отсчитывая деления на циферблате старых часов, неотрывно следя за тонкой секундной стрелкой. Стайкой щебетали девчонки-шестиклашки — их рваные фразы, тихий шёпот и острые восклицания назойливо заползали в уши и мешали концентрироваться на счёте. Он уже сбился раз или два, но продолжал ждать. Так сложилось, что их путь домой пролегал по одному и тому же маршруту — в сторону цветочного магазина, затем по узкой аллее безымянного сквера на просторную автостоянку, пройти метров семьсот до Лужников, дождаться своего вагона, нырнуть в его светлое нутро и зажмуриться от постепенно отпускающего холода, а спустя восемь минут выскочить на Котлах, дождаться автобуса — и вот уже не в Хамовниках, а в Котловке. Они оба проделывали этот маршрут с первого класса сначала с родителями, затем, сдружившись, вдвоём, тем более так повезло — учились в одном классе. Вадиму тогда казалось, что Белый — его самый настоящий друг, что ничего не разрушит эту таинственную магию, скрепляющую их. Они делились красочными журналами и первыми комиксами, менялись игрушечными солдатами и вместе рулили купленным Юрке радиоуправляемым «Фордом». Но в шестом классе Белых переехали в Раменки, поближе к центру, как шутила Алёна Игоревна, успокаивая грустящего сына и обещая, что обязательно навестят Юру на новоселье. Это стало первой трещиной в их дружбе. Затем Юрка связался с Чижом, а тот познакомил с Димкой Марковым, Серёгой Исаевым и Артёмом Щетининым, с бандой отморозков, кошмарящих младшеклассников, как и своих одноклассников. С ними впервые закурил, с ними же сбегал с уроков попить пивка в сквере или посидеть в компьютерном клубе. С каждым днём Юра менялся, становился похож на озлобившегося бродячего пса, скалящего зубы на любого, кто окажется рядом. Ершистый, нахохленный, но всё ещё сохранивший широкую, задорную улыбку, от которой таяли девичьи сердца. Зычный окрик резанул по ушам, небрежно выдернул из размышлений, заставив Вадима оторвать взгляд от циферблата и, щурясь, разглядеть в навалившихся на город сумерках бывшего друга. Машинально поправив лямку рюкзака, он собрался с мыслями и влился в скудный поток последних учеников, словно в стайку рыб, вместе с ними вырываясь на свежий колючий воздух. С искусанных губ сорвался молочный пар и тут же растаял. Вадим позволил себе улыбнуться и согреть ещё не успевшие замёрзнуть пальцы горячим дыханием. Под подошвами старых, но крепких зимних ботинок хрустел тонкий лёд, рассыпаясь на паутинки и осколки, на белом покрывале отпечатывались тонкие нити следов. Впереди маячили редкие силуэты, то выныривающие из темноты на яркие круги света, то вновь растворяющиеся в зимней тьме, слегка припорошенные снежинками. Те мерно покачивались в воздухе, кружились, медленно вычерчивая круги, и ложились на ворот куртки, плечи, рюкзак, капюшон, попадали на постепенно остывающую кожу и растворялись капельками воды. Вадим, поглощённый далёким шумом города, шорохами колёс и своими мыслями, шагал по чёткой геометрии дорожек, будто специально игнорируя проторенные кем-то тропинки, срезающие острые углы. Он нашёптывал текст песни бесшумно, одним лишь дыханием, сунув нос в застёгнутый до края ворот пуховика. Тот был старым, объёмным, шелестел синтепоном, когда жёсткая лямка рюкзака скользила по ткани. В правом ухе наушник, левый совсем захирел — работал через раз, шипел обиженной кошкой, царапал перепонку шумами и помехами. Старый кассетник крутил на повторе «Bring Me to Life», и от этого на душе было как-то спокойнее. Когда песня заканчивалась, Вадим нехотя лез под куртку, под тёплую шерстяную кофту и слепо шарил белёсыми от холода пальцами, щёлкал кнопками, отматывал ленту, включал и снова повторял полюбившиеся строки. Дома его ждала пустота. Его мама работает на двух работах и почти не отдыхает. Она вырастила его одна, и Вадим понимал, как ей тяжело, но не мог ничего сделать — нужно хорошо учиться, чтобы поступить в университет на бюджет, ведь платное они никак не потянут. В чернильной мгле желтовато горели уличные фонари, один нервно подмигивал, стоя изгоем в самом конце аллеи. Вадим иногда замедлял шаг и смотрел на него, будто сочувствуя родственной душе, а затем опускал глаза и шёл дальше. Почти месяц Вадиму назад стукнуло пятнадцать, но Наталья Михайловна из тридцать второй заметила, что он выглядит взрослее сверстников. Высокий, тощий, с гармошкой рёбер, обтянутых светлой кожей, на которой остаются отпечатки даже от лёгких касаний. Кем бы ни был отец, Вадим всяко пошёл в мать, только глаза — броское напоминание о человеке, предавшем её — синие, словно глубинный океан. Под курткой по спине чиркал густой светлый хвост, перетянутый простой чёрной резинкой, — гордость матери. У неё такие же тяжёлые и густые волосы, серебро мягкими полосами закралось на висках и затылке, спрятанное от чужих глаз. Когда Алёна Игоревна улыбается, сразу становится тепло и уютно, она будто добрая мама из рекламы сухого завтрака. Пальцы привычно полезли под чёрную синтетику в поисках плеера, огладили серую крышку, пробежались по кнопкам, на ощупь отсчитывая нужную, и щёлкнули выбранной. В правое ухо непривычно затекла тишина. Затем шаги, множество шагов. Топающих, быстрых, спешащих к нему со спины, подобно поджидавшей неопытного альпиниста лавине, громыхавшей клокочущими голосами ярости. Вадим вздрогнул, втянул голову в плечи и успел обернуться, когда грубый толчок едва не завалил его на спину. Гнусаво заржал рыжий Чиж, шмыгая разбитым носом. Воздух в одно мгновение затянуло прогорклыми сигаретами и острым запахом дешёвого коктейля с химическим привкусом дыни. Белая банка с плескавшейся внутри жидкостью опасно кренилась в замёрзшей руке одного из окруживших его парней. Четверо окружили его, толкались между собой, отпихивая друг друга локтями и смеялись. Вадим чувствовал опасность и затаился, не сводя взгляда с Юры. Тот не отводил своего, смотрел бледно-зелёными глазами и улыбался, словно рассказал уморительную шутку: — Чё такой серьёзный, Сокол? Корешей своих совсем забыл. Заныли рёбра, на которых две недели не сходили тёмные пятна синяков с желтоватой каёмкой. Заныли запястья, которые выкручивал Исаев, не давая вырваться взбесившемуся Вадиму, когда его пинали всей гурьбой за территорией школы. Заныла грудь, куда упирался Белых, повалив друга в осеннюю грязь и пыль, и левая щека — вспомнился тяжёлый, но скошенный удар кулака. Юрка был крупнее раза в полтора, хорошо сложенный, с мышцами на животе, от которых не отводят взгляд девчонки на физкультуре, когда он вытирает пот подолом футболки. Спортсмен, городской призёр, в шкафу лежат золотые и серебряные кругляши медалей, на стене — грамоты в рамках. Директор смотрит сквозь пальцы на его прогулы и драки, хвалит за неплохую успеваемость, но больше за победы, называя Белых «гордостью школы». — Хочешь? — Юрка взял его в капкан, обняв рукой за шею и прижимая к себе так, будто они старые друзья, не видевшие друг друга много лет. — Не ссы, пей. Вадим попятился, но сильная хватка сомкнулась в районе лопатки, отрезая путь отступления. Ноздри щекотал дешёвый алкоголь с привкусом горьких сигарет — Белый любил затянуться красным L&M-ом, считал себя чётким, выпячивал собственную надуманную взрослость. — Не хочу, — едва слышно, что Вадим успел испугаться — не услышали. — Спасибо. — Да ладно тебе, Вадик. Марков поморщился и поднял плечи, зарываясь в стоячий ворот куртки. Он всегда казался Вадиму самым нормальным из всей шоблы. Спокойный, неторопливый, задумчивый, настоящий медведь из русских сказок. Учился средне и умом не блистал, но КМС по боксу отбивал у многих желание шутить на деликатную тему. Вот и сейчас он смотрел немного осоловевши от коктейля, но с тягучей загадочностью, будто обдумывал следующую фразу, выверял, покатывал леденцом на языке. Его квадратная челюсть немного выпирала из-за неправильного прикуса, в классе кто-то сказал, что это из-за перелома на всероссийском чемпионате. И поэтому Димыч походил на типичного верзилу-уголовника с бритым затылком и коротким ёжиком светлых волос. — Пей, блять! Ну! — Юрка прижал банку к губам Вадима и холодный алюминий обжёг тонкую кожицу, больно ударив в десну. — Отвали! — Вадим ощерился, верхняя губа дрогнула, обнажая ряд белых, влажных от слюны зубов. — Что тебе вообще нужно?! Сползшая с лица Белого улыбка напоминала поплывший под каплями дождя портрет: только что Юра улыбался, а теперь буравил тяжёлым, жёстким взглядом, стискивая в кулаке синтепон. — Въеби ему, что ли, — Чиж прижал большой палец к ноздре и смачно сморкнулся в сторону. — Хули он такой борзый. Забыл под какой шконкой сидеть должен, петух? Он протиснулся между Артёмом и Юркой, напряжённый, взъерошенный, со злыми тёмными глазами и глубоким шрамом над бровью. На полголовы ниже Белых, но боевой и самый задиристый. Через оттопыренные уши просвечивал уличный свет, вычерчивая красные прожилки. Короткие рыжие волосы, отросшие на бритой голове, были в тон пробивающимся усам над верхней губой. Он говорил низким, хрипким голосом и скалил сколотый в драке зуб, чуть выдававшийся вперёд. — Чё зыришь, сука?! — вырвалось у него вместе с жидкой слюной, брызнувшей на куртку Вадима и подбородок Чижа. — Давно пизды не получал? — Всё, Чиж, успокойся, — Юрка попытался оттолкнуть друга, но тот впился костлявыми пальцами в чужой воротник хваткой бультерьера — не отодрать, только с мясом. — Чиж, блять! — А чё он, сука, из себя тёлку строит?! Мы, блять, его, блять, сука, ещё уламывать должны?! — Бля, Чиж, хватит! Встрепенулся Димка Марков, моргнул пару раз, провёл по раскрасневшемуся лицу ладонью и пробасил: — Ща тебе пизды дадут, — и отскочил в сторону, успев потащить за собой Щетинина. Вовремя, подумал Вадим, широкими от удивления глазами впившись в надвигающуюся фигуру, мелькавшую за плечом набыченного Чижа. Тот зло пыхтел и нервно дёргал плечом, пытаясь убрать мешавшего ему Белых, когда чья-то рука схватила за ворот, дёрнула назад, увлекая за собой вместе с Вадимом, и швырнула на присыпанный снегом асфальт. Вадима тряхнуло, закружило, ноги едва смогли устоять, когда кто-то придержал его за рюкзак, не давая упасть на затихшего отморозка. В воздух взметнулась согнутая в локте рука с сжатым кулаком и резко опустилась на лицо Чижа, послышался глухой удар, Чиж коротко вскрикнул и тут же заскулил, сворачиваясь под градом коротких, болезненных ударов. — Хули доебались до него? Я по-человечески просил, блять, не лезьте к нему, долбоны! Вы осмелели, что ли? — Да всё! Всё! Успокойся! Славка, бля, хватит! Убьёшь! — Бля, Димка, оттащи его! — Ты ему всё ебло разбил. Пиздец… Славка выпрямился. Отдышался, сплюнул и тут же утёр губы содранными костяшками, не сводя бешеного взгляда с Юрки. Они напоминали двух волков, примеряющихся друг к другу, позволят силы вцепиться в горло или лучше отступить, выждать, чтобы потом подкараулить, как тогда осенью Чиж с каким-то дружком избивали Вадима на футбольном поле. Он не стал дожидаться конца, ноги сами понесли прочь от бывшего друга и теперь уже одноклассника, от появившегося, будто рыцарь на белом коне, Кота, тут же кинувшегося в драку. Просто вперёд, к станции, прибавляя шаг и забыв включить кассетник. Поднявшийся ветер доносил до него обрывки криков — ссора так и не угасла с его уходом — и сорвался на бег. Перебежал мигающий зелёным кругом светофор, добрался до здания МЦК, нашаривая в кармане жетон, что проскальзывал между вспотевших пальцев. И всё же смог схватить, сунуть в узкую щель турникета и проскочить вперёд. Он не хотел оборачиваться — боялся, что за ним следуют, как гончие за зайцем, и, заметив приближающийся поезд, заскочил в последний вагон, вжался в противоположную стенку, вцепившись в поручень, и закрыл глаза. Сжавшись, пытаясь выровнять дыхание, тяжело и жадно вбирая ртом воздух, наполненный запахами дешёвых духов, еды, мокрого железа и растаявшего снега, полез за наушником и царапнул подкладку куртки, не ощущая провода. Паника сменялась надеждой и страхом. Калейдоскоп эмоций встряхивали его не хуже американских горок, пока пальцы шарили карманы в поисках кассетника. Умом Вадим понимал — потерял, но продолжал искать, залезать в карманы, в которые он точно его не прятал, вывернуть их, прощупать подклад пуховика. Продолжал и чувствовал щиплющие глаза слёзы, подкатившей к горлу обиды. Через пять минут сдался, втиснулся в угол между окном и поручнем, сжался и попытался проглотить застрявший в горле ком слёз. Где же? Где же он так оступился, что его лучший друг теперь загонял в угол со своей стаей и с издёвкой, с напускным дружелюбием выворачивал душу вместе с суставами рук? Вадим тихо всхлипнул и закрыл глаза, вспоминая.