Дно Антарктиды

Pov Ямагучи «Любовь — чувство, свойственное человеку, глубокая привязанность и устремлённость к другому человеку или объекту, чувство глубокой симпатии. Любовь включает в себя ряд сильных и позитивных эмоциональных и психических состояний, от самой возвышенной добродетели и до самого простого удовольствия». Так утверждают источники. Проще говоря, любовь — понятие субъективное и не полностью поддаётся логике. Чувство, что способно жить вне пространства и времени, пусть кто-либо и уверяет, что оно может жить не больше года, ведь природой человеку, не получившему взаимность, предусмотрено выгорать от этих чувств дотла. Однажды все чувства исчезнут без следа, лишь память о них останется холодным пеплом. Но как определил бы это странное чувство я сам? Я с тяжёлым вздохом закрыл Википедию. В интернетные энциклопедии соваться с такими вопросами явно не стоило. Нужно разобраться самостоятельно... Ненадолго отпустив свои тяжёлые размышления, дабы отдохнуть в тишине, я замер, наблюдая за котом, греющимся под осенними солнечными лучами, пробивающимися из окна. Подставил свою холодную ногу тоже, готовясь убрать, если кот её царапнет. Но животное было покладистым и тихим, ленивым и чуть ласковым, такой же породы и цвета, как кот той самой тётушки, что спасла нас этим июлем. Появление домашнего животного в квартире явно не было ошибкой, заботиться о нём должным образом было забавно и укрепляло чувство ответственности. Солнце, с каждым днём ослабляющее свою мощь в послушание осенней власти, обдавало лодыжку приятным теплом, постепенно перерастающим в терпимый жар. Я едва ощутимо, боясь перестараться, провел ступней по теплой шерстке животного, продолжая ожидать реакции, но тот в ответ и ухом не повел. На душе отчего-то было обидно. Кажется, так называется это чувство. Обида. Но она очень похожа на разочарование. Как понять, обижен ты или разочарован? Впрочем, обида ведь является следствием разочарования? Так говорил Тсукишима. Я лёг спиной на кровать, прекратив беспокоить мирно спящего кота. Хоть бы не уснуть. Встал пораньше, уже собрался и всё ещё не разобрался в своих чувствах. И жду сообщения от Куроо. Можно было и не вставать так рано, пол шестого утра — это явно какой-то перебор. Выдвигаться же только в восемь. Но по утрам как-то особо теперь и не спится. «Ранние бессонницы», кажется, так это называется, и прежде я никогда ими не страдал. От Тсукишимы заразился — думал я. Сегодня наконец-то можно будет навести Тсукишиму, что отбывал наказание со смягчающими условиями в исправительной колонии общего режима. До этого я виделся с ним не один раз на краткосрочных свиданиях. Никогда не забуду тот день за пределами места ограничения свободы, когда провожал Тсукишиму туда же. Ещё три раза, что, пожалуй, не считаются, были на допросе и в суде, когда пришлось занять место понятого и врать в пересказе того, что просил сказать Тсукишима, боясь запутаться в повествовании или показаться подозрительным. То, что я являлся самым настоящим сообщником, так и осталось за кадром. А эта перевёрнутая история с Тсукишимой в роли главного антагониста совсем мне не нравилась. Тем не менее, кажется, довольно неплохо смягчила всю строгость полученного наказания за столь неоднозначное преступление, получив к слову «убийство» дополняющее «в состоянии аффекта». Пожалуй, всё не так плохо, как могло бы быть. И всё равно мириться с этим было сложно. Вот что значит надеяться на лучшее— это обещать себе и друг другу самый благоприятный исход, заведомо зная о том, что он не может быть таковым. Вот как любит делать Тсукишима. Ненавидеть его за это было бы глупо, в конце концов, он лишь пытался сгладить острые углы. Да и вряд ли я способен на такое чувство, как ненависть по отношению к Тсукишиме— так я уже решил для себя. Надо же. Целых три месяца прошло. Завтра декабрь. Обычно я не замечал времени, наверное, из-за того что не было необходимости. С тех пор как лето стало жертвой осени, а прямое присутствие Тсукишимы сменилось на полное его отсутствие, было как-то не по себе. Тело мерзло, ментальное состояние было беспокойным, дни казались длинными и тяжелыми. Хотелось вернуть августовские утренние пробуждения, когда Тсукишима курил на подоконнике с затуманенным эмоциями и сигаретным дымом взглядом, направленным на вид из окна, заменяющим ему мысленный поток, и те вечерние разговоры, главными составляющими которых являлось уютное лежание головой на плече или коленях Тсукишимы. Или когда он сам засыпал на моих немеющих, а я терпел, не осмеливаясь будить умиротворенно спящего. Прежде одиночество меня не волновало. Я не сильно замечал этого самоощущения, мог с лёгкостью его игнорировать. Одиноки все, просто не каждый замечает. Это чувство становится крохотным в активной социальной жизни. Сейчас же всё перевернулось с ног на голову. Либо же эта эмоция была связана с возникшей привязанностью к Тсукишме. Одна из составляющих любви — привязанность, не так ли? Мы формируем её непроизвольно, она просто возникает и ничего с этим не поделать. Я чрезвычайно редко привязывался к людям, потому для меня это чувство было довольно непривычным, обременяющим и обнадеживающими. Противоречивым, как Тсукишима. Почему он не вылезает из моей головы? Вопрос этот возник с лёгким дискомфортом из-за озадаченности. Меня утомляла собственная неопределённость, Тсукишиму, наверное, в разы сильнее. В последнее время всё сводилось к Тсукишиме. Весь мир являлся прямой и косвенной отсылкой на него. В этом была проблема. Должно быть, так сказывалась острая нужда в нём. Наблюдая за своими сверстниками, я однажды пришёл к выводу о том, что по их словам любовь в этой юной романтичной иерархии общества — это нечто вечное, пожалуй, честное и подобное сказке. Видимо, слова эти не имели веса, ведь поступки шли врозь с ними как минимум для участников этой социальной группы, потому что так или иначе они прерывали отношения и часто врали, находясь в них. А сказки в нашей жизни и быть не может. Мы находимся под властью реальности, грани которой можно подпортить, чтобы иногда стираться из суровых реалий хотя бы подсознательно. А если вдаваться в эти самые реалии — то для меня любви не было, и я не стремился её искать. Я ещё не видел в своём мире достаточно приближённых к этому понятию образцов, а по тем, что приходилось наблюдать, любовь — это постоянные жертвы и напрасная трата собственной жизни. Тсукишима показал на своём примере, что это не такое плохое чувство, каким кажется на первый взгляд, однако и он страдал, пока носил это глубоко в сердце. Теперь я понимаю, что мне необходимо перешагнуть через пережитки прошлого и нет ничего идеального. Мы — несовершенное холодное общество, отчаянно боимся гореть и стремимся к идеалу, не ведая, что нам он недоступен. А теперь, если быть честным и открытым к себе, своему подсознанию, логическому образу мышления и расширенному кругозору: любовь — это совокупность факторов. Любить можно по-разному разные объекты. Любить можно нечто красивое, одежду, пищу, можно любить своё дело, себя, родителей, друзей. Любовь всегда влечёт за собой привязанность. Без мыслей о том, что мы хотим остаться с чем-то любимым навсегда, любовь не сможет существовать. Любовь и ненависть могут "гармонизировать"— сменяться. Это влюблённое «помрачнение сознания» также может быть больным и неправильным, в таких случаях его называют иначе — одержимостью, помешанностью и чем-то подобным. Также это вдохновляемое чувство может быть лживым — в нашем животе не бабочки, а тараканы, смотрим мы не на любимого человека, а на какой-либо триггер, сердце грохочет, а ноги подкашиваются не из-за влюблённости, а страха. Что-то в нашем ментальном состоянии маскирует страх любовью, если это выгодно нашим открытым травмам и, разумеется, к хорошему не приведёт. Любовь зачастую влечёт за собой ненависть. Это объясняет то, почему после долгих лет в крепкой связи, люди не желают оставаться друзьями. А ещё объект, на которого направлена любовь, может попасть под шторм идеализации. Это уже не его проблема, а того, кто так отчаянно его идеализирует, не понимая зачем. Можно любить домашнее животное и человека, но, если придётся выбрать что-то одно, вероятнее всего человек выберет человека. Любовь—это чувствовать себя комфортно и в безопасности вместе с этим чувством и с этим человеком, восхищаться им и стремиться ему помогать, волноваться о нем. Питать к нему слабость, хранить преданность, испытывать платоническое влечение. Это учиться любить. Любить человека, не одни лишь поступки. С высоты своего опыта, которого у меня не было, я не мог ничего утверждать достаточно верно. Потому стоило помалкивать и рыться в самом себе больше. Но мои чувства словно так и остались где-то под толстым и прочным слоем льда. Тем не менее, самым твёрдым камнем в виде алмаза лёд не являлся. И я был спокоен хотя бы в том, что хоть что-то умею чувствовать. Иногда даже кажется, что я чувствую гораздо больше, чем могу себе представить, но совсем не могу отыскать названий этим эмоциям. Впрочем, благодаря взрослению и попыткам понять себя я словно бы медленно и, надеюсь, верно приближаюсь к чему-то. Но дано ли мне приблизиться к самой настоящей любви, которая возникает между парой людей? Факты опирались на то, что я близко. И тем не менее, думать рационально не получалось. Было страшно— все-таки, любить действительно тяжело, нужно быть ответственным и максимально вовлечённым в отношения. Чувства также могут угасать. Я читал, что это может быть стадией любви, называемой «остыванием», и, если её преодолеть, то вы только окрепнете в отношениях. Либо это может быть явным фактором равнодушия и скуки по отношению к предполагаемому объекту. Довольно неоднозначная и тяжёлая к пониманию фаза выгорания. Чтобы легче сосуществовать с социумом, как я и должен был делать, как некогда отвергаемая им часть, я начал с внутренних изменений. Всему миру не стоит угождать, оставаться его крупицей я должен был для себя. Я старался совершенствовать свои навыки коммуникации, гибкость в обществе, готовом пройтись по мне и не заметить, старался тренировать непоколебимость и учился чаще действовать спонтанно, а не следовать планам так часто. Множество вещей в квартире, что казались другим людям хламом, я не желал убирать, от этой переполненности всегда веяло спокойствием. В своей среде я, вообще, не желал ничего кардинально менять, мне требовался стопроцентный уют в этой зоне успокоительной дозы одиночества, в которой помимо меня и с моим согласием могли существовать лишь кот и Тсукишима. Думаю, стоит оставить себе место, где я смогу отдыхать от попыток достигнуть удобной социальной версии себя, а она пусть разгоняется за пределами абсолютного покоя, полагаю, так будет правильно. Пожалуй, это нужно было мне самому, пойдёт на пользу. Хорошо, если я просто не нуждаюсь в большом обществе людей и не стремлюсь понимать каждого человека, не представляющего ничего в моей жизни, не занимающего приоритетные позиции в моём мысленном списке. Но испытывать страх к этому обществу явно не является положительным качеством для самого же себя в первую очередь. А менять себя тяжело. Оставаться в опасном расстоянии от комфорта очень тяжело. Словно взбираться на вершину, боясь высоты. С одной стороны, понимать, что этого можно не делать и оставаться внизу, с другой— быть убеждённым, что таким образом страх никуда не уйдёт. Дискомфорт не уходит сам по себе, приходится прилагать усилия. Возможно, не всегда мы виноваты в том какими стали, однако ответственность за это лежит на нас. Несправедливо и забавно. Будто с детства в нас забрасывают что-то неправильное, а нам самим приходится понимать это, вскрывать себя по пунктиру, потрошить и перешивать всё так, как нам самим кажется верным. Только уроки выкройки, к сожалению, не дают. Пустота в душе, что я так часто ощущаю — это плодородная почва? Нет, иногда это выжженный участок. Эмоции— это реакция в ответ на внешние и внутренние раздражители. Человек не может существовать без эмоций, это и доказывает, что у меня они есть. Это и делает меня человеком. В таком случае как я реагирую сейчас? Как я реагирую на Тсукишиму? Я вполне понимаю, какие действия хочу совершить по отношению к нему, но о том, как будет меняться моё эмоциональное состояние, реакции и мысли — я не могу понять. И почему кто-то считает, что иногда показать реакцию — это быть слабее? В этом ведь счастье — чувствовать, знать эмоцию, и осведомлять о ней объектов с таким же высоким уровнем эмоционального интеллекта. Мы с Тсукишимой разные, но это и интересно. Чем-то мы с ним были даже схожи. Не только жаждой к интеллектуальным беседам, которые были часто похожи на бред умалишённых в стадии обострения. Например, нас обоих раздражал и угнетал громкий шум фена, пылесоса и иной техники. Однако у Тсукишимы это явление объяснялось его чрезмерной эмоциональной чувствительностью. Он был высокочувствительным эмпатом, пусть и хотел казаться человеком с холодным и рассудительным характером перед собой, верно считая, что так будет проще. Наверное, я даже хорошо подходил ему. Ему нужен был кто-то прямо противоположный, более спокойный, ведь с таким Тсукишима, ищущий гармонию, имел возможность успокоиться также, не примеряя чужих чувств, ведь у обладателя этих самых чувств всё словно бы было в порядке. Он бы уставал от такого же человека, содержащего в себе бурю эмоций. Со мной он хотя бы наконец может позволить себе научиться идентифицировать свои собственные эмоции, ведь с моими они не смешивались и не путались, соответственно, он мог разобраться в себе самостоятельно или вместе со мной, в конце концов — просто расслабиться. К слову, в порядке ли я? Я никогда не спрашивал себя о таком, и, по правде говоря, мне и сейчас словно бы не нужен этот вопрос. Пересмотрев свои так называемые "приоритеты", я пришёл к выводу, что мне нужен только тот человек, с которым мне не придётся задавать себе таких вопросов. Который, возможно, спросит меня сам, а я максимально честно отвечу, что да, я в порядке. Тсукишиме я так и отвечаю, и никогда не думаю, что могу быть нечестен. Кажется, рядом с ним у меня действительно всё вполне хорошо. Главное, чтобы и у него всё было так, как он хочет. Почему-то для меня его благополучие весьма существенно. А что значит выражение «любить себя»? Разве можно любить себя? Чувствовать нечто подобное по отношению к себе? Мне очень нравится сладкая еда, мне нравится рисовать, анализировать различные эксперименты человечества. Вероятно, я на самом деле люблю это. Но как можно испытывать подобное заботливое чувство к себе? Как объяснить это самоощущение и зачем оно нужно? Можно ли заботиться о себе, но не любить? А наоборот? Достаточно ли внимания я обращаю на себя? Мне также интересно, существуют ли люди, что тщательно выискивают в себе недостатки ради «профилактики», то есть чтобы не страдать слишком высоким самомнением. Конечно, не могу быть уверен, что это страдание. Всем ведь хочется любить себя настолько, насколько это возможно. Кажется, мне действительно не понять. Телефон завибрировал, извещая о входящем сообщении, отчего я чуть испугался. Ради сообщения Куроо я и включил звук в телефоне, что стоял на беззвучном режиме. Лишь бы не упустить. В сообщении оповещали о приходе и просили выходить, как это и было раньше. Напоследок я обулся и накинул на себя какую-то верхнюю одежду, не особо заморачиваясь о внешнем виде из-за лёгкой нервозности, проверил наличие в кармане брюк паспорта и денег на дорогу, захватил пакет с передачками и телефон. Закрыл квартиру дрожащими руками, несколько раз дёрнул ручку на себя и вышел из подъезда, как обычно проигнорировав лифт. — Утра, — привычно приветствовал Куроо, сидя на скамейке и подставляя лицо едва греющему на улице солнцу. Было холодно. Лужицы покрывались тонким и хрупким слоем льда, который так и хотелось разбить, как какое-то раздражающее стекло. Было любопытно какой температуры лужа под ним. На траве и ветвях деревьев лежал иней, как что-то колючее и эстетичное, навевающее печаль, идущую вследствие осознания того, что скоро атакуют зимние морозы. Деревья были похож на бронхи лёгких, это было особенно красиво. Выдохнув ртом, можно было наблюдать даже клубы пара. — Доброе, — неизменно отвечал я. — Как дела? — В замешательстве. — До сих пор? — Куроо часто насмешливо фыркал, слыша подобное от меня. — Именно. А у вас как? — Да уж, повезло моему Тсукки на эрудита. Пожалуй, мне стоит учиться отвечать как ты. Я, скажем... слегка удручен. — Своей интеллектуальной составляющей? Не стоит о таком волноваться. Грубо говоря, психологией доказано, что ум зачастую делает "несчастнее". — Что? Нет... Спасибо, действительно грубо. И я в смятении от всего. — Чего так? — А вот этого тебе уже знать необязательно. И хватит ко мне на «Вы». Слишком уважаемым себя чувствую. — Вы ведь старше. — Это формальности. И напомни зайти за сигаретами, мне нужны. А нашему бывалому я уже купил. — Хорошо. И спасибо. В так называемое «место заключения», исправительную колонию общего режима почти на окраине города, мы добирались долго, полтора часа на метро, а потом ещё столько же на автобусе. Но расстояние не пугало, когда сокращалось. Напротив, раззадоривало. Куроо во время каждой такой поездки обычно был молчаливым, словно решался на что-то важное. Надо же, и он бывает неуверенным. Раньше мне казалось, что решимости ему не занимать. Усталость от дальней дороги забывалась, когда я видел то самое учреждение и проходил обязательные пункты тюремного устава для встречи за стеклом, называемой «свиданием». Стекло, равнодушно отделяющее друг от друга, как холодная сталь гильотины, каждый раз убивающая близость между нами, как законопослушными гражданами и терпеливыми ожидающими окончания наказания; телефонный аппарат, с помощью которого можно было хотя бы слышать оживлённые голоса друг друга и говорить. Тсукишима называл это радостью обывателей, сказал, что нужно уметь довольствоваться малым, однако умеет ли он сам делать это? И как довольствоваться малым, когда буквально в метре от тебя большее? Глупо. Нечестно. Стоило поскорее взяв в руку телефон, чтобы не терять время. Большинство на этих же местах так и думало, пожалуй. Однако мы, как часто это делали, лишь молчаливо смотрели друг на друга. Для начала. В этом пожалуй, был логика, как минимум я пытался ее отыскать. Наверное, Тсукишиме нравилось смаковать время, одновременно забывая о нём. Как это у него получалось — загадка. Я в таких ситуациях предпочитал просто уйти от реальности в светло-золотистых глазах напротив. Словно просто завис в них, не в силах оторваться. Не в силах прервать переглядывание первым. В такие моменты наши глаза выражали бурю чувств, а пространство между ними превращалось в поле боя, но по правде нам просто нравилось смотреть так друг на друга. Секунды, растягивались в полноценную минуту, я считал ускользающие мгновения и даже думал, что Тсукишима тоже ведёт счёт, ведь больше минуты мы не терроризировали друг друга взглядами. За это время я успел успокоиться — выражение глаз Тсукишимы, кажется, не поменялось, и в них варилась всё так же нежность и печаль, кипела досада к этому стеклу и желание обняться, прикоснуться друг в другу кожей к коже, чтобы на практике испытать диффузию в наших телах, сравнять температуру, вооружиться спокойствием и набраться лаской про запас до следующей встречи. Но нам только и оставалось, что терпеть эту ломку и ждать ободрения долгосрочного свидания, которое с чьего-то позволения получим меньше, чем через пол года. Под глазами у него залегли тени, как признак частого недосыпа, но усталости на его лице я не наблюдал. В последний раз угнетённым я видел его, когда он узнал о резко ухудшающемся состоянии его матери. Я был у неё недавно, я наблюдал воочию. Тяжело было и мне, правда. Но ему и ей в бесчисленное количество раз тяжелее. Тогда я в первый раз ощутил такую разрывающую растерянность, когда тяжелобольной просит тебя приглядывать за кем-то дорогим и ему и тебе. Было как-то тревожно, что Тсукишима скажет что-то, а я не услышу, слова остановятся и врежутся в стекло. Хотелось сказать ему насколько без него скучно и как хочется разгневаться на него за его выводы и поступки, как редкими мгновениями тоска пробирает до дрожи в голосе и коленях— сознаться в этом только стеклу, чтобы он не услышал. Я внезапно открыл для себя, что немного неловко признаваться в таком. Некоторые откровения особо тяжело раскрывать. От стыда ли это? Скорее с непривычки. Между любящими не должно возникать токсичного стыда, верно? Опять я о любви, не зная на сто процентов, что она из себя представляет. Нельзя обманывать его своей неуверенностью и незнанием. Он важнее для меня самоуверенности и познаний, однако этого, вероятно, недостаточно для полноценной трактовки любви. Я должен ощутить сам, что именно чувствую по отношению к Тсукишиме. И снова он первый берёт трубку, до того, как я успеваю сформулировать чувства и превратить их в слова. Опять низкий, хрипловатый, чуть весёлый и чуть тоскливый голос в трубке, говорящий вежливое и тёплое: — Здравствуй. Моё потерянное: — Привет. Что ты чувствуешь, как спишь, хорошо ли питаешься, с кем подружился, хорошие ли это люди — всё. Мне хочется знать всё. В надежде получить честный ответ, я начинаю с общепринятого: — Как у тебя дела? — Ну... – хмыкнул Тсукишима. — Когда с тобой говорю всё заебись, а в обычное время чуть менее круто. С одним чуваком подружился, неплохой такой. Знаешь, что с тобой общего? — Что? — немного странно знать, как он находит кого-то похожего на меня. Вот я такого найду, ему понравится? — Ничего, к сожалению. — Вот балда. Тсукишима настолько заразительно смеётся, прищуривая глаза в обрамлении густых ресниц, что моя улыбка сама рвется в ответ. Ухмыляется он хитро, один уголок губ всегда смотрит выше другого, одна ямочка на щеке всегда глубже другой, а в глазах застывает какая-то интрига, озорство, холодок и тепло одновременно, отчего моя настороженность быстро сменяется любопытством. Наверное, потому что он харизматичный человек. Тут, пожалуй, уже не любовь с моей стороны, а восхищение. Он располагает к себе всем своим нутром. Сам считает, что такой лишь потому что притворяется, но нет, пожалуй, он не совсем верно понимает трактовку харизмы. — Спасибо за сигареты. Без них как без рук. — Пожалуйста. И не кури слишком много, чтоб выйти отсюда живым и более здоровым. — Зуб даю. Вообще-то, думал на днях, что пора бросать. Кстати, у меня реально зуб мудрости прорезался недавно, удалили, даже намучаться не успел. — Забавное совпадение. Я тоже недавно второй удалил. — Надо же... Блять, мы что, стареем? — с ужасающим осознанием удивился Тсукишима. Удивительно, какую вспышку эмоций способен вызвать у него зуб мудрости, появляющийся с возрастом. Я, в свою очередь, больше удивлялся бесполезности этого природного явления в нашем внутреннем эволюционировании. — Вероятно. — Смилуйся, не говори так. Боже, нам же надо...дела делать. Ничего, время быстро пролетит, вернусь даже круче, чем был! Соскучиться не успеешь! — Не будь таким уверенным. И не надо круче, Тсукки. Не могу и представить, что ты понимаешь под этим словом. — Ну, для меня важно быть крутым для себя и тебя. Чтобы доказать свои чувства. Вероятно. — Слишком дорого мне стоишь, чтобы что-то ещё доказывать, — вздохнул я, слегка веселясь. Тот самый пик общения выявлялся тем, что мы переставали замечать стекло. Но оно никуда не девалось— об этом упоминал следующий уровень. — О, а вот это уже хорошо... — довольно ухмылялся Тсукишима. — Ближе к делу, — вспомнил я. — Моему делу. Я хотел спросить… — Что? — Ты по мне скучаешь? Всё ещё любишь? Уверен? Щеки Тсукишимы заалели, оттенком напоминая сегодняшний рассвет, что я наблюдал с приходом утра. В проклятые бессонные пять утра. — Конечно, — он слегка хмурился, всем видом доказывая свою серьёзность. — Но времени… ужасно много прошло, — настаивал я. — Кстати, я думаю, если ты действительно не накосячишь за этот год, то тебе могут сократить хотя бы половину года. Из трёх положенных отсидишь около двух с половиной, вдруг такое возможно? Поэтому веди себя хорошо. — Это я знаю. А почему спрашиваешь меня о таком?— перебил меня Тсукишима. — Хотелось знать. — Всё ещё думаешь над ответом? — Конечно. — Как успехи? — не унимался он, кладя оба локтя на столешницу. — Процесс идёт, — лишь выдал я, ощущая себя мышью загнанной в угол. Тсукишима, разумеется, способен смутить даже через плотное стекло. А стекло это вовсе не защищает, доказывая свою бесполезность. Расстроенным он не выглядел. Это было хорошо. Тем не менее, что, если его чувства в самом деле вдруг угаснут? Надо поспешить с ответом? Но он ведь, кажется, не торопит. Да и мне нужно быть уверенным в ответе на сто процентов. — Как с учёбой? — спросил Тсукишима. В такие моменты я переживал, что ему слишком тут скучно, однако вряд ли бы он унывал. По своей природе он был стратегом и «общительным интровертом», может, даже самым настоящим амбивертом. Такие, как мне кажется, не способны предаваться унынию вечно и могут завоевать внимание любых прослоек общества. Он уже укрепился на своём месте, является хоть какими-то "авторитетом". Я полагаю, дело не столько в силе, сколько в его стратегическом складе ума и хитрости. Он знает с кем общаться и как повеселиться, хорошо адаптируется ко всему. Я больше не переживал, что ему здесь скучно или страшно. Иерархия на зоне была особенной, но не была лишена логики и проплешин. Взбирание на ступень выше имело много камней преткновения, однако стоило того. Рисковать стоило, но не слишком явно, дабы не портить впечатление о себе и сокамерников и стражей закона. Всё это говорил сам Тсукишима. — Нелегко. Но довольно любопытно. Новые предметы появились. — Тебе нравится? — Да... — А в художку когда пойдёшь? Ты же хотел. Или времени свободного нет? — Хочу. В понедельник, думаю, туда направиться. — Сходи, хотя бы попробуй, вдруг понравится. Тсукишима как никто понимал, что я боюсь таких резких изменений. Одни лишь свидания в колонии вызывают кучу стресса, благо, не напрасного, все-таки ради Тсукишимы стоило оставлять зону комфорта. — Значит, всё замечательно, — подытожил он, умерив свой пыл и самодовольно ухмыльнувшись то ли своей дедукции, то ли тому, что я доволен своими буднями и более ловко и самостоятельно лавирую между ними. — Необязательно вливаться в общественный строй, если ты не хочешь. Частью общества из-за своей пассивности ты не перестанешь быть. В любом случае, ты молодец, твои старания обязательно окупятся. Как отвечать на похвалу я не знал. Но от Тсукишимы было неловко и радостно слышать её, поэтому я благодарил его искренне, не опираясь лишь на формы вежливости. — Спасибо. Ты тоже хорошо держишься. Чем занимаешься тут, кстати? Что нового? — Сплю, ем, дежурю, всякой обязательной хернёй маюсь, качаться начал со скуки. Ещё в карты рубимся с пацанами, они меня зэковским приколам учат, удивляться не перестаю. С другой группой только цапаться и получается, не бойся, без рукоприкладств. Прикинь, я вчера проиграл в дурака пачку сиг, а потом выиграл две! Дочитал, кстати, книжку, что ты принёс, очень интересно, принеси ещё подобного. Вообще, побольше детективов. — Обязательно принесу. Старайся не учувствовать в неприятностях— это не на пользу. — Знаю я... — привычно фыркнули мне в ответ. — Терпеть? — Иногда и без этого не обойтись. — Я понял, что терпеливость в общении— это довольно полезно. Те, кто не могут держать себя в руках, быстро становятся теми, кто вызывает у других неприязнь. Как ни крути, лучше когда общество искренне испытывает к тебе симпатию, нежели сторонится. Хотя тут многое иначе, но некоторое мои принципы неизменны, либо меняются в лучшую сторону. Надеюсь. Хочу становиться лучше и не огорчать тех, кто мне дорог. — Ты больше хороший человек, чем плохой, учитывая, что во всех есть и то и другое. Как минимум я так думаю. Тсукишима за стеклом тихо ухмыльнулся, по его лицу пробежала тень удивления и печали. — Наверное. Впрочем, мне достаточно того, что ты так считаешь. Вернее, пока ещё не только ты так считаешь... «Куроо тоже», — хотел напомнить я, но вовремя спохватился. Лучше его не упоминать. Он не приходит, а одним лишь моим словам Тсукишима не поверит. Стоило сказать что-то, дабы отвлечь его от неприятных размышлений. — Ты итак магнит для неприятностей, поэтому хотя бы просто веди себя нормально. — Это как вообще? — Как раз узнаешь, разнообразия ради. — И то верно, веселиться теперь только так. — Просто не заставляй меня беспокоиться, иначе... Это меня расстроит. — А вот это уже плохо. — Справишься? — Как правило, я не могу быть уверен. Но мне хватит того, чтобы ты был на моей стороне. — А что мне ещё остаётся… Хотелось крепко обнять его, больше не пугаться добрых ласок, и почувствовать себя так, будто от этой нежности, расплывшейся между нами, кожа сползает с меня вязкой кашицей, расплавленной глиной незавершённой статуи в руках скульптора. Объятия от тех, от кого их не ждёшь напоминают опасную хватку, где ты теряешь покой. А в теплоте подобной близости мне постепенно начало казаться будто я теряю рассудок, перемолотый в песок, и себя, а от понятие опасности не остаётся и следа. Тсукишима не оставляет от него ничего, будто я никогда ничего не избегал и не боялся, будто комфорт и был спрятан именно в его руках, а потому даже несколько «досадно»— кому-то доля этой нежности тоже может перепасть. Кто-то может попасть в этот капкан, не желая выбираться. Сейчас Тсукишима многое для меня значит. Я могу без него жить. Он тоже может без меня. Не без доли страданий и чувства опустошения, возможно, даже с попытками вернуть всё, но мы можем. Но не хотим. Кто-то считает это самой верной трактовкой для слова «любовь». Пожалуй, это верно, но я бы перефразировал: я могу жить без него, но сейчас я и думать не хочу о том, что подобное может случиться в скором времени. Тсукишима любопытный, как замудренный механизм, граничащий с гениальностью и бредом сумасшедших, который тяжело разобрать. Который необходимо не просто лишь разобрать, но и сделать это как можно более бережно и быть готовым собрать всё воедино, не запутавшись, иначе конструкция рухнет, не выдержит. Он был опытнее и понимал свои эмоции больше меня, часто испытывал базовые и вторичные эмоции в разы ярче, потому я не мог не спросить: — Что для тебя значит чувство любви? — Ты, — не раздумывая, ляпнули в ответ. — Серьёзнее... — переживая нечто похожее на негодование и смущение одновременно, попросил я. — Мне нужно описание, желательно простое. Тсукишима был серьёзен и достаточное количество раз доказал свою искренность. Но я не понимал его объяснений. — Я и говорил серьёзно, — улыбался Тсукишима.— Я люблю цельную картину, весь холст, все оттенки, что прячутся за нынешними. Люблю, помня что любая клякса вписывается в общий образ. Что она идёт в дополнение к нему, а не в ошибку. Не знаю как объяснить понятнее... Любовь— это когда нуждаешься в человеке, уважаешь его и ценишь, испытываешь к нему любопытство, хочешь делиться заботой и получать её в ответ. Когда окружающий мир кажется более светлым и радостным благодаря этому человеку. — Ты не думаешь, что любовь может быть привязанностью? — внимательно выслушав, уточнял я. — Может, конечно. Рано или поздно привязанность формируется, я даже сказал бы, что это происходит почти с первого контакта с объектом любви. Однако привязанность, как и любовь, может быть разной, вот в чем трудность. Раскрытие смысловой нагрузки этого понятия было чем-то похоже на дружбу. Формой нашей любви правда могла быть дружба, однако было отличие— друзья, как правило, не целуются и не хотят продвигать серьёзные отношения, выходить на подобный уровень настоящим друзьям не требуется. Выходит, я люблю Тсукишиму? Эти чувства я носил в себе? Но с ним я ещё не чувствовал себя достаточно спокойно в такой физической близости, как поцелуи. Это от волнения или искреннего нежелания делать такое? Почему же так тяжело понять собственные эмоции? Мы поговорили о том, как прошел месяц и на всякие отвлечённые темы. Два часа, выделяемые на краткосрочные свидания прежде казались достаточным количеством времени, однако прошли они так быстро, что мы не успели опомниться. — До встречи в следующий раз. И... Я буду скучать, — произнёс я. «Я буду скучать»— тоже три слова. Довольно важных, небезразличных. Но явно не тоже самое, что и «я люблю тебя». Почему-то я чуть пожалел, что не сказал именно последнюю фразу. Словно в следующий раз может быть «поздно». Сердце отбивало бешеные ритмы, руки, крепко держащиеся телефонную трубку, холодели и дрожали от волнения так, будто я в самом деле сказал именно эти слова. — Пока, — веселясь, улыбнулся Тсукишима, позволяя мне снова насладиться его прощальной улыбкой. — Люблю тебя. Черт его побери. Как легко он это говорит. Мне бы хоть долю этой дерзкой уверенности. Осознавая, как от стыда горят мои щеки и смотря на Тсукишиму исподлобья, я пытаюсь укрыться от его взгляда, но не могу перевести его на что-то менее смущающее, я зачем-то кивнул и резко убрал трубку, не в силах больше выслушивать его дыхание, боясь и желая, чтобы он снова повторил эти слова. Я уходил, не оборачиваясь, в страхе примерзнуть к месту, если все-таки обернусь. Простуженный осенний воздух обжигал лёгкие, словно в них проросла морозная мята и при контакте с кислородом холодила мне носоглотку. По коже пробежали мурашки, как когда я слушал от Тсукишимы про то, как он понимает любовь. Каждое слово, сказанное им в конце, всё ещё звенело в голове. Его же голосом. Улыбка отпечаталась в сознании. Странно. И щеки всё ещё горячие. Рассеянно сунув руки в карманы потертой серой джинсовки, некогда оставленной Тсукишимой взамен на временное отсутствие, я вдруг обнаружил там что-то шуршащее. Вынул любимый мной шоколадный батончик и удивился —Тсукишима же не любит сладкое. Осознание пришло неожиданно быстро, ожидаемо —в конце логической последовательности, что сконструировал мозг, придав ей чувства. Выразив эти чувства слезами, запеленавшими мне глаза. Не видя ничего перед собой из-за них, я сел на корточки и поднёс холодные ладони к горящим щекам. Поджал губы, вытер выступившие слезы рукавами и тихо шмыгнул. Мокрые ресницы слипались из-за холода. На джинсовом материале всё ещё остался лёгкий запах дезодоранта и словно бы одеколона с мятной базой. — Ты как? Всё ещё в замешательстве? — спросил подошедший ближе Куроо. Между самыми кончиками подушечек пальцев у него держалась сигарета, норовясь выскользнуть. Вспомнив те, что он чаще всего покупал Тсукишиме, я понял, что тем, вероятно, любимы сигареты с мятной кнопкой. Сколько бы я не пытался узнать о Тсукишиме больше, а никак не мог знать абсолютно всё. Это чувство жадности не хотело понимать, что так веселее— постигать человека постепенно. Ручьи слез не останавливались, обжигая холодеющие щеки и ранки на потрескавшихся губах, возвращали меня к растущей цепочке догадок о своих чувствах. — Не уверен, — ответил я, вновь шмыгнув носом. —Куроо-сан, а почему вы сами никогда не заходите? Тсукки хотел бы вас видеть, я уверен. Он много хорошего о вас говорит. — А плохого мало? —хмыкнул Куроо в ответ, тоже присаживаясь рядом. — Зайду, но как-нибудь потом. Пока не могу. Предполагая, что этот человек не особо хочет признаваться, либо же тоже запутался в каких-то переживаниях, я не стал давить. Если мы оба сидим тут запутанные и потрясенные своим эмоциональным всплеском, то явно понимаем друг друга больше кого-либо. Поэтому я спросил у него то, что интересовало меня даже больше: — Тогда почему провожаете меня сюда? — Я же должен помогать дорогим ему людям, — без раздумий ответили мне. По взгляду Куроо я пытался понять, что он чувствует. Но это было мне неведомо, я посчитал, что это от того, что мы не слишком много общаемся, не позволяя знать друг о друге слишком много, пусть Куроо и взаправду много помогал мне за это время. — Тогда и я должен вам помогать, — сказал я, мгновенно вспомнив троицу самых приоритетных людей Тсукишимы по его же словам. Куроо вдруг изумился, закашлялся, поперхнувшись никотиновой затяжкой. Щеки у него тоже покраснели, сначала я решил, что исключительно из-за холода. — Во дают... Ëбу дамся я с вами... — смущённо буркнул он, а потом, будто приободрившись духом, поднялся и скомандовал:— Пойдём уже, холодно. Щурясь, я смотрел в небо, а потом на ослепляющую игру солнца на острых поблескивающих проволоках высоких заборов. Это место могло забрать свободу, однако было не в силах коснуться истинной формулы любви. Кажется, она и правда живёт вне времени и пространства. Точно. Те чувства, что во мне бушевали, в самом деле зовутся любовью.