Дно Антарктиды

Pov Тсукишима Семь с половиной градусов формулы этанола в полупустом желудке быстро начали делать своё дело, но чувство эйфории было притуплено моим эмоциональным состоянием, потому вышло лишь слегка расслабиться. От тяжёлых размышлений о правильности срывало крышу, вот почему я не люблю ситуации, где приходится поступать по совести— она функционирует у меня неоднозначно, борясь с противоположными формами чувств. В помощь мне существовал закон, мораль и логика, однако, сколько бы я не старался разжевывать их, они казались ультратвёрдым элементом с острыми гранями, который и в цельном виде я не мог проглотить. Я отыскал запасные ключи в свой дом, прекрасно помня, что мы легкомысленно прятали их в кустах. Цветы во дворе увядали, теряя былой аромат, но и такими мне нравились, вызывая новое чувство восприятия. От ландышей словно ничего и не осталось, но я будто помнил их сладковатый приторный запах. Сейчас я был бы не против и его, ведь дурацкие ландыши связывали меня с моей прошлой размеренной жизнью, где изредка происходило что-то интересное. В дом я зашёл не просто так. В первую очередь я подозревал, что мама оставила какую-то записку. Её я и обнаружил примагниченной к холодильнику. Она отличалась от обычных записок мамы, где она без лишней траты времени предупреждала меня когда вернётся и в лучшем случае — куда направляется. В обычное время я также был падок на недоверчивое отношение к написанным красивым каллиграфическим почерком словам, ведь мама часто опаздывала. В этот раз за белый листочек в клеточку я ухватился с особым вниманием. В этот раз в первой строке было довольно обобщённое извинение передо мной без упоминания причины, просьба не волноваться и адрес больницы без уточнения нужных мне деталей. В больницах я был предельно редко, навещать там было, к счастью, некого. Поэтому первым делом решил загуглить время посещений на сайте данного лечебного учреждения. В голову мне пришла небесполезная мысль о том, что стоило для начала позвонить маме и предупредить о своём приходе, по этой причине я без лишних колебаний нашёл в своей комнате телефон, запрятанный между книг на книжной полке. В истории звонков было несколько входящих от Куроо и Хинаты, однако они сейчас явно были некстати, а с мамой мы перезванивались редко. В самом деле звонить? Не лучше ли написать сообщение? Так и я сделал, не скрывая от себя то, что боюсь разнервничаться при разговоре с ней и всё испоганить своим паршивым языком. В своём сообщении я уместил короткое приветствие и предупреждение о том, что сегодня приду к ней. Не дожидаясь ответа, я быстро сходил в душ, переоделся и, не теряя время на то чтобы высушить волосы, поспешил на остановку. Чуть не опоздав на автобус, всё же забежал и сел на самое заднее свободное место. Внезапно испугался, что не захватил денег, к удаче, в кармане брюк нашлось достаточное их количество на поездку туда и обратно. Пока я ехал, то даже не замечал насколько в транспорте душно из-за заклинивших окон, которые не открывались в полной мере. То и дело поглядывал на время в наручных часах, хотя с собой теперь у меня был телефон. На ужин, должно быть, успею. Я думал написать Тадаши, что могу задержаться, однако моё внимания мгновенно отвлекло присутствие сообщений от Хинаты и сравнительно малое их количество за прошедшие две недели в нашем с ребятами общем чате. Там предсказуемо возмущались моей резкой пропаже, показательно я мог наблюдать все стадии принятия от каждого участника и решительное изменение названия на «видимо, без Тсукки». Нишиноя единственный, кто переживал меньше всех и больше всех шутил, о том, что меня "стопудово украли". Пожалуй, только я и, судя по комментариям, Асахи видели в этом типичную защитную реакцию, свойственную Нишиное, а остальные участники за подобное обрушили на него весь свой гнев. Также можно было видеть когда Хината, по опечаткам находившийся в смешении чувств и опьянении, начал гневаться на Кагеяму, а тот молча покинул чат после вопросов ничего непонимающих ребят. Ойкава в беседе всё же остался, но я подозреваю, что он даже и не читал её особо, а остальные либо так игнорировали его, либо вовсе забыли о его прямом существовании. Писать ничего я не стал и был рад тому, что в моём профиле не было видно, когда я в сети. Лишние обсуждения ни к чему не приведут, как минимум я могу отложить их на потом. Поэтому лишь вернулся к диалогу с Хинатой, посчитав это наиболее важным в данную секунду. Хина:«Ты тоже с ними?» «Хули молчишь, просто признай, блядь» «Я надеялся, что у тебя-то мозгов побольше будет» «Скажи этому конченному, что он ебланище» «И что я больше не злюсь на него» Не совсем ориентируясь в происходящем, я втыкал в текст ещё некоторое время. Очевидно, я не знал, что говорить. Хината писал всего пять дней назад, так что вряд ли что-то поменялось, тем не менее я тоже решил задать пару вопросов. «Я ничего не знал до этого дня, правда» «Вы всё ещё не пересеклись? Не поговорили?» Хина: «Доброе утро, нахуй» «Не говори мне о нем больше, мне похуй» «Абсолютно» «Значит, не похуй» «Как ты?» Хина:«Замечательно» «Отправляюсь завтра туда, куда нужнее этому выродку, в пнд» «В дурку? Это пиздец. Зачем? » Хина: «Это не дурка, а диспансер» «Настроение подкачало. Говорят, это отличное место, после которого можно полюбить жизнь)» «Нам бы всем туда» Хина:«Внатуре» «Сам решил?» Хина:«Предки настаивают» «Сами чокнутые» «Что ты учудил на этот раз?» Хина:«Уже не важно» «Сделаем вид, что я отправляюсь на каникулы. После каникул.» «Мне бы тоже отдохнуть от этого отдыха. А на учёбу твою не повлияет?» Хина:«Родители говорят, что нет» «А мне всё равно» «Бедный» Хина:«Сам» «У тебя как дела?» «Че спрашиваю, опять же скажешь, что всё заебись» «Верно, золотой мой» Хина:«И я тебя люблю» «Фу, мерзость, щас заплачу» «А ты знаешь где он?» Хина:«Я же просил» «Так имя я не упоминаю» Хина:«Придурок. Он с подружаней твоей. Спасибо ей, кстати. Змею у груди пригрела. Но могла бы предупредить» «Скинь адрес. Я проведаю» Хина:«Своей жизнедеятельностью займись, неугомонный» «Мне от него ничего не нужно» «Скинь, блять, я хотя бы попытаюсь понять хоть что-то» По общению с Хинатой было ясно: сказать, что ему просто дерьмово — это не сказать ничего. Впрочем, сразу принимать его сторону не было смысла, для начала стоило знать о происходящем в жизни Кагеямы и причинах молчания с его стороны. Звонить и писать ему я не стал, скорее всего ответа бы не последовало. Я заведомо решил для себя, что наведаюсь не с целью помощи, а лишь для того чтобы разобраться в происходящем. Эти люди не были мне чужими, о них я беспокоился, но лезть в их жизни с наставлениями точно не следовало. Во-первых, потому что у меня и самого всего по горло, во-вторых, я мог сделать хуже, что было совсем некстати. Адрес, который мне отправил Хината по счастливой случайности оказался не так далеко от больницы, в которую я собирался. Я прикинул на какой автобус мне сесть после этого и решил, что удобнее будет прежде всего зайти к Кагеяме с Мицуо, именно они и были по пути. Решения я принимал по ситуации и надеялся не сойти с ума в край от переизбытка информации за сутки. Главное не задержаться и успеть и в больницу и на поздний вечерний автобус, что был ровно в восемь. Закрутившись в этой суете, я потерял на то чтобы добраться до нужного дома больше времени, чем изначально рассчитывал. Район был, мягко говоря, не самым лучшим. Это я знал и по слухам, и смог видеть воочию, заметив во дворе чересчур громких алкашей преклонного возраста, и даже детей- подростков, что скорее были упороты. А таких однозначно неприятных, полуразрушенных, изрисованных, захламленных и неприятно пахнущих подъездов я не видел давно. Могу отметить, что после них обычно возникает странное желание пойти в душ и тщательно помыться. Решив, что лифт вызывать мне не очень хочется, ведь я не могу предположить, насколько моей натуре с обостренной брезгливостью к подобному он придётся по душе, я поднялся на пятый этаж. С каждым этажом я наблюдал внушительное количество окурков и пепла на подоконниках, мусора и канюли игл поблескивающих под батареями. Замечал также всё большее собственное головокружение от ослабляющего голода и растущей резкости запахов в атмосфере. На четвёртом этаже, где под одной из квартир полулежал какой-то мужчина резко пахло керосином. Хотя бы в одной из квартир этой шестиэтажки точно ''готовили'' что-то вроде дезоморфина. Меня тошнило. Выпивать пиво явно не стоило. Я остановился на пятом этаже, прислонившись к стене и преодолевая самые настоящие рвотные позывы. Лёгкие обдавало удушающим жаром из-за спешки, сердце колотилось где-то в эпигастральной области, колени мелко дрожали, а к горлу уже приближался едкий разъедающий ком. Не понимая что случилось с моим желудком и силами, я тяжело присел на корточки, хрустнув коленями так, что, возможно, меня слышали даже за картонными дверями. Только я начал приходить в себя, как квартира, рядом с которой я приютился, неожиданно открылась. Мне послышался громкий девичий смех и резкий аромат невыносимо приторных духов. Когда я поднялся, пропуская вышедшую девицу, то ощутил новый приступ тошноты от запаха и головокружение, связанное с тем, как резко я встал. Спустя примерные пару минут меня наконец отпустило, в ушах всё ещё стоял цокот каблуков очень медленно спускающейся по лестнице девушки, а в носу приторный аромат духов, перебивающий даже запах табака. Я вспомнил насколько берегу время и быстро отыскал взглядом нужную квартиру. На этот раз я не стоял перед ней брошенной собакой, а позвонил сразу же. Сил волноваться у меня не было, как и желания, я просто хотел хотя бы от Мицуо знать правду о случившемся, о чем она, вообще, осведомлена. Впрочем, реакция и хотя бы само ментальное состояние Кагеямы меня в самом деле интересовали. Дверь мне открыли так быстро, что я даже чуть вздрогнул от неожиданности. Это был Кагеяма. Как бы я не говорил, что не собираюсь никому помогать, но в груди и горле у меня защемило от желания как-то повлиять на него. Хотя бы для того чтобы он стал более осознанным и не заруинил всё так напрасно. Его прошлого мне всегда было искренне жаль, его проблемную семью, его несчастливое детство и жизнь в этой наиболее важной социальной группе каждого ребёнка и взрослого. Нынешний Тобио мало чем отличался на внешний вид от того, которого я видел недавно. Разве что схуднул слегка, а его глаза с вечной тенью грусти в этот раз выражали новое скрываемое долгое время и объяснимое чувство тяжелейшей обиды на весь мир. Но я бы сказал, обида эта была похожа на нечто детское. Ему явно стоило пообщаться не только с друзьями, какими бы они ни были, и не со сострадательной Мицуо, что могла принять его в свою жизнь из чувства жалости. На его скуле был свежий синяк, прямо как у меня. Глаза были покрасневшие, ресницы мокрые и слипшиеся. В моей памяти непроизвольно всплыли его давние слова о двадцать пятом правиле Шиноби— никогда не плакать; то, как часто губы его расплывались в весёлой широкой улыбке; а в глазах было странное примерзшее выражение, словно Кагеяма не здесь, а где-то за плотным стеклом тесного аквариума, который иногда покрывается микротрещинами, когда взгляд парня падает на Хинату, но больше недолюбленный родителями ребёнок не желает никого впускать. Его нет в нашей реальности и никогда не было, этот мальчик остался где-то в прошлом, там, где ещё умел улыбаться глазами, а взрослые не нагружали его исключительно взрослыми проблемами. Опустошение, запрятанное в расширенных зрачках, отчего синие, как морская бездна, глаза казались практически чёрными, почему-то напомнило мне Ямагучи. По бледному лицу парня проскользнула лёгкая растерянность. Он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но вдруг плотно сомкнул губы, а потом язвительно ухмыльнулся. Может, просто думал таким образом добить впечатление о себе. Но негативного впечатления о нынешнем Кагеяме как такого у меня не складывалось, вероятно, потому что не всё ещё было утеряно. Я лишь пытался подобрать слова и не показывать сострадания, которое точно вывело бы вспыльчивого парня из себя. Вопрос родился в голове и собирался выйти с воздухом, набранным в лёгкие и движением голосовых связок, однако в моих словах точно не желали нуждаться. Тобио выпустил крепко сжимаемую в руках с побелевшими костяшками ручку двери и, зайдя в квартиру, бросил кому-то грубым тоном: — Это к тебе похоже. Не успел ошеломлённый я ничего произнести, как в дверном проёме уже стояла Мицуо. Она была более воодушевлена моим приходом, о чем и говорила приятно удивлённая улыбка. — Тсукишима, ты реально пришёл?! — выдохнула она в своей привычной манере речи. — Погоди! Девушка прошлась по тесной неосвещенной прихожей, заглянула в какую-то комнату и негромко спросила, конечно же, Кагеяму: — Точно не хочешь поговорить? — Отъебись, —последовал ей немедленный ответ. Она тяжело вздохнула, кажется, не особо удивляясь подобным поведением парня, а потом поспешно запрыгнула в кеды и, так и не завязав шнурки, вышла ко мне. Наконец, внимание уделили и мне. Девушка сперва прикрыла дверь, что вовсе не мешало Кагеяме слышать происходящее. Я не был против, предположив, что ей теперь виднее как вести себя с этим человеком. Беглым взглядом рассмотрев её вблизи, я действительно не обнаружил ничего странного и болезненного, разве что некоторые следы усталости во взгляде. Кожа её казалась тусклой, а зрачки широкими, но это было по причине здешнего освещения. Предполагаю, Мицуо выглядит лучше всех наших ребят вместе взятых. — Здравствуй, — поприветствовала она меня. — И тебе, — ляпнул я и сразу перешел к делу: — Как он? Первое, что я хотел знать, пока ехал сюда— это зачем она приходила к Куроо и спрашивала обо мне. Однако её непринуждённый и самый привычный мне вид не намекал на то, что она могла знать о нашем с Ямагучи проебе. Было спокойно от того, что хотя бы она не изменилась, пусть это и было странно, ведь находилась в непосредственной близи с нынешним Кагеямой. — Бывало и получше, — честно отвечали мне. — Я искала тебя, чтобы попросить помощи, ведь только с тобой знакома сильнее. Но Кагеяма узнал и психанул, поэтому я забила. Он неглупый. Сам справится. — Думаешь? — хмыкнул я, так же не сбавляя тон. Сразу понял, что наш разговор — как способ поспособствовать на парня. И, если она так говорит, пожалуй, ей можно верить. В конце концов, именно она жила с ним бок о бок. — Да. Не думаю, что он на самом деле хочет быть на одном уровне с подобными его папаше, — бесстрашно фыркнула девушка и прислонилась к стене, наверяка привыкнув к этому дому. Я слегка напрягся, зная, как упоминания отца триггерят Кагеяму, но ему, безусловно, стоит полностью понимать на что он идёт. — Как там Хината, кстати? — как бы невзначай спросила девушка, хотя в глазах её горел неподдельный интерес. — Ещё хуже, я бы даже сказал. В психоневрологический диспансер собирается. Завтра. В ответ на увеличившиеся от удивления глаза девушки, я, сохраняя серьёзность, кивнул. Она посчитала это достаточным и тихо закрыла дверь. Я подумал, что, если прислониться к ней с другой стороны, то без малейшего труда можно услышать каждый наш вдох и выход. — Ужасно, — гораздо тише произнесла Мицуо. — Чертов Кагеяма. — Ну, с Хинатой уже давно что-то странное творилось... Почему ты тут, кстати говоря? — почти шёпотом спросил я. Мицуо присела на корточки, а я вслед за ней. Я всё никак не мог привыкнуть ни к запахам подъезда, ни к ужасному освещению. Словно услышав мои мысли, лампочка беспокойно замигала. — Думаю, лучше начать с самого начала. Кагеяма узнал из соцсетей, что я ищу квартиру и сожителя, поэтому написал мне. Это было полтора месяца назад, когда вы сессию закрывать начали. До этого, как ты знаешь, мы общались. Поэтому я, конечно, была не против. И, почти сразу же как мы начали жить вместе, узнала, что отец Кагеямы погряз в долгах, а они перекинулись на сына, ведь так называемый «глава семейства» пропал. Хинате он просил не говорить, наверное, боялся выглядеть жалким... Тогда Кагеяма употреблял, скажем, периодическими марафонами, говорил это нужно чтобы отвлечься, и параллельно пытался что-то решить. Коллекторы узнали, где мы живём, и бились в нашу дверь, из-за этого мы решили искать новое место и попали сюда. С деньгами было туго, живём, как видишь, не в лучших условиях, и ты это ещё квартиру не видел. Хината не знал, что мы живём вместе и о том, как упарывается Кагеяма, пока не приехал сам совсем недавно. Мне кажется, Кагеяма ещё может слезть без особо сильных физических ломок, но он всё никак не возьмёт себя в руки. Мицуо вдруг умолкла, я, максимально сосредоточенно слушающий её, ускорил события: — И как Хината отреагировал? Почему не объяснили ему ситуацию нормально? — Я не стала лезть, — мрачно хмыкнула девушка, — в подъезд вышла... Тогда Кагеяма еще отходил тяжело, челюстью двигать не мог особо, в общем-то, ты можешь попытаться представить этот кошмар. Я слышала, как Кагеяма начал разговор с Хинатой с самого, черт возьми, подходящего — с того, что ему нужны деньги и поэтому он подумывает начать распространять. Дальше Хината его не слушал и меня, кстати, тоже, просто убежал. Ясно, о чем он думал. Я пыталась с ним связаться, но через соцсети не получилось. — А деньги Кагеяма у Хинаты спрашивал для покрытия долга? —вспомнил я. — Нет, что ты! Я сама слышала этот телефонный разговор, нам просто не хватало небольшой суммы на новую квартиру, прикинь, за эту парашу на три месяца вперёд взяли, вот козлы. Мы замолчали: я пытался переварить сказанное, а Мицуо тревожно поглядывала на дверь. Для того чтобы пазл наконец-то сложился мне требовалось знать ещё кое-что: — Почему ты осталась с ним? На её лице я не видел и тени радости или облегчения. — Мы дружили с ним со старшей школы, конечно, не очень крепко. Но я знаю, что он неплохой человек. Мне его жалко... Последние слова она добавила едва слышно, и я убедился в том, что она достаточно знает Кагеяму. Вроде бы разобравшись, мы встали и потерли затекшие колени. Мицуо попросила у меня номер и адрес Хинаты, уверяя, что изо всех сил попытается всё ему объяснить. В конце концов, я в самом деле решил оставить это дело ей, разве что попросил Шое выслушать ее, если он хочет знать правду. Этим парням действительно пришлось нелегко, тем не менее, мои личные проблемы всё ещё оставались нерешёнными. До окончания посещений в больнице оставалось около полутора часов, потому до неё я чуть ли не бежал, уложившись в пятнадцать минут. Что именно следует говорить в таких ситуациях на ресепшене я не знал, поэтому просто поздоровался, пояснил, что хочу навестить родительницу и назвал ее полное имя и свое. Меня спросили кем я ей являюсь, и, в конечном итоге, попросив накинуть халат и надеть бахилы, указали этаж, нужное отделение и местоположение лифта. Постовой медсестре отделения, в которое я в итоге попал, я сказал тоже самое. Девушка, заваленная историями болезней и компьютерной работой, попросила меня подождать и позвала другую медсестру, чтобы та осведомила пациентку о посетителе. Атмосфера больницы, этот неизменный больничный аромат из антисептических средств и сами пациенты хоть раз вызывали у каждого человека неприятный осадок. Казалось, что приведи меня сюда с закрытыми глазами и ушами, я бы без труда понял по запаху где нахожусь. Пока я стоял, окружённый белыми стенами коридора, почему-то не садясь ни на один из стульев, то бросал неловкие взгляды на здешних пациентов и пытался угадать диагноз. Мимо меня прошёл высокий и худощавый мужчина лет пятидесяти со странной походкой. Он придерживал дрожащую руку у груди. Наверное, после инсульта. По правую руку от него пристроился второй лысый мужчина с перебинтованной шеей, возможно, с какой-то операцией на щитовидке. Задержав чересчур неприлично любопытный взгляд на молодой девушке с трахеостомой, которая сидела с книгой в руках на кресле-каталке невдалеке, я словил лёгкое потрясение, видя такое впервые. На ее тощих безвольных коленях лежал телефон, в данный момент болезнь забрала у неё чуть ли не половину волос, тем не менее избавляться от остатка самостоятельно она, кажется, не хотела. Когда мама, наконец, подошла ко мне, то я был совсем угнетен. Мрачная атмосфера тяжелых заболеваний, которыми были обременены здешние люди, называемые также "пациентами", сделала своё дело. Только в таких местах можно понять, каково это на самом деле — жить, не обладая бессмертными телами, и насколько однажды станет страшно просто быть человеком, приближающимся к обязательному концу. К необратимому концу нас, как биологических объектов, способных оставить после себя лишь потомство, которое однажды тоже отмучается и прекратит существование. Внешний вид моей мамы, на первое впечатление, не вызывал беспокойства: она весело улыбалась, как это было в нашей обычной жизни, будто уже готова была пошутить о чём-то и просто уже уйти из этого неприятного места со мной, была одета в спортивные шорты и футболку, прямо как дома. — Разве тут нет дресс-кода? — не удержался от вопроса я. В ответ мне она улыбнулась ещё шире и удивилась: — Так ты называешь больничные пижамы? — Ох… Так это пижамы. Мы одновременно прыснули со смеху, на секунду забыв о соблюдении тишины в больнице. Прошедшая мимо медсестра странно покосилась на нас, отчего мы снова чуть громко не рассмеялись. — Как угораздило тебя, мам? — перешёл к наиболее важному я. — Да нормально всё, — отмахнулась она от меня, как от назойливой мухи, и все-таки присела на стул. Я сел следом, потихоньку начиная замечать видимые изменения, которые не хотел видеть вначале из-за нежелания принимать существующую проблему. Я опирался на её образ в прошлом, чтобы сравнить с нынешним и выявить всевозможные признаки патологии. Она была гораздо более уставшая, чем обычно, бледный оттенок кожи и худоба казались довольно болезненными, а отёки под глазами раньше никогда не волновали её. Можно было сказать, что она просто сильно отравилась, как я когда-то. Выглядел в то время я примерно похоже. — Диагноз ещё неясный, мне кучу исследований назначили, — видя глубокое непонимание, отразившиеся на моём лице, сказала она. — Но наблюдение в больнице обязательно?— задал я, наверное, довольно тупой вопрос. — Конечно. Ты сам как? У тебя всё хорошо? Почему так похудел, питайся лучше! Ничего не болит? — осыпали меня вопросами. — У меня всё хорошо, об этом тебе переживать точно не стоит, — натянуто улыбнулся я. О чем ещё говорить я не знал. В горле стоял ком, я смотрел на кеды и кусал внутреннюю сторону щеки, собираясь с мыслями. Когда я решил, как мне менее подозрительно начать вести диалог, то заговорил: — Мама, я хочу знать твоё мнение... Если человек сделал что-то очень плохое, то как ему поступить: по правилам морали или, может, эгоистично побеспокоиться о своей жизни? — Всегда нужно поступать так, как велит сердце. Так я думаю. Это не просто красивые слова, смысл их в том чтобы человек не пожалел слишком сильно о своём решении. — Надо решать самостоятельно? — Конечно... Но поддержка близких никогда не помешает. Невозможно справиться со всем в одиночку. — А эти близкие должны принять решение человека? — Да. Может, кто-то и будет недоволен решением, но, если это именно то, что человек считает верным, то они должны будут принять. И чужое мнение тоже стоит учитывать, конечно. Да уж, легко говорить, не зная о том, насколько колоссально я проебался. Она, наверное, волнуется. — Что случилось?— предсказуемо спросили меня с тревогой в голосе. Ей в самом деле можно доверить всё. И, наверное, я не имею права утаивать от нее своей правды. Но не могу ей сказать. Не могу так ранить, вне зависимости от того, насколько она больна, у меня бы язык не повернулся ей признаться. Должно быть, так нельзя, и это очередная ошибка. Но сейчас я решил ничего ей не говорить. И побыть рядом ещё немного. А потом уже поступлю по совести, наверное, так и говорит мне сердце. — У моего друга некоторые проблемы... Знакомого, если быть точнее, хотя, я уже не уверен, что знаю его хоть как-то. Вот мне и стало интересно. А если мнение человека насчёт этого решения поменяется после его принятия? — Мнение же часто меняется. Наверное, если он уже сделал что-то, то нужно помнить, что когда-то это было именно то, чего он хотел, — немного растерянно проговорила мама. — И, если что-то случится, ты ведь помнишь, что я именно тот человек, которому ты можешь всё рассказать? Я не стану ругать или давить, просто говори мне, я должна знать. — Конечно, — благодарно улыбнулся я и поспешил перевести тему в более приятное русло. — Кстати, у меня появился ещё один человек, с которым я могу всем поделиться. Помнишь Ямагучи Тадаши? — Ох, конечно, помню, — широко улыбнулась мама, в лёгком удивлении приподняв брови. — Очень хорошо, что вы возобновили общение. Мы поговорили о том, что мне нужно на второй курс учёбы и как мне ухаживать за домом в отсутствии главной хозяйки. Вели беседу так непринуждённо, будто не ограничены временем посещения, больничными стенами и неясным диагнозом, свалившимся на мамину голову. Прямо сейчас, в этом просторном полупустом коридоре, я испытывал к ней чувства, что были неизвестны мне до этой поры. Мне было жаль её, как обычно я жалел одиноких пожилых на улице, которые словно бы нуждались в большем количестве воздуха за счёт своего страха неумолимо приближающейся смерти; мне было жаль её, как детей, обременяемых глубоким несчастьем; я жалел маму так, как не жалел и, может, уже не пожалею никого на этом свете. Я понимал её так, как никогда уже не пойму. Словно только сейчас у меня открылись глаза и благодаря кадрам, в течение прошлого снимаемых на мои глаза, фильмов, мелькающих в моём подсознании, я постигал мысль, что буквально выбивала воздух из моих лёгких, словно наказывая за столь позднее осознание— моя мама всегда была абсолютно одна. Никто не уходил от неё, чтобы вернуться снова, никто не приходил с пустыми обещаниями быть вместе до гроба, никто, в принципе, ничего ей не обещал. Никто даже не поддерживал со всей душой, и она сама никому всего этого не позволяла настолько, что мне казалось, ни один человек ей и не нужен, в целом. Она была одна. Каждый день готовила нам с Акитеру что-нибудь поесть, всегда клала себе меньше еды, в наших тяжёлых бунтарских периодах терпеливо спрашивала как у нас дела, зная, что мы не скажем ничего, кроме обобщённого «нормально». Знала, что любит нас, но знала ли, что мы любим её также? Думаю, она это чувствовала. Что-то родное и очевидное запрещало нам не любить её. Возможно, мы просто не были обучены любить слишком открыто. Ни у кого не получится не любить, все уйдут отсюда с отметиной или огромным шрамом на душе, отчетливо говорящими «Я был влюблён». Возможно, по каким-либо причинам у кого-то будет отсутствовать фраза «Я был любим». Но точно не у меня. В первую очередь благодаря маме. Парадокс— я вроде должен был сейчас ненавидеть себя, но словно бы забыл, что являюсь своим главным врагом, виноватым во всем; что такое сильное разрушительное чувство, как ненависть к самому себе, живёт во мне. Я посочувствовал себе прошлому и настоящему. Мне было больно и невероятно жаль. В то же время мне хотелось чтобы на меня кричали, винили меня, указали на все мои недостатки, все ошибки, о которых я итак лучше кого-либо знал, доводили до психоза очевидной правдой, прокрученной в моей голове миллиарды раз. — Мама, я же плохо поступил в тот раз, когда так внезапно ушел... И всегда я вёл себя ужасно... Ты должна быть недовольна. Ты ведь недовольна, да? Но она была милостива. До раздражения и боли она облегчала и в то же время неосторожно касалась моих страданий и была так спокойна, словно уже настолько душой была верна Богу, что тот её принял и уже ждал на своём месте. Я ревновал, ведь это только моя мама, никто не может её у меня забрать, пока я не захочу. Но я никогда не захочу. Значит, всё, что я могу, — это подстраиваться, негодовать и смиряться. Снова и снова. Смирение — как положить голову в дверном проёме и ждать, когда двери начнут закрываться бесчисленное количество раз. Да и в любом случае, теперь очередь моей мамы распоряжаться её жизнью без беспокойства за меня. — Ты не можешь быть плохим, — с нежной улыбкой и уверенным тоном ответила она. Верить в то, что её может больше не быть в этом мире так рано приравнивалось к самой суровой пытке. Пусть останется, хотя бы физически, но пусть останется. Я больше ничего не попрошу, пройду через любые наказания за эту просьбу. Медсестра, направляясь со штативом и системой в мамину палату, известила нас об окончании времени посещения. Мы обнялись и коротко попрощались, утешив друг друга следующим моим приходом, после чего я незамедлительно пошёл в уборную, не преодолев сильнейшее желание тщательно помыть руки. Намыливая их, я не смог сдержать рвущихся наружу слез, что капали прямо мне на руки, смывая мыло и не достигая области щёк. Я ничем это не заслужил. Каким бы человеком я ни был, как бы не ненавидел себя. В этом мире слишком много людей, совершивших нечто более ужасное и непростительное, чем я, и они живут лучше, чувствуют себя иначе. Да плевать мне на других. Все разные и равные, перед лицом свободы могут проявить самые неожиданные и искренние качества, но как они поведут себя перед лицом правосудия? Способны ли хотя бы единицы на искренность? Может ли хоть один человек во всём мире твёрдо знать в чем провинился, за что расплачивается, сколько раз грешил, насколько согласен с кармой, скажет ли с максимальной точностью какова вероятность возрождения справедливости? Готовы ли мы, в принципе, к самой настоящей справедливости? Я не требую фальшивого покоя, просто хочу хотя бы на данном этапе знать, чего действительно я заслуживаю и что ещё случится завтра из очевидно плохого. Не знаю как бы поступил, узнав, что со мной случалось не столько правосудие, сколько обычная несправедливость, чья-то забавная шалость, решившая, что люди — не больше, чем хлам этой планеты. Но сейчас, даже если я всего этого заслуживаю, я в это не верю. Я не могу поверить. Возможно, мне просто хочется себя пожалеть, не просто посочувствовать, а абсолютно жалеть. А может, я действительно не такой плохой, чтобы на мою участь выпала эта доля? Скорее всего я просто совсем помешался на перманентном чувстве вины. А ещё, прозвучит странно, но ведь я выдерживаю. Возможно, я переношу не так много страданий. Или все еще впереди. Так есть ли существенный перебор? Так ли мне больно, если эмоциональная боль длится считанные минуты, а всё остальное может считаться самовнушением? Я ведь ещё держусь, может, конечно, часто и претерпеваю какие-либо срывы, но я всё же стараюсь облегчить этот жестокий мир в моих глазах, можно сказать, что это просто такая потребность. Мы как мыши эксперимента собственной Вселенной, где наш рай в пределах планетарного загона стремительно превращается в ад с нулевой процентностью выживаемости и сохранения более здорового и способного вида. Да, этот мир действительно жестокий. Но мы все всегда хотим верить в лучшее. Такие разные люди все равно, как под копирку единого экземпляра, в самые невыносимые времена внутренне верят в лучшее, даже если не всегда их вера так ощутима. Ожидание худшего постоянно рядом. Но обязательно меркнет под ослепительной надеждой, иначе просто не получается. Этот тяжёлый день словно выжал из меня последние соки, возведя мою жизненную энергию в ничто. До дома я добирался на том же автобусе, на который, к счастью, не опоздал. Потом в полном упадке сил ещё и шёл до дома Ямагучи, мягко говоря «не очень вовремя» вспомнив о том, что опоздал на ужин. А есть мне, между прочим, очень хотелось, тем более в компании Тадаши. С порога этот парень и рта мне раскрыть не дал, твердя о том, что я выгляжу как призрак. Недовольным он не выглядел, однако веяло каким-то угнетением с его стороны. Но за этот день я настолько устал пытаться понять других, что больше не делал никаких попыток. Я сел на пол, обречённо запутавшись в развязывании шнурков на кедах, и начал возмущаться тем, как вымотался за этот день, желая уже поскорее рассказать обо всём произошедшем. Из-за своего непрекращающегося монолога ни о чем, я не расслышал, что пробормотал Тадаши. — Что ты сказал? — непонимающе посмотрел я на него снизу вверх, наконец-то разобравшись с непослушными шнурками. Он, прислонившись спиной к стене и спрятав руки на спиной, словно бы уже начал раздумывать о том, что стоит ли повторять свои слова и сказал ещё тише: — Я думал, ты не придёшь. — С чего ты взял? Из-за опоздания? — не сразу поняв, что Ямагучи так осведомил меня о своём собственном волнении, ляпнул я. В ответ мне ничего не последовало, и тут уже нервничать начал я— не обиделся ли Ямагучи. Отрицая мое мысленное предположение, он в своей привычной спокойной манере речи сказал: — Всё хорошо, просто предупреждай о таком в следующий раз. Пожалуйста. Тяжело оставаться в неведении, мы ведь знаем это. — Конечно, — облегченно выдохнул я, поднимаясь с явно вымытого пола, и усмехнулся его последней фразе. С минуту мы бесцельно смотрели друг на друга с необъяснимым опустошением, внимательностью и неуловимым интересом в глазах, будто взглядом были способны преодолеть расстояние, утолить тактильные потребности и передать что-то, чего сами не могли объяснить. — Пошли поедим, — предложил Ямагучи, не прерывая гляделки. Я согласился внезапно охрипшим голосом, но мы постояли так ещё немного. В голове у нас было так много слов, что мы даже не знали как выразиться и просто ждали, когда кто-то из нас сдвинется с места. Сделал это я, но перед тем как по плану следовать на кухню, по приказу своих желаний шагнул вперёд и обнял Ямагучи. Он был тёплый и хрупкий. От его прикосновения кончиком носа мне в сонную артерию становилось щекотно. Волосы у него были мягкие и пахли травяным шампунем, в составе которого больше ощущалась мята. Преодолев тревожное напряжение в мышцах, он положил руки мне на спину, несмело отвечая на объятия, а потом заговорил, будто заручившись какой-то неуловимой уверенностью: — Обычно я не пытаюсь понять других людей и не считаю это нужным. Не понимаю, зачем это нужно. Но, кажется, мне интересно о тебе всё. Что ты сделаешь в следующую секунду, в каком настроении будешь завтра, почему так много молчишь по утрам и насколько тяжело тебе засыпать ночью. И в тот момент, когда я наблюдаю и думаю, что знаю, как ты поступишь и это для меня вполне предсказуемо, ты делаешь шаг в абсолютно другую сторону. Это пугает и выводит из равновесия, остаётся за пределами логики. И тоже интересно. Не нуждаясь уже ни в пище, ни в иных базовых потребностях, я зачем-то признался ему в том, что его слова меня радуют и поблагодарил. В ответ Тадаши хмыкнул, кажется, снова ужасно запутавшись. Поздно ночью, когда мы сидели на полу перед телевизором, убавив его звук, я стал рассказывать обо всём произошедшем сегодня сразу, запинаясь в повествовании, выходя за хронологические рамки и делая слишком резкие повороты. Тадаши внимательно слушал и не перебивал меня. Когда я сделал паузу чтобы собраться с мыслями, он задал вопрос насчёт моего собственного состояния. — Я-то в норме, только устал, — фыркнул я, уводя взгляд. — Хотя, если честно, просто уже не понимаю какие эмоции мои и что чувствую сам. — Должно быть, ты слишком отчаянно примерял их на себя. Из всего многообразия приоритетных тем для обсуждения осталось лишь одно. Я не стал тянуть с этим, ведь мне и самому Ямагучи очень хотелось поставить на этом точку. — Пожалуйста, не перебивай меня сейчас и просто выслушай. Я решил, как можно поступить. Выслушав мнения трёх самых главных для меня человек — тебя, мамы и Куроо, я решил, что мне необходимо сдаться. Нам будет тяжело с этой тайной, мы её не потянем, даже деля на двоих. А ты должен остаться здесь, поверь, тебе есть за кем проследить и чем заняться. Конечно, мне страшно. Но было бы страшнее, если бы ты не остался тут. Поэтому мы немного изменим рассказ на всякий случай. Я хочу так поступить, это осознанное решение, понимаешь? Давай... Давай в этот раз поступим так, как нужно мне? Ямагучи, выслушав напоследок и мои выводы о том, как нам поступить дальше с нашей совместной бедой и мою просьбу на его согласие, сохранял молчание несколько минут. Я не отвлекал его, и думал, что он попросит подождать ещё какое-то время, пока не решит. Все время, что он усердно думал, в глазах его стоял тревожный и негодующий блеск. Пожалуй, он мог переживать какую-то обиду на меня за такое. Но это не могло являться предательством, я знал, что он осознает это. В какой-то момент мне даже показалось, что он и не думает вовсе, а просто абстрагировался от ситуации, слишком испугавшись и разозлившись. — Ты волен поступать так, как считаешь верным, — вдруг сказал Ямагучи, тяжело вздохнув. — И, если тебе нужна моя поддержка, то я должен согласиться. Знай, что я не очень доволен выводом. Но я буду поддерживать тебя. Максимально постараюсь. — Спасибо, — ощутив как мне стало легче дышать от слов Тадаши, искренне поблагодарил его я. Заставив меня пережить большое удивление, Тадаши вдруг обнял меня с совершенно не свойственной ему резкостью. — Теперь я должен буду тебя ждать, — тихо хмыкнув, произнёс Ямагучи. Я не видел выражение его лица, но уже знал, что он чуть хмурится и скоро будет шмыгать носом, которым сейчас утыкался мне в ключицу. Я тоже крепко обнял его, умоляя себя не терять наше общее время на грусть, ведь сейчас я мог с уверенностью сказать, что счастлив. Уверенность в том, что моё решение действительно мне близко и я не пожалею о нём, укрепилась где-то внутри. От тела и дыхания Тадаши шло самое настоящее физическое и ментальное тепло. Собственным сердцем, ломающим трещащие ребра, и разливающимся теплом где-то в животе, я слышал такое же трепетное сердцебиение Тадаши. В телевизоре главный герой— солдат без конечностей, органов слуха и зрения и голосового аппарата—фильма о настоящей человеческой безнадёжности, наконец, нашёл способ передать людям свою просьбу о гуманном убийстве его, как человека, который больше не может существовать в своё удовольствие. Мой проклятый страх перед всем, что, кажется, снова начало переживать тотальную тряску прямо у меня на глазах, утихал в его крепких объятиях; монстры, живущие во мне, казались теперь довольными питомцами, наконец-то очутившись в утоляемой потребности в том, чтобы почаще обниматься так неразнимаемо, будто мы — два противоположных полюса магнитов, существующих друг для друга. Когда-то я думал, что по-настоящему хочу лишь одного— расстаться с жизнью. Что действительно готов встретиться со смертью. Но я врал самому себе. Мне хотелось согреться, когда я замерзал; я хотел быть частью общества, когда считал себя отверженным им; в минуты болезни я хотел выздороветь; презирая свои чувства, я хотел обрести гармонию наедине с собой. Хочу жить. Несмотря ни на что, вопреки всему.