неизвестная переменная

эти стальные глаза выжигают воздух в лёгких за секунды, растекаясь ртутью по нежной ткани органов, отравляя. хан задыхается; желание касаться впервые подлетает до максимума, на скулах заметный румянец [гребаная смуглая кожа, и ты меня предала], зоэ прикрывает глаза и считает. один. два. три. это не спасает. мелкой дрожью руки, колени, холодок по позвоночнику — аккерман просто раздевается перед сном, пока у его друга болезненно стоит. не возбуждение, нет, это чувства. перед глазами небосвод, он может пересчитать каждую по памяти, рассказать о световой скорости, способах её вычисления, но взглянуть ещё раз в глаза напротив представляется невозможным. зажимает себе рот, сползая под одеяло, давит судорожный вздох в зародыше. кудрявые волосы разметались по подушке, выгибается в спине: даже тонкое льняное покрывало царапает чувствительную кожу, ему не хватает этих тонких бледных пальцев на своих запястьях, ровного дыхания. леви аккерман никогда не нервничает. четыре. пять. шесть. огосподибожемой. воображение вновь и вновь подбрасывает картину. хан никогда не жаловался на отличную зрительную память, но сейчас хотелось лоботомию — забирайте всё, только не образ парня перед глазами. слегка растрёпанные, влажные волосы, закушенная нижняя губа. бисерные капли влаги на ключицах, сползающие вниз, на грудь, торс и исчезающие где-то в мягкой поверхности белоснежного полотенца на бёдрах. рука на собственном члене сжимается сильнее, в попытке удержаться на грани, рука отпечатывается синяками на лице — всё внутри цепенеет. шаги. едва слышные. — очкастый, ты чего? ткань покрывала исчезает, ему приходится встретится с ним глазами; становится мокро где-то внизу, ткань тут же прилипает к паху, а карие глаза заливаются чернотой, да такой, что впору испугаться. стон различим даже сквозь сдавленный яростно рот, дрожь тела не укроется от взгляда леви, но хану уже плевать. — я ненавижу твои глаза.