Темная-темная пелена. Тихая музыка на фоне, доносится откуда-то сверху. Кажется, сейчас это Чайковский. Пиковая дама, увертюра. Короткие вспышки воспоминаний то тут, то там. Он подходит к ближайшей светящейся звездочке, и берет ее в руку. "— Святогор Рюрикович, а что будет, если я заболею и умру, как мой отец? — спрашивает заплаканный маленький мальчик, сидящий на коленках у крепко сложенного пожилого мужчины. — Мой город исчезнет? — Нет, Сашенька, не исчезнет, — гладит его по голове Великий Новгород. — Я всегда буду защищать тебя, но если вдруг так случится… Тут же появится кто-то новый, и будет любить и защищать твой город так же, как и ты. Можешь не волноваться, без хозяина он не останется." Воспоминание пропадает, и он снова остается в темноте, оглядывая пространство вокруг себя в поисках новых звезд. Вот. Еще одна. Яркая, совсем-совсем новая. Он хватается за нее, сразу чувствуя ее жар. "Любой другой справился бы с управлением этого города лучше, чем ты. Может, ты его совсем и недостоин, а?!" Он отшатывается от места, где только что была звездочка, и бредет в другом направлении. Мелодия на фоне меняется. Шостакович. Симфония номер 7, Ленинградская. Тот, кто контролировал музыку, явно имел похожий вкус. Новая звездочка. Бледно трепыхающаяся и мерцающая. "— Говорит Ленинградское радио, — человек, свернувшийся на голом матрасе, медленно поворачивает голову на окно, из которого слышалось транслируемое сообщение. — Ленинградцы, милые друзья, товарищи по оружию и всем тяготам фронтовой жизни! Блокада прорвана, поздравляем Вас, дорогие! Человек резко подрывается с матраса, проводя рукой по своим длинным кудрявым локонам, давно не видевшим мытья. Его глаза впервые за долгие месяцы сверкают надеждой, и он быстро одевается, продолжая слушать сообщение: — Это еще не окончательная победа, но радостное ее предвестие. Мы соединились со всей страной. Мы вздохнем теперь полной грудью, и как никогда уверены, что недалека теперь окончательная победа над фашистами! Говорит Ленинград! Блокада прорвана!" Звездочка погасла, оставляя человека, стоящего в темноте, улыбаться. Он побрел дальше, слушая приятную мелодию и смотря по сторонам в поисках новых звезд. В конце концов, делать здесь больше было нечего. Внезапно музыка обрывается и начинает играть с совершенно другого места, пропустив его любимую часть. Он хмурится и смотрит наверх, в темноту, но ничего не делает. Мелодия снова перематывается куда-то в начало, и в нем вскипает гнев. Как можно так неосторожно относится к воспроизведению этой великой работы?
Звук окончательно зажевался, и он сжал кулаки, ослепленный раздражением. Мир вокруг него медленно светлел и приобретал очертания, но все его внимание было сосредоточено на мелодии, которая не могла сыграть правильно.
Открыв глаза, Александр Романов укоризненно посмотрел на Гатчину с кассетным магнитофоном на коленях и попытался приподняться на локтях, но рухнул обратно на постель и провалился в беспокойный сон. Было еще не время.***
— И представляете, Михаил Юрьевич, я поднимаю взгляд, а он уже проснулся и осуждающе на меня смотрит. Нет, я не знаю, как Вам пройти, только Петербург может им зубы заговорить! — раздавался тихий женский голос из угла палаты. Поморщившись от неприятных ощущений по всему телу, Александр открыл глаза, поворачивая голову на голос. Говорящую было не видно: над кроватью, закрывая обзор, стоял человек в медицинской маске и халате, видимо, ожидая его пробуждения. — Здравствуйте, Александр Петрович, — поздоровался он, — Вы находитесь в отделении интенсивной терапии частной больницы города Санкт-Петербурга. Час назад Вы вышли из комы. Интересные новости. Но быть живым точно было приятнее того состояния, в котором он находился до этого. Глядя за спину врача, на отчаянно жестикулирующую Гатчину, он вздохнул и произнес, глядя медику в глаза: — Пожалуйста, распорядитесь, чтобы у Московского Михаила Юрьевича, Романовой Софьи Григорьевны и Меньшикова Дмитрия Александровича был постоянный доступ в эту палату. Экстренные решения, связанные с моими жизнью и здоровьем, доверяю Московскому Михаилу Юрьевичу. — Но в нашей организации так не принято… — растерянно протянул врач. — Вашу сестру мы пустили, но по документам Вы — сирота, и не женаты, поэтому остальных… — Пожалуйста, — повторил Петербург, сверкнув серыми глазами. Если он все еще владеет своим городом, этот человек подчинится. Если же нет, и его заменили, то… — Будет сделано, — кивнул медик и вышел из палаты. Обошлось. Все было в порядке. Его город не отверг его. — Сестра? Серьезно? — расслабившись, прикрыл он глаза, смотря на Гатчину. — У нас одна фамилия, и это сработало, — аккуратно подошла она, присаживаясь рядом и кладя свою руку на его. — Ты ужасно напугал нас в тот вечер. Еще бы несколько минут, и… — Что здесь забыл Москва? — перебивает ее Романов. — Сегодня что, еще суббота? — Да, сегодня суббота, — кивает она, смотря на него. — Значит, пока не успел уехать к себе? — безучастно отреагировал Петербург. — Все произошло в пятницу, то есть, в таком состоянии я был всего одну но… — Сегодня 7 декабря. Он не уезжал отсюда неделю, вел дела прямо так. Александр удивленно поднял брови. — Не верю. Чтобы он не уехал к себе… Быть того не может, — грустно усмехнулся он. — И, все же, такое было, — раздалось со стороны двери, и Гатчина отошла, показывая стоящего в проеме Михаила. — Можешь не беспокоится. Твой город в порядке, регион — тоже. Колпино, высунувшись из-под его руки, коротко махнул и улыбнулся, но тут же был утянут обратно уже вышедшей в коридор Гатчиной. Она закрыла дверь, оставляя их наедине. Воцарилось давящее молчание. Александр нервничал. Он не знал, чего ждать от неизбежного теперь разговора. Больше всего хотелось исчезнуть куда-нибудь, чтобы не пришлось его начинать. Или чтобы у Москвы, как всегда, появились срочные дела. Или… — Как ты себя чувствуешь? — аккуратно присел на край кровати столица. Если бы Романов мог отползти, то сделал бы это, но аппараты, к которым он до сих пор был подключен, двигать было опасно. — Нормально. Все… Все в порядке. — Нет, это не так, — мягко сказал Михаил, не глядя на него. Внутри Петербурга что-то рухнуло. Конечно, Московский все еще злился на него, никакие травмы его не разжалобили бы. Александр все еще был бандитом, наркоманом, и… — Прости меня, — выдохнул Миша после недолгой паузы. — Я очень перед тобой виноват. Кажется, он расслышал что-то неправильно. — Что? — переспросил Александр. — Мне не стоило рубить с плеча. Я ничего не знал о ситуации, и сделал поспешные выводы, — продолжил Москва, смотря на дверь. Было непонятно, хочет ли он поскорее покинуть это помещение, или просто боится смотреть на своего собеседника. — Я понимаю. Я тоже виноват, что не обсудил такие методы с тобой, — ответил Романов, сжимая одеяло под своими руками. — У тебя не было возможности. Это не твоя вина, — все так же глядя на выход, тихо сказал Михаил. Если он так хочет уйти, то пусть идет, никто его не держит. Может, он не уезжал из-за чувства вины? Петербург был готов простить его. Наверняка у него найдется пара-тройка срочных дел в Казани. — Я прощаю тебя. Ты много работал, и я понимаю, что в тот вечер ты просто перенервничал, — закрыл глаза Александр, не желая видеть то, как Московский снова уходит. — Если это все, что держало тебя… От внезапного объятья он раскрыл глаза снова, пытаясь сфокусировать зрение. Миша, явно следя за тем, чтобы не задеть трубки капельницы, положил голову ему на грудь и приобнял ровно настолько, насколько это было безопасно в их нынешнем положении. — Я не оставлю тебя сейчас, — сказал он. — Да, я не могу быть рядом постоянно — мой город далеко, и мне нужно жить там. Забрать тебя с собой я тоже не могу, твое место здесь. Но я обещаю приезжать регулярно всегда, когда это физически возможно, и звать тебя к себе, если возможности оставить рабочее место нет. Романов глубоко вздохнул, переполненный эмоциями. Это было слишком идеально, чтобы быть правдой. Какой бы хорошей не казалась ситуация, нужно было обговорить кое-что еще. — Но я не собираюсь менять подход, Миша. После окончания рабочего дня я буду находится в самых неприглядных сферах жизни моего города, — говорит Александр устало, мысленно готовясь к выяснению отношений. — Эта практика показала себя эффективной, поэтому… — Я не против Шуры Думского. Как управлять своими владениями — только твое дело, пока ты вовремя сдаешь отчеты и не доставляешь проблем другим, — выдал Московский неожиданный вердикт, так и не отрываясь от груди Петербурга. — Приезжал Екатеринбург, и мы с ним очень продуктивно побеседовали. Обошлось почти без травм. Все действительно складывалось идеально. Александр улыбнулся и, приподняв свободную от проводов и катетеров руку, слабо погладил Москву по волосам и сонно произнес: — Я рад. Тогда давай поговорим о… — его речь прерывает громкий зевок, и Михаил, улыбаясь, выпрямляется. — Ты еще очень слаб, — тепло смотрит на него столица. — Поговорим, когда ты отоспишься, хорошо? Обещаю, я буду здесь, когда ты проснешься. Какая приятная и сладкая ложь. Он все равно уйдет по работе, но было приятно, что Москва хотя бы пытался его успокоить. Окончательно закрыв глаза, Александр провалился в глубокий и спокойный сон без сновидений.***
Где-то в середине ночи Петербург снова проснулся. Медсестра, менявшая капельницу и нечаянно потревожившая его сон, молча кивнула в знак извинения и удалилась, закончив с делами в этой палате. Он бы сразу вернулся ко сну, если бы не маленькая лампочка, горящая на другом конце его палаты, там, где стоял небольшой стол. Приподняв голову и прищурившись, Александр посмотрел в ту сторону и умилился открывшейся ему картине. Михаил Московский, победитель многих сражений, столица самой большой на планете страны, мирно спал на стопке каких-то документов, подперев лицо ладонью и забыв выключить свет. Сдержал обещание. Не ушел.