Искусство говорить «прощай»

      Сичень ничего не хочет.       Это аксиома. Это константа, это понимание и принятие.       Сичень не хочет вообще ничего. Весь мир сужается до небольшой комнаты, из которой не стоит выходить во внешний мир. Где никто не трогает. Никто не напоминает, что необходимо следовать правилам.       Никого нет.       И Сиченя здесь тоже нет. Ещё немного, и руки просвечиваться начнут. Бледная кожа становится все бледнее, все тоньше, синие вены видны столь хорошо, что кажутся сетями для ловли омутов.       Руки скованы, почти привязаны к кровати. Но из оков лишь многолетняя усталость, упавшая на поникшие плечи непосильным грузом.       Он знает. Он виноват. Сам, во всем.       Из-за него столько всего произошло, столько всего случилось. Столько людей умерло.       Руки трясутся, сжимая несильно, почти слабо простынь. Имеет ли он права выйти отсюда? Нет-нет-нет.       Столько боли, столько слез, столько людей, столько треснувшего доверия. Говорили, что он проницателен. Как же жить, зная, что сам закрывал глаза, сам накрывал их этими самыми ладонями, чтобы не замечать, не видеть, насколько же плохо всем вокруг.       Сичень даже думать не хочет, что же двигало этим человеком. Даже представить себе не может. Он бы спросил, наверное. Или не спросил бы. Хотя бы в глаза посмотрел после этого всего.       Чтобы успокоить мечущуюся душу? О нет, просто чтобы хотя бы узнать, для чего.       Сичень виноват, так сильно виноват, и образы складываются перед глазами. Слова раз за разом режут, снова бьют.       Привычно, заслуженно.       Руки вновь дрожат. Спать страшно, каждое пробуждение приносит лишь боль. Во снах он разбивает чертов гуцинь, утаскивает Минцзюэ подальше, не даёт слушать. Слышал ли сам Сичень хоть раз? Хотя бы раз замечал?       Нет-нет-нет.       Тело вновь бьет дрожь. За окном еще даже рассвет не теплится. Да какая уже, на самом деле, разница?       Ванцзи приходит несколько раз, садится рядом, осторожно обнимает за плечи. Смотрит понимающе. Знающе. Словно бы прожил это.       Сознание подбрасывает осколки воспоминаний о поникшем брате в окружение кувшинов, с пустым взглядом. Почти стеклянным.       Как же Сичень виноват перед ним, небожители. Если бы не он, этого бы не было. Ничего бы не было.       Ванцзи не слышит, а Сичень ничего и не говорит. Брат рассказывает что-то совсем тихо и хрипло. Не знает, что делать, но Сичень его и не винит. Все же это именно из-за него Ванцзи неловко.       Ванцзи вглядывается в его лицо обеспокоено, выжидающе, что-то точно желая услышать.       —Я в порядке,- выдавленная улыбка на бледных губах. Ванцзи не верит. Лучше бы оставил в покое. Обузой быть не хочется. Раздражение поднимается в душе волной, тут же сметаясь былым безразличием. Хватит, просто хватит.       Ванцзи качается вперёд, не обнимает, нет, но берет за рукав, комкает белую ткань в пальцах, смотрит в глаза. Почти не моргая.       —Но ты же будешь?       Сичень кивает. Наверное, будет. Наверное, не будет. Какая разница. Только бы на брата орден не сваливать - ему только дали шансы пожить так, как он хочет, вернули человека, значащего так много. Сичень не может разрушить все вновь, на этот раз отдав обязанности.       Он будет в порядке. Или не будет. Главное, делать то, что должно. Вот и все. Он не имеет права больше никого подвести.       Сичень не хочет никого видеть. Вообще никого. Он хочет остаться один.       Цижень мажет больным взглядом, выставляясь за дверь, что-то говорит. Сичень не слышит и не слушает, ему все равно. Он просто хочет, чтобы его оставили одного, придти в себя, чтобы потом вернуться. Вновь делать то, чего от него хотят.       Цижень приходит каждый день. Сичень никому не открывает. Нет смысла следить за днями, когда их и нет. Окна заперты наглухо. В комнатах темно и душно. Голова болит, но зато не видно прозрачной кожи.       Этими руками он их всех убил. Наверное, лучше и не выходить, чтобы не знать, не видеть, не думать.       По темным углам призраки былого прячутся. По темным углам перешёптываются те, кто из-за него погиб. Прощения он не просит - смысла нет.       Когда в очередной день дверь почти слетает, Сичень не удивляется, он ничему больше не удивляется. Удивление - степень интереса. А последнего у него давно уже нет. Только раздражение поднимается волной.       Цижень смотрит хмуро, опускается на колени рядом, осматривает. Качает головой и берет лицо в ладони, гладит ещё более точеные скулы пальцами, держит крепко, не позволяя вновь уйти, закрыться, забаррикадироваться от всего мира.       Дядя не говорит ничего, только берет в руки палочки и кормит, смотрит внимательно, говорит что-то, рассказывает о том, что происходит вон там, снаружи, только дверь открой. И Сичень даже слушает. Понимая, что без него там ничего особо и не изменилось. Все справились. Продолжили жить.       И больше нет боли. Так может и не выходить?       Цижень словно бы чувствует, откладывает в сторону приборы и тянет к себе, обнимая.       —Я пришлю лекарей завтра.       Сичень не протестует. Кто сказал, что он вообще до завтра доживёт?       Вместо лекарей на следующей день в комнаты влетает злой как все черти в мире Цзян Чен. Искрится, сыплет колкими фразами. Возмущённо восклицает, что не пускали. Сичень отчаянно не говорит, что он все ещё глава, и его приказы до недавнего времени не нарушали.       Что ж.       Ладно.       Цзян Чен не слушает, тащит за собой на улицу, почти толкает в источники, долго, сосредоточенно моет длинные волосы, разбирает узелки, не замечая, что все полы фиолетового ханьфу давно мокрые, липнущие к ногам.       Он что-то вновь говорит. Рассказывает, какой кошмар там творится, что Цзини рвут и мечут, против них весь мир, а Цзинь Лин внезапно увязался за воскресшим старейшиной.       Сичень смотрит в чужие глаза. Если в словах боли нет, в голосе, то в глазах - океаны.       Лучше бы ее там никогда и не было. Лучше бы этого вообще никогда не было.       У Сиченя нет сил помогать тем, кому плохо. Ему самому плохо. Ему самому так, что хочется свернуться на дне источника и просто выпустить весь воздух из лёгких. Цзян Чен и не ждёт от него ничего, только говорит, словно бы ничего и не происходило.       Неужели он его не винит?       Сичень не верит уже ничему и никому. Он знает-знает-знает, что не достоин помощи. Просто нужно признать то, что некоторые не достойны жизни после некоторых вещей.       —Ты же слышал, что на самом деле стало причиной.       Цзян Чен зависает. Замирает. Вот она - сталь в глазах. Знакомая, почти родная. Жаль только, что в этот раз она направлена на него.       —Да я в курсе,- Цзян Чен перебирает темные пряди в пальцах. Смотрит вникуда долгим взглядом, а затем неожиданно хмыкает зло.- Жаль, что ты эту крысу так быстро убил. За него я бы заставил его испытать все то же самое.       Сичень смотрит во все глаза. Фиолетовые искры мечутся в темных радужках.       Почему он винит не его? Хотя бы в этом? Это же все из-за...       —Хей,- Цзян Чен хмурится, за руку ловит,- ты же не знал. Ты не виноват.       Яд копится в душе. Незнание от ответственности не освобождает. Почему ему это сходит с рук. Потому что его любят?       Сичень хочет кричать. Вместо этого уже у своих комнат отпускает чужую руку. Чужие глаза смотрят обеспокоено, доверчиво, в них тепла столько, что можно было бы душу согреть.       Это все так ненужно. Лучше бы ненавидел. Сичень наклоняются ближе, видит что-то такое нужное, мелькнувшее за темной радужкой. Цзян Чен качается к нему навстречу тоже, словно бы чего-то ждёт. Столько тепла, Небожители, сколько же незаслуженных надежд и нежности в глазах.       Сичень знает. Он хочет заслуженной ненависти. Злости, агрессии. Всего, что может дать такой нужный человек.       —Если ты посмеешь придти ещё раз - я встречу тебя с мечом.       Сичень видит, как что-то в глазах напротив ломается. Видит, как гаснут фиолетовые искры, как привычный огонь тушит соленый дождь. Видит, но не хочет. Уходит, спиной чувствуя этот взгляд. Так будет лучше. Так будет всем лучше.       Вдали от него всем будет лучше.       И ему самому будет лучше вдали от себя.       Говорят, куда бы ты не пошёл в поднебесной - все равно наткнёшься на то, что тебе будет необходимо. И Сичень не хочет думать, что будет, когда у него вновь закончатся силы, когда ему вновь придётся упасть. Но злость на себя, ненависть - кипят.       Минцзюэ говорил, что злость и ярость разрушают. Цзян Чен говорил, что ненависть к себе - разрушает ещё больше.       Сиченю все равно. Он обещал брату быть в порядке. Но вот только не обещал вообще быть.       На холме безлюдно и тихо. Поле из диких цветов и мягкий ветер. Никого. Сичень даже не уверен, в какой он префектуре. За рукав трогают. И беловолосая женщина смотрит удивлённо, с намёком на интерес.       Она спрашивает, что ему нужно. Сичень смотрит в небо, такое знакомое и прекрасное.       И просит.       Женщина кивает и накрывает его глаза ладонью. Сичень ничего не чувствует уже давно. Он лишь надеется, что без него всем будет в этом мире лучше.       И что больше он не увидит эти солёные омуты в родных глазах. Ни в одних.       Сичень думает, что теперь все будет лучше. Сичень думает...       Цижень запинается, пытаясь вспомнить, что же такого он говорил Жоханю. Почему в нем все ещё есть злость и беспокойство.       Жохань тоже смотрит в пол несколько секунд, а затем осматривает пустые свитки.       Темной энергии в мире не остаётся.       Как и одной единственной, почти треснувшей души.