I saw you and recognized right from the start We're both ruined, with matching insatiable hearts And I knew that, one day, we'd take this too far Beth Crowley - in the end
Это меньше всего похоже на тренировочные дуэли в Отряде Дамблдора. Как минимум, потому что больше можно не сдерживаться. Не бояться, что кто-нибудь загремит в больничное крыло, не успев среагировать на атаку, не задумываться каждый раз при выборе заклинания: не слишком ли оно редкое или сомнительное для применения в школе. Наверное, за этим Гермиона и пришла к нему, вот только, как Малфой и обещал, тренировка не похожа на расслабленное занятие магией в кругу друзей. И если первые несколько атак она проводит с искренним удовольствием, то дальше всё идёт наперекосяк. Потому что его стиль боя буквально сминает её сопротивление агрессивным шквалом магии. Остаётся только поспешно уходить в оборону, но даже это не спасает: у Гермионы сбивается дыхание где-то на пятой минуте. Вскоре она вообще начинает задыхаться от спешки, и всё больше рискует пропустить атаку, но Малфой и не думает останавливаться. Происходит всё то же самое, что было в Выручай-комнате. Он с легкостью изматывает её, сам продолжая драться в полсилы. Гермиону это уже не пугает, зато изрядно выводит из себя - как и его снисходительная ухмылка, сопровождающая каждый её неудачный выпад. Они углубляются в поле. Там меньше вероятность споткнуться или что-то ненароком взорвать. Её обувь и штанины джинсов давно насквозь мокрые от росы, а пальцы в земле от нескольких вынужденных падений при попытках увернуться от заклятий. Висок рассечен какой-то веткой, попавшейся по дороге, но это так, царапина. Гораздо неприятнее то, что Гермионе совсем нечего противопоставить его магии и скорости, поэтому она так быстро выбивается из сил и вскоре переходит в отступление, а затем вообще в позорное бегство по сырой траве. Она и сама толком не может себе объяснить, почему действительно бежит, прямо как он сказал ей еще там, на крыльце. Возможно, дело в том, как он сражается - в этом есть что-то хищное, что-то, от чего хочется спрятаться. Да и маска пожирателя, поблескивающая от вспышек заклинаний - Малфой надел её, стоило им выйти в поле, видимо, чтобы поглумиться над ней - вкупе с боевой мантией создают ощущение опасности, настоящего боя, который ей, к тому же, еще и не выиграть. Не то чтобы Гермиона думает в этот момент про его обещание. Ею просто движет какой-то животный, иррациональный инстинкт броситься прочь, когда он-таки выбивает из её руки палочку и, поймав в воздухе, ленивым жестом опускает себе в карман. Дальше Гермиона не смотрит, рванув в ночь и уповая, при этом, непонятно на что. Вслед несётся его низкий, хриплый смех, буквально прошибающий её колким электричеством нервозности, у которой, по правде, ничего общего со страхом. Далеко уйти ей, понятное дело, не удаётся. Малфой появляется прямо перед ней облаком черного дыма. Тот, клубясь, на мгновение забивает глаза и будто бы даже ноздри, а следом лёгкие - но на самом деле это просто его запах, который снова везде, стоит им оказаться настолько близко. Снова тихий смех, отзывающийся судорогой внутри, бесцеремонный рывок вверх - однажды он уже перемещался с Гермионой так - холодный сырой воздух бьёт по векам и рвёт волосы, и вот они снова на крыльце, друг напротив друга, пытаются отдышаться. Будто и не было этой изматывающей дуэли, всполохов магии, озаряющих ночь, бега по мокрой траве и её очередного позорного поражения. Вокруг стоит всё та же тихая, безлунно-беззвёздная, пронизанная влажной дымкой ночь. - Давай, Грейнджер, - приказывает его голос, в котором сквозит типично малфоевская усмешка. - Снимай. - Что? - переспрашивает Гермиона, чувствуя, как от переноса кружится голова. Как мир вокруг идет слабой рябью от навязчивого ощущения дежавю, с той лишь разницей, что тогда вокруг было больничное крыло, а не перила крыльца и уходящие в ночное небо сосны. Впрочем, дрожала она тогда так же сильно, а Драко возвышался над ней в темноте и тоже усмехался, раздавая указания. А потом он раскраивает воспоминание по шву, выдергивая её назад в реальность: - Маску, Гермиона, - говорит неожиданно мягко, гладя её по спине, укрощая дрожь в её позвоночнике, будто заклинатель разгневанную кобру. - Снимай маску. Руки реагируют быстрее головы. Взлетают вверх и с отвращением отбрасывают серебро прочь, куда-то им в ноги, оно ударяется о ступеньку и пропадает в траве. Решительно скидывают с него капюшон, рывком расстегивают стяжку под его подбородком. - Убери их, - просит она слабым голосом и морщится. - Они ужасны. Малфой пожимает плечами и сдергивает мантию, бросает на один из стульев, стоящих на вернаде. - Ты привыкнешь, - обещает устало. - Это всего лишь форма, Грейнджер. Я буду делать вещи и похуже. Уже сделал. - Я не хочу привыкать, - парирует она сердито, но его рук с себя не снимает, - так что замолчи. На это он снова смеется. Наклоняет голову вбок и смотрит испытующе: - Не хочешь, значит. Тогда что ты делаешь, Принцесса? Проблема в том, что Гермиона и сама не знает, что. И дело не только в Малфое, всё перевернулось еще прошлым летом. После Министерства у неё начались приступы, и из-за них её решения и в целом поведение бывали настолько спонтанны, что она сама не успевала их отслеживать. Гермиона всегда была эмоциональной, но прежде никогда не позволяла эмоциям управлять собой, теперь же всё чаще казалось, что именно они направляют все её действия. Их связь же всё только усугубляла. Она сказала себе в Норе, что просить Малфоя о помощи - рационально, и, может, так и есть. Но вот спать с ним в одной постели, обниматься, допускать вероятность чего-то большего - совершенно другое. Секс с Малфоем не имеет ничего общего с военной стратегией, как бы ей ни хотелось доказать себе обратное. Да и чёрт с ним, если бы это был просто секс. Ничего не значащий выплеск эмоций, разрядка, которую она говорила себе, что находит тогда в школе - и этим оправдывала всё, что происходило. Вот только Гермиона врала себе еще зимой. Сейчас же, после похищения, после смерти Дамблдора, после того, как она выбрала вернуться, это очевидное вранье жгло её изнутри, не давая отмахнуться и просто позволить себе забыться в нём, как раньше. Будь это просто секс, она бы больше не приблизилась к Малфою и на милю, по своей воле точно. Слишком много плохого за последний год случилось по его вине. Но она всё ещё стояла с ним на крыльце, и грелась о его руки, и смотрелась в грусть, прячущуюся за кривой улыбкой на его лице, как в волшебное зеркало, в котором случайно потерялась. Потерялась и, кажется, так и не нашлась, думает она с непонятным принятием. - Я не знаю, - признаёт, качая головой. - Знаешь, у меня весь этот год было ощущение, что я абсолютно потеряла контроль над своей жизнью. И сейчас так же. - Тогда верни его. Потому что, в отличие от меня, ты еще можешь это сделать, - отвечает он хмуро. - Твоя жизнь все еще принадлежит тебе. А это уже офигеть как много. Он убирает руки, и Гермионе сразу становится холодно. Отворачивается и лезет в карман брюк. - Не говори так, - возражает она, на что Малфой невесело хмыкает, салютуя ей сигаретой. - Он забрал всё, Грейнджер. Сначала отца, потом мой дом и Нарциссу, а потом и моё право на выбор. Вот что такое отсутствие контроля, так что, будь добра, избавь меня от своего нытья. В этом он прав: в отличие от Малфоя, Гермиона действительно свободна. Но его слова не приносят облегчения, только злость. И острое желание доказать, что у него ещё есть надежда - потому что они звучат как полное принятие поражения. А она ни за что не позволит ему сдаться. - Окей, Малфой, - кивает коротко, щурясь. - Но ты ошибаешься. Если бы он забрал всё, ты бы не был бы сейчас со мной. Не смог бы. Это неожиданно его цепляет. Малфой даже не докуривает, тушит сигарету, и какое-то время молча рассматривает её, практически раздевает взглядом. Хорошо хоть в голову не лезет, думает она раздраженно, проверяя окклюментный блок. - А я и не могу, - говорит, наконец. Кривит уголок губы, снова играет с ней в игру, в которую, уже знает Гермиона, не выиграть никому из них. Которая заканчивается одинаково, - быть с тобой, верно? Годрик, серьезно? Хочется расхохотаться от того, насколько жирная это манипуляция. От того, что оба всё понимают, но, тем не менее, она срабатывает. Вместо этого Гермиона просто тянется к нему, отбросив никому не нужные попытки что-то доказать. И позволяет себе проиграть первой.***
Стоит её губам коснуться его, Малфою уже не требуется никаких слов. Он вминает Гермиону в себя, целует до нехватки воздуха, до головокружения и ватной слабости в коленях. Не выпускает ни на миг, будто боится, что она исчезнет, пока они, продолжая целоваться, вваливаются в полутемный дом. Пока путаются в ногах, спотыкаясь о порог и каждый попадающийся угол, пока сквозь поцелуи ругаются и смеются друг другу прямо в губы. Стягивает с неё отсыревшую толстовку, и Гермиона жмурится, чувствуя, как ночной сквозняк посылает стайки мурашек по коже. Как их разгоняют волны опаляющего нервы удовольствия, когда его рот опускается ниже, бесчинствует на её шее, заставляет откидывать голову, выгибаться и слабо хныкать, ослабевшими пальцами схватиться за него крепче, потому что ноги окончательно перестают держать. Заставляет задаваться вопросом, как она так долго жила без этого – как протянула столько месяцев без этих прикосновений. Чувствовать себя наркоманкой, дорвавшейся до дозы после длительной завязки. Где-то там впереди уже маячат смутные вина и сожаление, поджидают на том конце, ведь это точно не закончится ничем хорошим. Его горящие лихорадочным блеском глаза, руки, губы – всё это, теперь знает Гермиона, с самого начала было до невозможности притягательной западнёй, из которой ей уже не уйти. Она слишком устала бояться, искать оправдания и отговорки, устала ждать той самой кажется-уже-неминуемой погибели - и просто хочет жить, столько, сколько успеет, быть с ним хотя бы немного, еще чуть-чуть: те несколько недель, что у них остались. Так что она лишь отмахиваться от всех аргументов против, отвечает на поцелуи с тем же горьким, злым остервенением, с которым Малфой оставляет отметины на её шее. Они пробуждают что-то в ней – эти поцелуи со вкусом сигарет и неотвратимости - что-то, чему не подобрать имя. Что-то яростное, смелое и свободное, жадно тянущееся к Малфою как подобное тянется к подобному, как бездна взывает к бездне самыми темными фибрами, что водятся на её глубине. И нет никакого другого способа унять этот вечный зов, хотя бы на время погасить голод, эту непонятную потребностью стать целым – хотя прежде ты жил и даже не подозревал, что в тебе чего-то не хватает. Гермиона не глядя расстегивает пуговицы на малфоевской рубашке, не отрывается от его шеи, пока он подсаживает ее на комод, скидывая и рассыпая по полу всё, что там стояло. Стягивает ткань с плеч под звон и хруст бъющейся керамики, ведёт губами по россыпи шрамов, испещряющих его кожу – так, как хотела сделать уже давно. Они отпечатываются-выжигаются в памяти, подобно карте - каждая белеющая на бледной коже полоска, каждый неровный рубец: спасибо волшебному зрению, позволяющему ей теперь прекрасно видеть в темноте, запоминать его, выучивать так, как не делала прежде. Тогда в школе, вспоминает Гермиона мельком, ей каждый раз было стыдно смотреть на Малфоя. Не из-за смущения, скорее, из-за очевидной неправильности того, что они делали. Из-за скребущейся в голове вины за то, насколько ей на самом деле хотелось - и было нельзя - смотреть. Теперь же все жалкие отговорки сметает жажда обладания такой силы, что кроме неё внутри, кажется, ничего не осталось. Она ширится и расползается по нервам, покалывает в кончиках пальцев, крепнет, оборачивается наэлектризованным изматывающим онемением. - Скучала? - усмехается Малфой ей в шею после того, как считывает очередную судорогу, заставившую Гермиону выгнуться еще больше и негромко простонать. - Могла бы просто попросить, Грейнджер, гораздо, гораздо раньше. - Замолчи, - повторяет она сердито, тут же тянется к его губам, прекрасно зная, что это самый верный способ заставить Малфоя заткнуться. Ловит его смех ртом, кусает за нижнюю губу, ощущая, как тот отдается низкой гудящей вибрацией в гортани и опускается куда-то в позвоночник, как затягивает еще туже и без того болючий узел нетерпения внутри. Их движения становятся еще более резкими, быстрыми, жадными до прикосновений кожа к коже, теряют остатки осмысленности, ориентацию в пространстве. Малфой даже не заморачивается тем, чтобы снять джинсы, стоит Гермионе неслушающимися руками расстегнуть его ширинку и приспустить их. Её же, вместе с бельем, так и застревают на уровне одной лодыжки, когда он дергает Гермиону на себя и вминается в неё с еле слышным рычанием, в котором ей слышится собственная фамилия и неразборчивое “моя”. Это почти то же самое: так похоже на их спонтанный, каждый раз на грани агрессии секс в школе во время мартовских дежурств, в темных пустынных классах посреди развороченной возмущенной тишины, перемежающейся сбившимся дыханием и привкусом преступления. Это слишком похоже - и в то же время совсем не так, потому что тогда каждый из них еще осторожничал, боясь того, что они могут сделать друг с другом, если все зайдет слишком далеко. Теперь же - и это очевидно обоим - бояться уже нечего. Как и делать вид, что пытаешься сохранить какой-либо здравый смысл в этом безумии - так что они отпускают себя окончательно. Происходящее стремительно теряет последние крупицы эмоциональной сдержанности и былой закрытости, тут же оборачиваясь чем-то, что Гермиона предвидела уже давно - это висело в воздухе. Чем-то откровенно животным. Чем-то собственническим, сквозящим том, с какой силой Малфой удерживает её за бедренные кости, в том, как он двигается не щадя её, яростными рывками, закинув голову и доставляя себе удовольствие, как делится этим удовольствием с ней, буквально топит в нём, заставляя захлебываться и скулить. В этом нет ничего от бережности и осторожности, только голод и пожар, темнота, только выламывающая позвонки дрожь, только грозовой сгусток эмоций и ощущений в животе и горле, торнадо из мыслей и страшных предчувствий, стирающий последние ориентиры и границы того, где заканчивается она и начинается он. Гермиона задыхается в физических ощущениях, в своих противоречивых обострившихся донельзя чувствах, в пугающем состоянии полной потерянности - именно в него эта близость погружает её с головой. Будто разламывает обоих, дробит на чистый, мощный свет по крупице, а потом перемешивает, пересобирает заново, сшивая невпопад, во что-то другое, новое, двуликое и слитое намертво, в кого-то, кто уже не помнит - как это было до, когда они еще умели дышать и двигаться по отдельности. Годрик. Тогда, в школе, в их первый раз, Гермионе казалось, что его губы оставили на её коже невидимые отметины непоправимости, впечатали в тело что-то, от чего ей никогда не отмыться, видимо, воспоминания о самовольно сделанном выборе, о глупости, на которую она решила пойти. Оказалось, это был лишь крохотный шаг в сторону обрыва, куда их швырнуло сейчас, с разгона, думает она, смаргивая непрошенные слёзы. - Грейнджер, - зовет он низким, предупредительно-рычащим шёпотом, не переставая двигаться. На мгновение выдергивает Гермиону из эйфорического транса, в который сам же и погружает, - ты со мной? - Я с тобой, - повторяет за ним на выдохе, смотрит глаза в глаза, утягиваемая его цепким, темнеющим на бледном лице взглядом всё дальше и дальше под лёд, позволяет ему вести, отдавая последние остатки контроля и отпуская сковывающее позвоночник напряжение. - Я с тобой, Драко. Уголок его губ весело дёргается: - Тогда хватит реветь, - приказывает с хриплым смешком, который сразу теряется в её громком дыхании, успевая, впрочем, заставить губы растянуться в улыбку. Гермиона могла бы возразить, что плачет от дурацкого, несвоевременного и, по-видимому, совершенно нездорового счастья, но не хочет тешить чье-то итак вопиюще зашкаливающее самомнение. Так что только негромко смеется, качая головой и жмурясь от волн острого удовольствия, которое он с каждым новым толчком посылает в её конечности. - Салазар, чертова ведьма, - ворчит Драко сквозь зубы свистящим шепотом. Делает еще несколько сильных движений, выбивая из её груди хныканье и опаляя горячим воздухом шею. Вдруг замедляется, смотрит уже вопросительно, слегка изогнув бровь. Ведет руками вниз, перемещая ей на задницу, чтобы немного приподнять с комода и прижать к себе: - Ты веришь мне? - Как себе, - пожимает плечами Гермиона с небрежным кивком, подразумевая именно то, что озвучивает. Задерживает дыхание, обхватывая его ногами за пояс. - Тогда держись, Принцесса. Здесь недалеко, - ухмыляется он. Проносит её всего несколько шагов по комнате. На ходу натыкается на мебель и невнятно ругается, на удивление аккуратно опускает босиком на ковер, в процессе освобождая от слишком задержавшихся остатков одежды. Если бы души имели физическое проявление и могли бы соприкасаться так же, как тела, их бы точно давно растворило друг в друге, думает Гермиона, отпуская его шею и на миг зарывшись пальцами в белые волосы. Вспоминается третий курс и слабый сияющий во мраке леса огонёк, зависший над теменем лежащего без сознания Сириуса. Интересно, каким бы он был - их общий, один на двоих, огонь, задаётся вопросом она, пока, склонив голову набок, смотрит на Малфоя, стоящего перед ней в полутьме в по-прежнему полуспущенных джинсах и при этом умудряющегося выглядеть как какой-то заблудший среди смертных юный греческий бог. - Вот скажи, - тянет он наигранно свысока и оценивающе щурится, даже сейчас не переставая паясничать. - Почему ты пялишься так, будто это я стою перед тобой беззащитный и совсем без одежды, Грейнджер, м? - Хочу еще, - выдыхает она честно, и по тому, как дергается линия его челюсти, понимает, что умудрилась выбить воздух из его легких одними этими словами. Осознание приносит злорадное удовлетворение, что быстро улетучивается, сменяясь нуждой - и унять её может лишь он. Поэтому Гермиона побежденно добавляет, делая маленький шаг к нему и кладя руки на пояс его джинсов, - хочу тебя, Малфой. Озвучивает то, что больше не страшно сказать. Он немного молчит, словно смакует в голове несуществующее эхо её тихого признания. - Покажи, - наконец бросается им в неё же, превращает в вызов её мягкие, выдающие слабость слова. Не знай Гермиона его так хорошо, точно решила бы, что он издевается, но здесь совсем не то - и об этом его напряженные, выделяющиеся на сухом теле мышцы живота, заострившиеся черты лица, об этом его жалящий ледяным огнём взгляд и руки, обманчиво безвольно свисающие вдоль бедер. Будто весь Малфой сейчас - до кончиков растрепанных волос - вот-вот заискрит от тугого, еле сдерживаемого внутри напряжения зверя, замершего перед прыжком. Её зверя, думает Гермиона с непонятной легкостью и теплом. Ведет пальцами вдоль его косого пресса и с удовлетворением отмечает, как он вздрагивает и втягивает живот, как приглушенно рычит сквозь зубы в ответ на её прикосновения. Наверное, говоря это, он не имел в виду ничего такого, но Гермионе всё равно - потому что он попросил показать, а она так чувствует. Она хочет его, всего, так, будто между ними больше нет никаких преград, только всеобъемлющее обоюдное тепло, обернувшееся пожаром. Опускаясь на колени, Гермиона не разрывает зрительный контакт. Зарывается одной рукой в ворс на полу, чтобы не потерять равновесие, и вспоминает тот вечер в поезде - и совсем другой ковер под своими пальцами. Тогда - всего миг - между тем, когда Малфой попробовал взять её на слабо, и тем, когда отпрянул, глядя с ужасом, он тоже смотрел на неё вот так. Всего одно короткое мгновение, но она успела заметить возбуждение, полыхнувшее жаром со дна его зрачков - но было проще не придать этому значение. Вспоминает, и впервые задумывается о том, почему на самом деле не испугалась его намёка, почему не почувствовала даже отвращения. Только ли потому, что была уверена, что Малфой её не заставит? Хотела ли она его так же сильно уже тогда? Потому что он - и Гермиона хорошо это видит сейчас по точно так же расширившимся зрачкам - однозначно хотел. С какого момента они стали принадлежать друг другу, но даже не заметили, думает она, медленно стягивая его джинсы вниз и дожидаясь, пока он выйдет из них. Гермиона понятия не имеет, как это делать. Тянется сначала пальцами, потом губами, легко выдергивает из него первый стон. Её ведет чистая интуиция и собственные ощущения. Ведет желание, снова тугим узлом затягивающееся в животе, его дыхание, переходящее в стоны, ведут руки, направляющие её - сначала совсем бережно, потом смелее, резче, зарываясь в волосы и сильнее придерживая за затылок. Они, конечно, стоят друг друга: Малфой давно понял, что она не фарфоровая, и точно не рассыпется от одного неловкого прикосновения, что в ней достаточно темперамента, чтобы откликнуться на его напор. И в то же время - он ни за что не сделает ей больно, знает Гермиона, подстраивая дыхание под задаваемый им темп. Последнее не слишком помогает - всё равно вскоре она начинает задыхаться. Только в реакциях Драко читается такое сильное удовольствие и назревающая разрядка, что она позволяет ему продолжать, чувствуя, как восторг от того, насколько ему с ней хорошо, в неразбавленной форме разбегается по венам. Ему нужно еще совсем чуть чуть, знают оба, когда он вдруг останавливается, рывком поднимая Гермиону на ноги и одновременно пытаясь отдышаться. Его все еще бьет крупная дрожь. Драко коротко ухмыляется, прежде чем развернуть её к себе спиной и ткнуть коленями обратно в ковёр. - Однажды я-таки кончу тебе в рот, Грейнджер, - шепчет ей на ухо рычащее обещание, медленно убирая волосы с её спины и оглаживая ладонью позвоночник. Заставляя дрожать уже Гермиону, будто отыгрывается, - но давай не будем спешить. Сейчас мне хочется послушать, как ты кричишь от удовольствия. Мозг не успевает оцифровать его слова - ощущений снова слишком много, они оглушают - так что Гермиона не находится с ответом, утыкается лицом в пушистый ковер, когда он снова начинает её трахать, медленно, глубоко, в точности следуя своим словам. Заставляет её всхлипывать и мычать, дергаться и выгибаться поясницей себе навстречу в поисках прикосновения, изнемогать от неспешного, издевательского темпа, который он ускоряет лишь ненадолго, то и дело возвращаясь к размеренной пытке, что каждый раз удерживает Гермиону практически на краю. Её итак уже неконтролируемо трясет и сводит новой судорогой в ответ на каждый скупой толчок, когда он просовывает ладонь ей под живот и добавляет к движениям внутри неё пальцы снаружи, действительно оборачивая её стоны в крики. - Вот так, - шепчет Драко удовлетворенно, наконец-то наращивая скорость. - Вот так, моя девочка, - повторяет хрипло, неразборчиво, пока продолжает двигаться. Правда, к этому моменту в голове Гермионы все окончательно перемешивается в белый шум, поэтому она уже не различает его слова - чувствует только острое всепоглощающее наслаждение и его присутствие в себе, как что-то, что останется с ней, даже когда они остановятся, что-то незыблемое, мощное, обещающее освобождение, что-то, к чему она тянется всем существом, выменивая себя без остатка. Она не знает, когда именно её голос срывается, когда её крики растворяются в их рваных вздохах, а затем и те резко прерываются, уступая господство звукам летней ночи и леса. Те затапливают собой погрузившуюся в молчание комнату из позабытой-приоткрытой двери, откуда так и фонит сквозняк: стрекот сверчков, шелест травы и далёкие крики птиц, еле слышная поступь подкрадывающегося из-за холмов дождя. Настигнувший пик будто бы пробивает нутро навылет и, кажется, не оставляет от них ничего. Все прежнее обрушилось за спинами жалкими обломками, не уцелевшими после бедствия - оно выкинуло на берег лишь совершенно обессиленный клубок из двух крепко сплетенных тел. Только темноту и стук сердец, норовящих пробить грудную клетку, и затерянный во времени старенький дом посреди нигде, надёжно спрятавший их тайну от остального мира. Драко так и не выпускает её из рук, накидывает на них одеяло и утягивает за собой в сон. Гермиона утыкается носом в его ключицу и прижимается ближе, чувствуя, как обоюдная дрожь понемногу начинает стихать. Ей сегодня приснится то, что их ждёт. Жаль, что наутро она ничего не вспомнит.But something this powerful And dangerous Will burn until there's nothing left I can tell that we're going to destroy one another In the end