Bonus Pater Familias

Погода стояла теплая для второй половины октября, и Солдат пока не думал о том, что будет позднее, когда им неизбежно понадобится зимняя одежда. Сейчас целью было уйти как можно дальше: Солдату сложно было ставить себе цели самостоятельно, но он понимал, что сейчас иначе никак. Первые сутки они даже не делали остановок. Солдат то и дело оглядывался, чтобы проверить, что все остальные «эксперименты» из программы Зимних Солдат следуют за ним попятам. Встревоженные и совершенно растерянные, они послушно следовали за ним, как стайка волчат. Никогда их ещё не выводили в лес просто так — на подобную прогулку без видимой цели. Они хорошо знали, как ориентироваться на местности и как выжить в диких условиях, но сейчас, не имея ничего, на чем можно было бы сфокусироваться, они то и дело рассредоточивались по местности, отходя слишком далеко, заинтересованно блестя глазами и норовя попробовать на ощупь всё, что попадется под руку: листья, стволы деревьев, кожу и волосы Солдата. Солдат окликал и одергивал их. Разговаривать было практически бесполезно. Они знали тридцать или около того языков, но сейчас не работал ни один из них, и действовать приходилось окриками и самым настоящим рычанием. Они были сильнее его, тем более впятером, но пока слушались, не то носом, не то каким-то нутром чуя, кем он им приходится. Или, может, Солдату просто хотелось так думать. Рядом держалась только единственная девочка — женщина. Вернее, конечно, девочкой она была давным-давно, но Солдат помнил. Она ступала осторожно, морщилась, когда под ботинками хрустели ветки, и тоже шикала на остальных, взывая их быть тише. Солдат её поведением был доволен: она оказалась единственной, за кем не нужен был глаз да глаз. Находясь так близко и отвлекаясь от братьев, она то и дело поглядывала на него как-то непонятно, будто принюхивалась. На это Солдат не обращал внимания. Он принял решение не останавливаться даже ночью — к этому моменту даже суперсолдаты начали подуставать. Нет, они всё ещё могли идти, держа прежний темп, но им становилось заметно скучно. Они перестали разбегаться, и теперь следовали за Солдатом один за другим, дыша друг другу в затылок. Сразу за Солдатом шла «девочка» — он продолжал звать её так про себя — а замыкал старший. Только когда рассвело, они остановились на несколько минут отдыха, а потом Солдат повел их дальше, думая о том, что к вечеру необходимо будет раздобыть какую-нибудь пищу. У них было с собой оружие, чтобы охотиться на лесную живность, но пока что им никто не попадался. Возможно, дело было в том, как шумно поначалу вели себя «детишки». Все они давно уже были взрослыми людьми, вымуштрованными солдатами, умеющими убивать, но у Солдата, который был не просто старше, а видел их всех ещё в младенчестве — да что уж там — носил в утробе, не получалось воспринимать их иначе. Он старался не думать об этом слишком много сейчас, когда им жизненно необходимо было скрыться от возможного преследования, в наличие которого Солдат не сомневался, но всё-таки что-то внутри него радовалось. Своих детей он не знал. Он не выкармливал их своим молоком и не видел, как они растут, и даже их запахи, на которых ему некогда сейчас было сосредотачиваться, казались совсем чужими. Солдату удалось подержать на руках только одного — он не знал теперь, которого из них. Знал лишь, что это был мальчик, а таких мальчиков здесь было четверо. От такой мысли становилось тоскливо, но Солдат утешал себя тем, что здесь и сейчас всё может быть в порядке. Он не имел непоколебимой уверенности в успешности этой безрассудной авантюры, но впервые за целую жизнь все его дети были с ним, и все были в порядке. Никто сейчас не делал им больно, а Солдат был уверен, — просто знал даже — их непременно ломали и переламывали много-много раз во время изнуряющих тренировок и опытов. Сказать по правде, он не был уверен, чем должна закончиться эта авантюра. Он просто шел и уводил их как можно дальше от базы, техников, врачей, крепежей и огромных шприцов с толстыми иглами. От них хотели избавиться! Это толкнуло Солдата действовать. Он слышал, что кто-то из мальчиков напал на нескольких врачей и охранников, и к нему сразу же подключились остальные. Поднялся большой шум, Солдата отправили разбираться, но он разобраться не смог — понимал прекрасно, что как только их обезвредят, то сразу же спишут с ещё большей вероятностью, чем до этого инцидента. У Солдата сердце перепуганно заболело от одной только мысли об этом, так что в итоге они брели по осеннему лесу. Желание защищать и оберегать их было чувством новым, но уже таким необходимым, что желание ощущалось скорее потребностью, скребущей прямо по костям. Ко второй ночи они остановились на привал, и Солдат дал указания двум старшим отправиться на охоту. Ему не хотелось разводить костер, но без движения становилось ощутимо холодно, да и еду нужно будет на чем-то приготовить, так что костер всё же пришлось соорудить. Пока они ждали, девочка подсела ближе, разглядывая его. Двое других следили за ними темными глазами, сидя по другую сторону от костра. Они молчали. Без движения у Солдата начинала понывать поясница, и он пока не понимал, почему. Старшие вернулись с добычей только после полуночи. Под руководством Солдата они освежевали зайцев — самый младший долго вертел тушку в руках, мял шерстку и разглядывал черные глазки. Тушку у него пришлось отобрать, но потом Солдат вернул ему шкурку. После ужина потянуло в сон, но просто так беспечно укладываться было нельзя. Солдат распорядился, чтобы караул сменялся каждый час, установил очередность, и первый отрезок времени взял на себя. Но, признаться честно, вместо наблюдения за окружением, он больше наблюдал за своими детьми: они спали, неожиданно слипшись в кучку, греясь друг о друга. По истечению своего часа, Солдат разбудил старшего и, убедившись, что тот действительно собирается наблюдать за окружением, позволил себе уснуть, устроившись поодаль от детей. Он улавливал исходящий от них запах даже сквозь дым, и это одновременно успокаивало и почему-то приводило в какое-то странное, пока не очень ему понятное состояние легкого волнующего возбуждения. Проснулся Солдат из-за того, что кто-то ощутимо давил ему на грудь и, кажется, обнюхивал. Он рванулся всем телом и с силой отпихнул от себя, как оказалось, старшего. Было уже светло, дети наблюдали за ними большими глазами, глубоко дыша, раздувая ноздри. Солдат забарахтался, поднялся во весь рост и прикрикнул на них — особенно на того, кто полез его обнюхивать. Они все послушно отступили, смотря на него с растерянными выражениями лиц нашкодивших детей, которые не знали: то, чем они занимались — делать нельзя. Солдат дернул плечами, окинув их строгим взглядом. Поясница ныла ощутимее, Солдат списал это на неудобную позу, в которой он спал, прислонившись к дереву, хотя дело едва ли было только в этом. Кожа сделалась чувствительнее и неприятно терлась об одежду. Солдату это не нравилось, он понимал, что это значит, но сделать ничего не мог. Обычно если для него не планировали вязку, то держали на медикаментах, но последние месяцы, насколько ему было известно, ему ничего не давали, и держали его вне криокамеры. Солдат понимал, к чему все это идет, но только сейчас, вне базы, это начало тревожить его. Судя по тому, как выросли его дети, прошло довольно много времени с предыдущего раза, но из-за того, как много времени он проводил в заморозке, воспоминания о последнем разе были свежи, хоть и путаны. Солдат очень не хотел переживать их снова. Он знал, что ребенка неизбежно отобрали бы. Но сейчас все его дети были с ним. Остается только сберечь их. Но Солдат понимал, что в течку это сделать будет тяжелее. Пока что ему удавалось их контролировать, но с каждым днем, с каждым часом это будет тяжелее. Он не представлял и не думал, что будет происходить позже и как он будет справляться, когда окажется на пике. Но пока ещё было время, нужно было идти дальше. Они прибрали место своего ночлега, хорошенько заметя следы места своего пребывания, и потом пошли дальше. Его «волчата» больше не разбегались на большие расстояния. Они теперь следовали рядышком, водили носом и негромко переругивались — не произнося слов, издавая фыркающие и рычащие звуки, точно самые настоящие звереныши. Тридцать языков и до мастерства отточенные навыки шпионажа и способности сливаться с толпой, такие же освоенные с детства навыки, как прямохождение, но при этом они абсолютно не умели общаться друг с другом и не имели представления, как вести себя вне миссий. Солдату было почему-то жалко. Он тоже, впрочем, не отличался ни разговорчивостью, ни умением держать себя вне заданий, но ему почему-то смутно казалось, что у него когда-то было что-то помимо этого. А у его детей не было ничего, и Солдат не мог никак на это повлиять, как бы сильно ни хотел и как бы ни старался, если бы ему даже позволили быть рядом. Так почти не останавливаясь, они шли ещё около суток. Солдат начал сдавать в скорости, дети обгоняли его, убегали вперед, теряя терпение, возвращались. Они тоже, конечно, уже устали, и просто тупо шагать вперед надоедало. Без четкой цели они теряли концентрацию, так что скоро Солдат принял решение остановиться на привал и отправил парней охотиться. Дочка осталась с ним. Вместе они устроили место для костра и ночлега, и только потом Солдат устало сел, вытянув ноющие ноги. Он нехорошо себя чувствовал, и неприятно оказалось обратить внимание на то, как одежда сдавливает грудь при каждом глубоком вдохе. Солдат неуютно повел плечами, испытывая уже знакомое ему плохо помещающееся в груди желание куда-то спрятаться, зарыться в какое-нибудь темное безопасное место, где на него никто не будет смотреть и где никто его не найдет, и там переждать. Но такой возможности не было — никогда не было — и он, к счастью, умел терпеть. Дочь устроилась к нему поближе, и они молча сидели какое-то время. Она смотрела в огонь и теребила в пальцах палые листья, сдувая волосы с лица. Они у неё были длинные, светлые — ну точно как у отца, о котором Солдату было слишком грустно и обидно думать. Она где-то потеряла заколку или резинку, и коса растрепалась. Солдат осторожно подсел ближе. Она среагировала на движение и резко развернулась, готовясь защищаться, ощерилась, но, увидев, что это он, сразу же успокоилась и, последив за Солдатом глазами, повернулась обратно к костру. Солдат осторожно потрогал её волосы. Он не помнил, откуда, но он знал, как с ними обращаться. Дочь под его прикосновениями почти не шевелилась, видно было, что она прислушивается и принюхивается к нему, и Солдат принюхивался тоже. Ничего не мог с собой поделать. Он склонялся к ней ближе, чем было необходимо, и жадно пробовал воздух, вдыхая запах волос, пока распутывал их. Он заплел ей новую косу и — руки помнили, как это делать — закрепил волосы так, чтобы она сразу же не распустилась. Он потом не сдержался, наклонился ещё ближе и почти коснулся губами её макушки. От неё терпко пахло взрослой альфой. Солдата пробрало легкой внутренней дрожью, и он сразу же отстранился, поняв, как реагирует. Его это не испугало и не встревожило, наоборот, показалось даже естественным, но он не хотел такой близостью растревожить свое тело и спровоцировать его. Он пересел так, чтобы не быть за её спиной. Солдат на неё не смотрел, наблюдал за окружением, но чувствовал её липкий заинтересованный взгляд на своей коже, и слышал, как она шумно и глубоко дышит. А потом её руки вдруг мягко коснулись его волос, и он весь вздрогнул, но позволил ей расчесать его пятерней. Его волосы были слишком короткими, чтобы закрепить их без резинок или лент. А после она наклонилась к нему поближе, сжала плечо рукой. Она почти коснулась носом его шеи, но Солдат вовремя отпихнул её от себя, шикнул, посмотрел в обиженное злое лицо и, прежде, чем она бы бросилась на него в ответ, рванулся и навалился на неё, придавливая к земле за горло. Она злобно засопела, смотря на него, но потом покорно перестала пытаться выбраться из хватки. Тогда Солдат её отпустил и отсел подальше, чувствуя под кожей искорки раздражения. К темноте вернулись сыновья с добычей. Температура сильно упала, по ощущениям было ниже нуля, так что они все скучковались у костра, ища тепла у огня и друг друга. Только Солдат не стал подходить ближе, хотя и очень противно мерз, а тело стало куда чувствительнее к температурам. Он успокаивал себя наблюдением за ними, подмечая, как каждый ведет себя и как обращается с остальными. Его единственная дочь оказалась самой спокойной и неконфликтной, она наблюдала за тем, как братья ворчат и пихаются друг с другом со стороны с довольно скучающим видом. Младший (Солдат вдруг понял, что на самом деле понятия не имеет, кто из них какой по счету, так что звал их про себя так, основываясь только на личных ощущениях) был самым осторожным и немного нервным. Он то и дело начинал оглядываться резковатыми звериными движениями, всматриваясь в темноту, а потом успокаивался. Он был немного меньше остальных братьев, и другие обижали его. Мальчик сидел ближе к сестре и прятался за её плечом, хотя она не была от этого в восторге и тоже его прогоняла. Солдат вмешивался, как только они начинали рычать и шипеть друг на друга: он не хотел, чтобы они ссорились. Старший важно смотрел на остальных и норовил отобрать у них еду — Солдат следил, чтобы этого не происходило. Двое средних же опасались ему перечить, но зато не боялись задевать младшего. В целом их перепалки казались довольно безобидными. Не было похоже, чтобы кто-то собирался кого-то убивать, оставшись без присмотра. Тревожно было от мысли о том, чем всё это может кончиться, но сейчас Солдат ощущал некоторое приятное удовлетворение от происходящего, хоть и было тоскливо от того, сколько он всего пропустил в их жизнях… впрочем, едва ли эти жизни были насыщены хоть чем-то, кроме миссий и тренировок. И всё-таки было жалко. И даже несмотря на то, что Солдат их видел по большей части лишь раз — когда рожал, и когда их сразу же забирали — они все равно не были ему чужими, он все равно каким-то образом был к ним привязан, можно сказать, почти их любил. Они были его детьми, они вместе прошли через испытания — дети этого, конечно, не помнят, но то было самое первое, что они пережили в жизни, а ведь не все его дети были такими сильными, были и те, кто рождался мертвыми, так что ими Солдат даже гордился. Он не знал, знают ли они, что это он их рожал. Наверное, нет. Но они его слушались и признавали в нем старшего, и этого пока что было достаточно. После ужина он устроился поодаль, неуютно ворочаясь от холода и непонятного тянущего ощущения в животе, от которого не удавалось избавиться, меняя позу. Все тело болело от долгого перехода без нормального отдыха, было холодно, внутреннее напряжение копилось и затягивало пружины внутри туже. Стало подозрительно тихо, дети притихли, очень уж тесно скучковавшись у костра, будто шушукаясь. Солдат следил за ними краем глаза, помня о том, что ещё нужно назначить очередь караула… Но вдруг младший встал и подошел к нему, нервно озираясь на остальных, которые следили за ними внимательно, даже не моргая, будто ящерицы. Солдат подобрался, сел, согнув колени, чтобы иметь возможность ударить и отпрыгнуть. Но младший молча опустился рядом с ним, смотря большими честными глазами. Солдат нахмурился и постарался дышать поверхностно. Сын медленно подвинулся ближе и вдруг, сильно сгорбившись, положил подбородок Солдату на колено, смотря снизу вверх, точно щенок. Солдат опешил. Взглянул на остальных. Они всё так же следили за ними, не двигаясь со своих мест. Солдат тогда вернул взгляд младшему, который так и смотрел на него как будто бы просяще. Тогда Солдат поднял живую руку и осторожно погладил его по волосам. Он отозвался и, шевельнувшись, наклонил голову, подставляясь под ласку. Тогда с мест осторожно и медленно сдвинулись остальные. Они подобрались ближе, а Солдат сидел напряженный, по-прежнему ожидая, что они кинутся на него в любой момент, но этого не происходило. Они все выглядели как-то потерянно и жаждуще, но только не жажда эта была не по жару, а по общему теплу. Они окружили Солдата, но не стали хватать и мять, даже их дыхание не стало прерывистее и глубже. Они устроились рядом с ним, дочь потянула Солдата лечь в листья, и он с сомнением прилег, а она с тихим урчащим звуком прижалась к нему вплотную, приникнув к груди. Солдат некоторое время не реагировал, следя за остальными. Его обняли со спины, прижались крепко, делясь теплом, окружили вот так со всех сторон и замерли. Похоже, никто больше ничего делать не собирался. Солдат закрыл глаза, и ему вдруг стало так хорошо и спокойно, так тепло было в окружении их больших тел. Он ткнулся носом дочери в щеку, впервые за долгое-долгое время почувствовав себя в безопасности. Сильные руки обнимали со всех сторон, и Солдат позволил себе расслабиться, растечься под прикосновениями и заснуть, дыша в такт со всеми. Проснулся Солдат утром от того, что о него трутся, и чьи-то руки пробуют забраться под одежду, чей-то язык лизал шею. Он громко зарычал, прикрикнул на всякий случай, сумев высвободиться из рук голодных альф только потому, что те опешили от его сопротивления. Только поднимаясь на шатких ногах, Солдат ощутил, что течет. Его пробрало больной дрожью, и Солдат судорожно вдохнул тяжелый густой запах, оставшийся от альф на его коже. Он потряс головой и велел им немедленно вставать, им нужно идти дальше. Они смотрели на него растерянно и голодно, но Солдат повторил указания, и они с хмурыми лицами встали с примятой листвы. У Солдата часто колотилось сердце. Он чувствовал, как течет, как сильно тяжелеет всё его тело, и от каждого вдоха глупый мозг коротило, потому что весь воздух был пропитан нужными омеге в течке манящими запахами, от которых почти подгибались колени. Здесь нельзя оставаться. Когда они прибрались, то пошли дальше. Солдат по-прежнему шел впереди, но стал часто спотыкаться, и из-за затуманенных мыслей то и дело думал совсем не о том. Собственное тело как будто стало почти чужим, нелепым и непропорциональным. Низ живота ныл так, будто матка увеличилась и теперь давила изнутри на всё остальное, а грудь будто набухла: она болезненно терлась о жесткую ткань, и Солдат весь покрывался мурашками от любого движения. Дыхание давалось через силу, Солдат пытался обращать внимание на запахи палой гниющей листвы и леса, а не на ароматы здоровых взрослых альф вокруг него. Они тоже принюхивались и следили за ним чернеющими глазами, ждали, когда он потеряет бдительность и подпустит к себе ближе. Солдат ощущал их желание липкой потной кожей и не мог сказать, что это казалось ему неправильным. Его дети уже давно взрослые зрелые альфы, которые впервые оказались на свободе и впервые доступный полузнакомый омега был к ним так близко — буквально стоял руку протянуть, — что его можно было даже потрогать. Солдат замечал, как они тянули, но огрызался, отпихивал их, рычал, шипел, требовал сосредоточиться на том, что им нужно идти дальше. Это отрезвляло их ненадолго. Никто не хотел возвращаться на базу, все понимали, что их там ничего хорошего не ждет. Но скоро они возвращали ему свое внимание, хоть и по-прежнему держали некоторую дистанцию, не решаясь подступиться ближе. К вечеру Солдату стало хуже. Он ощущал, как из него текло, не переставая. Горячая жидкость впитывалась в белье и холодила кожу, не собираясь высыхать, а запахи окружающих его альф смешивались, долбили прямо в мозг, не давая ему думать. Он запинался, спотыкался о ветки, у него поднялся жар. Перед глазами плыло, во рту постоянно пересыхало. Он терял много жидкости, это могло быть опасно. Раздражение неприятно скреблось под кожей. Солдат злился на себя, что всё выходило вот так, сейчас он был совершенно не в том состоянии, чтобы координировать действия и защищать своих детей. Это единственное, что по-настоящему его беспокоило. Они остановились, когда было ещё светло. Солдат отдал распоряжения соорудить костер, а сам тяжело сел, медленно дыша. Одежда липла к коже, встрепанные волосы — ко лбу. Солдата морозило, так что он сел ближе к костру, хмуро следя за остальными. Они поглядывали на него, втягивали воздух через нос быстрыми нервными движениями. Иногда Солдата бросало в жар, и он внутренне вздрагивал, прикрывая глаза и пережидая это навязчивое тяжелое ощущение, от которого так сильно скручивало внизу живота. Одежда давила и намокала всё сильнее. Солдат ежился и сжимал колени, давя скулеж, рвущийся из горла. Чувствительный напряженный член сжимало ещё сильнее — так, что Солдата пробирало дрожью. Он украдкой бросал взгляды на альф, окружавших его. Они, казалось, занимались своими делами. Средние чистили оружие, младший заинтересованно копался в палой листве, дочь сидела рядом с ним, и только старший смотрел на Солдата неотрывно. Они все смотрели, конечно. Бросали взгляды. Ждали. Делали вид, что он их не интересует, но скопившееся между ними напряжение можно было потрогать пальцами. Солдат облизал сухие губы. Из мокрой давящей одежды страшно хотелось выбраться. Его внимание привлекло движение: дочь плавно встала со своего места и подошла к нему. Солдат тревожно застыл, подбираясь, готовясь защищаться, но она спокойно смотрела на него и, подойдя ближе, предложила ему воды. Её оставалось очень мало, им нужно как можно скорее искать ручей или реку. Пока Солдат жадно пил, она присела рядом. На него дохнуло её терпким тяжелым запахом, но он не был выражен так, как у остальных, и она ничего не делала — только смотрела, следила за его движениями цепким звериным взглядом — так что Солдат позволил ей остаться рядом, все ещё думая, что сможет дать отпор. Но время шло. Она просто сидела и смотрела. Пружина напряжения внутри затягивалась всё сильнее. Солдату становилось всё тревожнее. Он то и дело резко водил головой, оглядывая всех остальных, потом бросал взгляд вглубь темнеющего леса, опасаясь, что преследователи, которые наверняка есть, могут быть близко. Было тихо. Только костер трещал в такт кронам деревьев, качающихся на ветру. Солдат подумывал отправить сыновей охотиться, чтобы занять их чем-то, но мысли в голове путались и не складывались в цельные предложения. Солдат вернул дочери флягу, и они соприкоснулись пальцами, когда та забирала её. Она отложила её, подвинулась к Солдату ближе и протянула руку — тот застыл, следя за движением, а она большим пальцем стерла капли воды с его подбородка. Солдат судорожно вдохнул. От неё пахло лесом и жаром. Она наклонила голову и облизала большой палец, издав странный нечеловеческий звук. Солдат смотрел на то, как мелькнул между губ ее язык. Поле зрение сузилось, мир сделался плоским. Он слышал, как сдвинулись ближе остальные, а пружину внутри сжало до предела. Что-то внутри, как будто бы даже не ему принадлежащее, жалобно сказало, что так нельзя. Течный омега говорил, что можно и нужно. Альфа закончила облизывать палец, уронила руку и как будто невзначай, как будто случайно, мазнула прикосновением по бедру Солдата. Тот вздрогнул, и из приоткрытых губ вырвался тихий полустон. Сердце заколотилось так сильно, что он чувствовал его в кончиках пальцев, в текущей дырке и по всей длине зажатого члена. Её длинная узкая ладонь поднялась по бедру выше, и Солдат почти всхлипнул, он задрожал всем телом. Сопротивляться он больше не мог. Он поднял глаза, едва справляясь с тяжелыми веками, и посмотрел на сыновей, которые бросили все свои занятия и теперь следили только за ними, следили за омегой, который вот-вот сдастся и станет их добычей, который безумно, до скулежа и трясучки, хотел их, но почему-то думал, что так нельзя. Они наверняка ни о чем таком не думали. Дочь подняла руку выше — Солдат уронил взгляд — и почти накрыла ладонью его пах. Он громко резко выдохнул и сдался. Уронил кружащуюся голову. Обмяк. Опустил плечи. Сердце заколотилось ещё быстрее от предвкушения и какого-то липкого страха. А потом альфа толкнула его в грудь, Солдат упал в листья, и стало всё равно. Они окружили его моментально, все пятеро. Солдат не успел вдохнуть воздуха, как на него навалились, и крепкие раскаленные руки стали лихорадочно лапать его, сдирать с него одежду и мять кожу, только до неё добравшись. Ткань военной формы под напором трещала. Может, где-то рвалась. Он не видел: в глазах стало мутно. Избавленная от одежды кожа не успевала остыть, её сразу же заглаживали горячие руки. Воздух застревал у Солдата в пересохшем горле, он не мог даже стонать, потерявшись в обрушившихся на него прикосновениях. Так долго он не испытывал ничего подобного, так долго к нему не прикасались, и теперь он тонул, и из него даже не текло — просто лилось, капало сквозь штаны. Ткань намокла, и её даже не удавалось так просто снять. Солдат слышал, как кто-то из сыновей пыхтит, пытаясь содрать их с него. Сильные руки смяли грудь, вырывая недовольный негромкий вскрик, и Солдат попытался отпихнуть их, потому что это было больно, но его руки перехватили и сдавили так, что не двинуться, а к груди припали чьи-то губы, жадно вылизывая и кусая сосок. Солдат хныкнул, попытался извернуться, но дочь вдруг навалилась на него сверху, только оставляя место одному из братьев, который сосал ему грудь — Солдат никогда никого из них не кормил ею. Она взяла его лицо в ладони и вдруг крепко и мокро поцеловала в губы. Солдат попробовал укусить её, но она больно укусила в ответ. А потом отстранилась, и на мгновение всё замерло. Дочь лизнула его в нижнюю губу и сказала: — Не волнуйся, мы о тебе хорошо позаботимся. Солдату стало холодно, когда с него стянули штаны. Смазка полилась на листья, пока старший грубо подтащил его к себе и уложил на бедра, не обращая внимания на свою пачкающуюся одежду — он её не снял. Солдат чувствовал его жар сквозь ткань. Он не мог за ним наблюдать, потому что обзор закрывали остальные, его всё ещё крепко удерживали, дочь тоже лизала и кусала его грудь, двое средних переругивались над вторым соском, общим весом навалившись на железную руку, обездвижив её, пытаясь поделить право на Солдата. Младший держал его колено, не давая сдвинуть ноги или ударить. Он урчал и терся о него. Он чувствовал себя бестолковой куклой. Омега в нем кричал и просил ещё. Старший стальной хваткой стиснул руки на его бедрах, больно вдавил пальцы в выступающие косточки, и насадил на себя. Солдат вскрикнул — это было больно и резко даже несмотря на льющийся из него водопад. Не так больно, конечно, как могло бы быть, но с непривычки Солдата это оглушило. Он был большой, драл его сильно, не церемонясь, и Солдат захлебывался воздухом и скулежом. И всё равно это оказалось хорошо — хорошо до трясущихся бедер, колотящегося сердца, судорожно сжимающейся дырки и сокращающейся матки. Одному из средних сыновей, наконец, надоело спорить из-за доступа к груди, и он припал к горлу Солдата, вгрызаясь и норовя оставить свои следы, а может и свою метку. Старший на это громко страшно зарычал, и они все напряглись, отозвались рокотанием и опасно потянули Солдата — каждый на себя, поднимая головы. Старший от этого приостановился, и Солдат заскулил от потери движения. Ему пришлось собрать плывущие мысли в кучу, меньше всего ему нужно было, чтобы его разорвали и поубивали друг друга из-за этого. Что-то внутри, не ему принадлежащее, говорило о том, как это стыдно, но Солдат громко высоко застонал, обращая на себя внимание, повел бедрами и попытался прогнуться, как мог. Его руки всё ещё крепко удерживали, но он мог повернуть голову к одному из сыновей — тому, что плотно целовал горло, — чтобы потереться носом о его висок, а затем кое-как дотянуться до волос дочери. И потом, чтобы наверняка, сам развел ноги шире, показывая, что принимает, готов принимать их всех, до конца, пусть только не ссорятся. Внимание вернулось к нему, и, может ему показалось, но они будто стали немного ласковее, успокоившись, что он никуда не денется. Грудь мяли и лизали, больше почти не кусаясь, а старший перестал втрахиваться в него так резко, движения были по-прежнему быстрые и лихорадочные, утоляющие голод, но не такие болезненные. А потом младший наклонился, облизал его живот и взял член Солдата в рот. Солдат сломался сразу же, надрывно громко закричал и кончил. Движения не прекратились, старший вбивался в него ещё по меньшей мере… Солдат не знал, сколько, его трясло от не кончающегося болезненного оргазма, от которого хотелось разрыдаться. Он не чувствовал облегчения, его лизали, мяли, кусали, трахали, не давая никакой передышки. Старший, наконец, втолкнулся в него в последний раз, глубоко, до конца, и замер вот так, громко с присвистом дыша. Солдат устало заскулил, узел набухал быстро, давя и раздвигая стенки. Старший сын повязал его. Ненадолго всё стихло. Солдат закрыл глаза, тяжело и медленно дыша. Дети лениво наглаживали его, младший то и дело собирал губами набежавшую с члена смазку или брал головку в рот, мягко посасывая. Солдат не думал. Только постанывал тихо, окруженный теплом и нужными запахами. На какие-то долгие минуты стало всё равно на то, где он, с кем он и в какой они все опасности. Лежа без движения, становилось холодно, и Солдат слабо поерзал, напоминая им о своем существовании. Дети грели его бока, грудь и бедра, но спина и ноги мерзли. Когда узел спал и старший выскользнул из Солдата, тот судорожно вздохнул от навалившегося на него холода. Сперма, полившаяся из растянутой дырки, быстро остывала, Солдату от холода показалось, что он слишком открыт, и захотелось свести ноги. Место старшего же сразу же попытался занять младший, но его тут же с рычанием отогнали, и он обиженно отодвинулся. Некоторое время все спорили, кто будет следующим, а потом от Солдата вдруг все отстранились, и его обожгло холодной октябрьской ночью. Он вздрогнул, недовольно застонал, задрожав, но его не оставили надолго. Они ничего не говорили вслух, но чувствовалось, будто они договорились о чем-то неким недоступным никому другому способом. Старший подтянул его к себе и вынудил сесть — на его кожу налипли листья и грязь, но это никого не смущало. Движения Солдату давались тяжело, бедра болели, внутри с непривычки болело тоже. Сын лизнул его в шею и устроился сзади него, подтягивая так, чтобы Солдат сел на него. Его снова вставший член — гены суперсолдат давали о себе знать — легко проскользнул внутрь, заполняя пустоту и вытесняя холод. Солдат дрогнул, неловко пытаясь упереться в землю руками и ногами, чувствуя член альфы очень глубоко в себе, но не получалось. Ноги не слушались, а что до рук — старший обхватил его за плечи, пропустив руки подмышками, сильно ограничивая в движениях. Солдат окинул взглядом остальных: младший обиженно наблюдал со стороны, средние внимательно следили, а дочь снимала штаны. Он успел увидеть только это, прежде чем мир опрокинулся — это сын, держащий его, вдруг отклонился назад и упал на спину, укладывая Солдата на себя. Как только это произошло, один из средних сыновей тут же оказался между ног Солдата, достав член, и Солдат, поняв, что они планируют, протестующе застонал, попытался рычать, предупреждая остановиться. Он не был готов к двум сразу, он никогда не принимал так, он… Сын подался вперед, притиснув головку к растянутому входу, и медленно, туго стал пропихиваться внутрь. Солдат закричал. На самом деле, он испытывал в своей жизни боль куда более страшную; а в течку его тело было податливым и мягким, но он все равно ощутил сильную резь, и стало страшно, что его порвут. Им тоже было больно и очень туго, судя по тому, как альфы громко запыхтели, недовольно стреляя друг в друга глазами, будто один мешал другому. У Солдата затряслись бедра, он заскулил, снова пытаясь отползти, но удерживали его очень крепко. И даже несмотря на боль, его член стоял колом и тек ему на живот, и по членам альф тоже стекала смазка, как бы Солдат ни давился ими и как бы его тело судорожно ни сжималось, пытаясь предотвратить вторжение. От напряжения на глазах выступила влага, и заболели зубы — так сильно он стискивал челюсти. Они вошли в него оба до конца, глубоко, бедра среднего сына прижались к бедрам Солдата. Он сначала крепко удерживал их разведенными так сильно, что натянутые мышцы болели, но теперь отпустил, и Солдат ничего не мог с собой поделать, сокращающиеся мускулы сжимали бока альфы тисками. Тот не возражал. Солдат видел блаженное выражение на его лице даже сквозь пелену слез. Они дали ему немного времени — или, наверное, скорее себе, и средний сын медленно двинулся, выходя и толкаясь обратно. Солдат закричал опять. Свободно двигаться, благо, мог только один, старшему сыну, лежащему под Солдатом, поза не давала возможностей для большой амплитуды движений. Это продолжалось какое-то время, Солдат привыкал, но по-прежнему ощущал себя насаженным на огромный кол… два кола, ему было страшно дышать — настолько он был растянут. Дочь подошла и устроилась сначала рядышком, поглаживая его по животу, а потом сыновья вдруг приостановились, и она села сверху — старший негромко ухнул от резко прибавившегося веса. Солдату стало тяжелее дышать — она, конечно, упиралась ногами в землю, но всё равно ощутимо давила ему на живот. Она была без штанов и белья, так что Солдат чувствовал её влажный жар на своей коже — но, конечно, она и близко не текла так сильно, как он. Она наклонилась и облизала его грудь, потираясь о его живот пахом, потом выпрямилась, подалась назад и стала тереться о его член. Солдат сильно закусил губу, не сдержался и слабо приподнял бедра, тут же вспомнив о том, что всё ещё насажен на два члена. Несколько секунд она просто терлась о него, потом приподнялась сильнее и направила его в себя, и Солдат протяжно заскулил, неловко пытаясь упереться ногами в землю. У него не вышло, а дочь опустилась на его член и сжала собой так крепко и жарко, что он стал задыхаться. Средний сын помог сестре и придержал её за бок и плечо, помогая устроиться поудобнее. Солдат пронаблюдал за ними и ощутил такое удушающее возмущение, что даже удивился сам себе: когда это они успели сговориться для таких слаженных действий, и как он умудрился это не заметить?! Возмущение быстро сошло на нет — от первого же следующего сильного движения, и у Солдата вырвался задушенный звук из горла. Он запрокинул голову, чтобы не видеть лица своих детей, которые брали его. Средний сын смотрел на него из-за плеча дочери. Она гладила его по животу и груди, царапала его кожу. Сыновья тесно трахали его, сдавливая так, что он не мог дышать. Каждый вдох давался с самой настоящей борьбой. Второй из средних сыновей, которому надоело наблюдать и ждать своей очереди, отпихнул руки сестры от груди Солдата и, перекинув через нее ногу, устроился на нем. Старший опять ухнул от их общего веса и громко недовольно зарычал, но эффекта это не возымело. Сын сел сверху, ощутимо придавив грудь, схватил руки Солдата и, заведя их над головой, крепко вдавил в землю за запястья. Учитывая, что Солдат и так был приподнят над уровнем земли, ведь лежал он на старшем, то живой сустав больно вывернулся. Солдат беспомощно мотнул головой, но бежать было некуда, и сын пропихнул член ему в рот, до конца, до упора, так, что Солдат подавился и забился от рвотного рефлекса, задыхаясь и захлебываясь. У него лилось теперь отовсюду, из дырки, из члена, изо рта, носа и глаз. Было просто безумно мокро, стыдно, он давился членом во рту, и слюна и слизь из носа лились, вниз по подбородку на шею и ключицы, и каждый жалобный с трудом дающийся вдох хлюпал. Солдату страшно хотелось потерять сознание. Он чувствовал себя очень к этому близким, у него едва получалось ловить воздух, и от его недостатка сильно кружилась голова, и в груди горело. Альфа трахал его в рот, не обращая внимание даже на зубы — челюсть сводило, Солдат не мог держать рот настолько широко раскрытым постоянно. Он скоро ощутил это — два узла сразу. Солдат рванулся всем телом и заорал, хотя ему ещё не стало больно, и узлы ещё не разбухли до того, чтобы альфа прекратили движения. Нет, они продолжали, вталкивались в него сильно, глубоко, до конца, вход то расширялся сильнее, то сужался, судорожно пульсируя. Заорал Солдат от страха, так громко, будто рот занят не был, но никто не обратил внимания. Он забился среди четырех этих тел, сильных и крепких, и на него недовольно зарычали, крепко хватая, обездвиживая так, что он не мог сделать вообще ничего, только принимать. Принимать два узла, принимать член во рту и то, как крепко обхватывает его дочь своим телом. Старший схватил его зубами за шею. Узлы разбухли до того, что альфы едва могли двигаться, но они продолжали из какой-то жадности, а Солдат давился и кричал. Ему стало больно, растянутые мышцы готовы были вот-вот треснуть, лопнуть. Солдату казалось, что его сейчас порвут и даже не заметят. Он быстро выбился из сил, всё ещё пытаясь освободиться, но все без шансов. Альфа, трахавший его в рот, вдруг кончил — резко, без всякого предупреждения залил спермой его горло и, отстраняясь, попал на лицо. Солдат подавился, повернул голову вбок, пытаясь одновременно жадно вдохнуть и откашляться. Глотку больно скрутило в узел рвотным рефлексом, но так и не вырвало. Сын слез с него и устроился рядом на земле, крепко сжимая свой узел ладонью. Солдату было больно. Болело все, каждый кусок его тела, а ещё из него по-прежнему лилось, и он громко открыто зарыдал. Узлы набухли до того, что двигаться альфы больше не могли, они замерли, громко тяжело дыша, заливая семенем помеченного ими омегу. Солдат был растянут так, что после в него можно было засунуть кулак. Может, не один. Когда их движения прекратились, дочь, наконец, получила возможность делать так, как ей удобно, и её ускорившиеся сильные движения на его члене заставляли Солдата рыдать громче. Она наклонялась и кусала его грудь, втягивала соски — старший тоже взялся мять их большими руками. Солдат не кончал — этот беспомощный долгий оргазм просто не прекращался, его крутило и выламывало. Дочь вдруг застыла, громко выдохнула, насадившись до конца, и сдавила его внутри так, что Солдат был уверен, что останется без члена. Он больше не мог кричать: голос сел. Его держали на трех узлах: два в нем, третий — женский, просто выдаивал его досуха. Солдат просто не мог больше. Когда узлы спали, он превратился в бескостную скулящую массу, просто неспособную на движение, но это было не всё. Дочь, слезшая с него, дала ему воды — Солдат успел напиться — прежде чем его повязали снова — на этот раз старший брал его рот, а тот средний, что был занят этим до того, брал его сзади. Натертый покрасневший вход болел, внутренности болели тоже. Каждое движение долбило по шейке матки. Солдат плакал и позволял пользоваться собой, вертеть себя, как им угодно, и они вертели, брали, лапали, покрывали его тело своим семенем, смазкой и метками. И даже несмотря на ускоренную регенерацию, Солдат весь был покрыт палитрой красных-синих-лиловых клякс. И ему было так больно — он совсем не мог перестать кончать. Кажется, иногда он просто выпадал, терял всё же сознание от усталости и невыносимости ощущений, но они никогда не останавливались. В очередной раз проснулся Солдат от того, что никто не прикасался к нему, и он мерз. Он вздрогнул, часто заморгал и понял, что даже моргать ему больно. Солдат едва не заскулил, но вовремя одернул себя и осторожно, не поворачивая головы, осмотрелся. Он лежал у костра, укрытый одеждой, пахнущей альфами, но их самих не было рядом. Он заметил только младшего (Солдат не был уверен, принимал ли он участие во всем происходившем, кажется, его так и не пустили, не стали с ним делиться) и дочь. Остальные, должно быть, ушли на охоту. Он надеялся на это, потому что охота могла задержать их надолго, а ещё он чувствовал голод. Всё тело ныло, всю нижнюю его половину просто жгло. Во рту стоял привкус спермы и крови. Солдат не знал, сколько длился секс, но он больше не чувствовал никакого характерного для течки возбуждения. Не сказать, что между ног совсем было сухо, но всё же из него, кажется, не лилось. Сперма, смазка, пот, кровоподтеки и слюна — всё это засохло — так, что кожа чесалась. Солдат увидел, как дочь сдвинулась с места, испугался и быстро закрыл глаза. Она подошла к нему, приподняла его голову, и тогда Солдат украдкой посмотрел на неё, но она только дала ему воды и отпустила, смотря в его лицо с какой-то сытой довольной нежностью. А затем отошла и зыркнула на младшего, сказав, что пойдет за водой. Больше ничего не сказала и ничего ему не запретила. Солдат закрыл глаза. Он хотел спать, и чтобы всё перестало болеть. И есть тоже, и ещё пить, и… Он вздрогнул, услышав осторожные робкие шаги рядом, а потом почувствовал, как отодвигают одежду, которой он был укрыт. Солдат посмотрел на младшего сына и слабо заскулил. Он был слишком вымотан, чтобы защититься и сказать нет, он не мог даже нарычать, не мог дернуться и свести ноги. От каждого движения они просто отваливались. Младший отвел его бедро в сторону и потер мягкую дырку большим пальцем. Солдат застонал. Там было влажно, но от прикосновения натертую кожу жгло. Он был по-прежнему раскрыт и мягок. Младший большими печальными завороженными глазами понаблюдал, как мышцы поддаются, пропуская внутрь его палец, а потом он быстро воровато огляделся и расстегнул свои штаны. Солдат слабо протестующе застонал опять и попытался отползти, но сын крепко схватил его за бедра и насадил на себя. Он был небольшим, но горячим, голодным и жаждущим, а еще вокруг не было никого, они остались только вдвоем, и он собирался урвать всё, чего не смог получить за время того безумия, что творили его братья и сестра. Он навалился на Солдата всем телом, прижался к его груди, к его горлу и стал мять его кожу, кусать, лизать, оставлять свои следы, и лихорадочно быстро двигаться в нем. Солдат жалобно поскуливал. Его не хватало на крики, от сорванного голоса болело горло. Младший, впрочем, не был с ним груб, было в нем что-то нерастраченное-нежное. Он то и дело поднимал голову и брался целовать Солдата в грязные от чужой спермы губы, потом ронял голову обратно к его шее или груди. Он брал и брал: жадно, судорожно, надеясь урвать побольше, и сам тихонько и мягко постанывал. Солдат сжимал в пальцах листву и одежду и всхлипывал, зажмурив глаза. Сын кончил в него, мешая свою сперму с семенем своих братьев, вжался в него вплотную и повязал. Узел у него тоже был небольшой, после двух Солдату уже не было страшно. Повязав его, сын ласково заурчал и стал целовать его опять, мягко покачивая бедрами. Солдат не хотел больше кончать, но всё равно кончил, дрожа от того, как сокращаются мышцы. До возвращения сестры младший успел повязать его ещё раз. Солдат даже задремал на узле, а проснулся от того, что лишился чужого тепла. Сын снова укрыл его одеждой и вернулся на место у костра. Солдат понаблюдал за ним минуту, а затем заснул. Остальные дети скоро должны вернуться.