Нежность

      Тяжело признавать, что глубоко внутри гниешь. Разлагаешься на тонкие слои, тоньше бумаги, и пытаешься определить, какой побелее да почище, без мерзких разводов и рвотных пятен.       Ночи душат мужчину, изводят потоком мыслей: дела, дела, дела, Джинкс, дела, дела, Джинкс, дела, Джинкс, Джинкс, Джинкс.       Любая идея, так или иначе, сводится к ней. К его любимой девочке.       Она так быстро выросла. Силко порой задерживает взгляд на приемной дочери дольше нужного, пытается выглядеть в ней то, что тревожит нутро уже добрых несколько лет.       Раз за разом отвести глаза ему становится все сложнее.       Джинкс на деле ладная. Кажется тощеватой и угловатой, но это скорее из-за дерганных движений.       Стоит ей неспешно пройтись от старой кушетки к столу, плавно вышагивая и ненавязчиво покачивая бедрами, как в его кабинете становится неимоверно душно и хочется чего-то холодного.       Джинкс умеет быть плавной. Изящной. Даже в своих тяжелых берцах двигаться так, что до последнего не узнаешь, что она уже за твоей спиной.       Ходячий шум, гам да фейерверк, она, если нужно, может сосредоточенно прищурить большие голубые глаза и свести брови к переносице. Морщится, стоит заговорить об осторожности, и тогда кончик носа ее дергается так, что в груди плавится нежность и хочется к нему прижаться губами.       Тяжело признавать, что глубоко внутри смотришь на взрощенное тобой дитя совсем не так, как следовало бы.       «Но кто же пишет правила, Силко? Разве это не ты?»       Мужчина слепо смотрит в темноту под потолком, пытается сосредоточиться на подписанном сегодня договоре о поставках.       У него почти получается услышать скрип собственой ручки о бумагу…       «Если ты что-то отрицаешь, то сразу же теряешь над этим контроль, старый ты дурак.»       Силко закатывает глаза с усталым вздохом.       Он должен был стать для Джинкс самым важным человеком — отцом, но, кажется, перестарался.       Силко чувствует себя чем-то большим. Он заменил девушке всех: семью, друзей, учителей, а теперь балансирует на грани, за которой лежит совсем другая любовь.       О такой, по-хорошему, и говорить вслух-то нельзя.       О такой даже думать мерзко — черт тебя дери, Силко, она же зовет тебя папой! — и стыдно, но ехидный голос снова царапает слух:       «Стыд не мешает тебе представлять ее на своих коленях, на ее коленях, на полу, на столе, где угодно, где вы сможете быть ближе — настолько близко, насколько уже не позволяют приличия».       Тяжело признавать, что глубоко внутри хочешь вбиваться в свою любимую дочь, пока та будет выстанывать на самое ухо ласковым голосом; да, папочка, глубже.       За то, как в каких ярких красках мозг подкидывает ему ощущения, как фантомом ее стонов шепчет в ухо, Силко хочет порой выстрелить себе в висок. Если бы не одно «но».       Синеволосое, несчастное, ластящееся, нуждающееся в защите «но», снова забирающееся к мужчине под бок и сворачивающееся всхлипывающим калачиком.       Силко молча переворачивается на бок и подгребает девушку к себе. Утыкает влажным носом в свое плечо, обнимает крепко, всеобъемлюще.       Ладони скользят по распущенным волосам, зарываются в пряди и едва касаются спины. Когда кончики пальцев все же касаются кожи между лопаток, девушка поводит плечами — и расслабляется в руках Силко.       С ним она в безопасности.       В темноте его спальни только они. Никаких монстров, голосов ее мертвых друзей и смешков его умирающей совести.       Джинкс обнимает в ответ так, словно без плеч отца может в любой момент утонуть в этом мраке. И льнет к сухим губам, оставляющим ласковые поцелуи на ее висках, щеках, веках.       И Джинкс млеет от нежности. Подставляется под руки, которым доверяет, и утыкается носом в изгиб тонкой шеи.       Тяжело признавать, что в глубоко внутри надеешься: однажды папочка увидит в тебе женщину и поцелует совсем иначе.       А пока они держатся друг за друга, вдыхают теплый от близости воздух спальни полной грудью, и ночь укрывает.