***
Ночь летела на огромных крылах чёрной дымки. Келебримбору, потерявшемуся во мгле, чудилось, что этот мрак будет бесконечным. Но густота темноты теряла свою силу, она разрядилась, стала прозрачной, уступив место таинственному союзу полусвета и полутени. Зиждился рассвет. Восставшее из глубоких чёрных вод дневное светило захватывало тусклым сиянием предметы, в мир возвращались краски и звуки. Лучи коснулись тела Майрона, и оно снова вспыхнуло блеском лучезарного пламени. Искра, что почти угасла под кольцом Lumbar, получила шанс вспыхнуть, разгореться. И это был совершенно иной огонь, не рыже-золотистый, не земной. Свечение было белоснежным, ярким и слепящим. Облик майа тоже изменился, словно очищенный страданиями, он приобрёл новую душу и новое тело. Это тело было легче воздуха, сотканное из тончайшего небесного эфира, подобно сгущенным плотным лучам Солнца, оно было единовременно и здесь, и везде, оно пронизывало всё… Ninquisse Келебримбор, не дыша, боясь пошевелиться, наблюдал удивительное преображение. Это было возрождение. — Теперь всё будет правильно, мельда нья, — шептал эльф, и голос его дрожал в созерцании великолепного свершения. — Мы погибли, но лишь для того, чтобы воскреснуть в совершенстве. И теперь мы не расстанемся. В лучах рассвета и хроа нолдо изменилось. Блеск озарял его волосы сиянием чистого серебра. Глаза его сверкнули серебристыми каплями, которые источились тяжёлыми слезами драгоценного металла. Над головой Келебримбора воспарила серебряная корона. — Мы прошли сквозь мрак и смерть и больше никогда не умрём. Мы стали вечны, мир же пусть канет во тьму и хаос. Нашу дорогу озаряет теперь и Солнце, и Луна. Золото и серебро слились воедино в этих лучах. Он коснулся руки возлюбленного. Она была как прежде мягкой, бархатной. Холод и смертельное окоченение оставили Майрона. Келебримбор бережно провёл пальцами по серебристо-мерцающей щеке. Кожа была тёплой. Грудь айну мерно вздымалась и опускалась, он дышал ровно и легко. Рассвет разгорался, вдыхая в Майрона жизнь, их любовь оживала, разгораясь блаженным летним зноем. Келебримбор не сводил блистающих серебром глаз от лика возлюбленного. Он терпеливо ждал, боясь пропустить мгновение, когда вот-вот, ещё мгновение, и он увидит взгляд самых родных и прекрасных очей на свете.***
Но Майрон так и не открыл глаз. Тонкие серебряные лучи неверного утра стали наливаться золотом. Такое чистое, умытое слезами, белое на рассвете светило превращалось в раскалённый желтый шар. То был не свет, но жёлтая мгла. Тело майа, словно зеркало, отражало все эти перемены. Оно потеряло белоснежный блеск. Келебримбор думал, что все идёт хорошо. Что лучистый дух айну в этих страданиях возвращался в мир, сопрягался с телом, разряженное воздушное серебро становилось земным золотом. Тем самым знакомым и любимым воплощением. Но Майрону час от часу становилось всё хуже. Он болезненно стонал, претерпевая эти метаморфозы, метался по ложу, опалённый горячими солнечными лучами. Келебримбор протянул руку к его лицу — лоб был таким горячим, что кончики пальцев эльфа вспыхнули красным ожогом. — Буурз гхаш у гои… сроку нуут… крис, уду, гах, аш… — бредил слабым голосом майа. «Что с ним? — испугался нолдо. — Ведь ещё сутра всё было хорошо, а сейчас лихорадка и бред!» Время застыло, а затем медленно развернулось вспять. Келебримбору показалось, что дневной блеск погас. Отражённый «лунный» цвет серебра угасал, и взору открывался яркий чёрный свет. Посреди белого дня спустилась мгла, и они снова оказались в истлевшей ночи, где небесно-прекрасное создание снова ожидали муки очищения. Ещё более страшного, ещё более тонкого. Лицо Майрона приобрело неестественный землистый оттенок, который затем сменился болезненной желтизной, что бывает у людей, погибающих от «желтой смерти».Точёные черты его исказило страдание. Malinesse В уголках бледных губ Майрона появились красные капли и, когда он снова застонал, — стекли кровью на ложе. Светлые брови сдвинулись к переносице, руки с силой вцепились в покрывала, а затем в отчаянии обхватили стан, в стремлении удержать и защитить, будто внутри него всё ещё сиял огонёк маленькой новой фэа. Вдруг тьма отступила, и всё вокруг снова залило жёлтым солнечным светом. Келебримбор в порыве обнял возлюбленного, приподнял его с ложа, прижал к груди. — Утренняя заря символизирует появление жёлто-красного цвета — завершения работы, — вслух процитировал нолдо древние слова Феанора, и в глазах его вспыхнул ужас. — Это неминуемое развоплощение!***
На исходе дня в окнах пылал закат, плавя стёкла сумрачным багрянцем. Воздух в комнате стал горячим и плотным. В нём собиралось что-то страшное и необратимое. Келебримбор всё держал в своих руках бьющегося в судорогах майа. На этом последнем рубеже искра озарения затопила весь мир ярко-алой волной. — Майрон, любимый мой! Услышь меня! Я раскаиваюсь, умоляю, прости меня! Не оставляй! Я всё смогу исправить. У нас ещё будут дети! Ради тебя я откажусь от короны! И от всего на свете откажусь! — почти в голос кричал нолдо, теперь ненавидя себя, понимая что его запоздалые слова уже ничего не изменят и сейчас случится крах всего мироздания. Майа так и не услышал этих слов, он не пришёл в себя. Он всё бредил в горячке, теперь уже на родном ему валарине, кашляя и захлёбываясь кровью. Келебримбор не мог разобрать слов, но одно повторялось все чаще и чаще. «A3ûlêz». Нолдо понимал, что майа уже не принадлежал этому миру, хотя и оставался ещё в нём физически. Сознание же его было разделено с телом и находилось уже не здесь. Эльф крепко прижал к себе возлюбленного, бледное, будто вылепленное из воска тело которого билось в предсмертной агонии. Жизненные силы хроа угасали, но тело его всё боролось, пыталось вернуть себе душу. Его хриплое, поверхностное и редкое дыхание учащалось, затем становилось шумным и глубоким, а после совсем останавливалось, голова его запрокинулась в судороге. Глаза майа распахнулись и были не золотыми — чёрными! — из-за расширившихся зрачков. Он не глядел на нолдо, его взор, полный страдания, был обращён в даль. Комната раскалилась в пламени заката, как в пожаре. Безумному эльфу чудилось, что не вечерние лучи солнца, а языки пламени лижут стены и половицы, подбираясь все ближе к бесценному сокровищу. Все вокруг полыхало. Шла великая четвёртая стадия. Всполохи огненных лучей возле окна приняли очертания фигур: совсем юная эллет в красных одеждах смотрела на разворачивающуюся картину. Она держала за гриву Carne ra, шкура зверя и одежды девочки горели, грива льва и волосы молодой эллет были из пламени, а в глазах полыхали огненные факелы. Хроа Майрона впитывало жар помещения, майа стал настолько горячим, что нолдо больше не мог держать его на руках. Келебримбор в последний раз, стискивая зубы и зажмурившись, крепко сжал любимого в объятии, стремясь запомнить последние удары пламенного сердца, и, превозмогая боль от ожогов, бережно уложил его на ложе. Вечная стихия айну прорвала огненными лучами хрупкую оболочку земного воплощения, возвращая его домой. На последних минутах он снова стал чистым истинным пламенем, ярким, обжигающим и зыбким в светящихся переливах всей палитры алого. Carnesse Весь воздух вокруг майа и нолдо завихрился, сжался в плотный раскалённый клубок и взорвался, как взрывается звезда. Видения пропали. Но мощь красного взрыва соединила в целое фэа и эрма. На полупрозрачном пальце Майрона заблистало кольцо. Но тут же мираж исчез. Крик нолдо, полный горя, совпал с последним выдохом огненного майа. И нового вдоха не последовало. Келебримбор, не желая верить своим глазам, словно во сне смотрел, как язычки пламени угасают, собираются где-то под белой нежной кожей. Тело майа, даже на смертном одре такое нетленно-прекрасное, это ласковое хроа, которое так любил покрывать поцелуями Келебримбор в иступлении и жажде, больше никогда не подарит ему тёплых объятий. Оно на глазах пошло изгарью, обуглилось, треснуло, заблестело огнём сквозь эти раны и через пару секунд осыпалось горстью пепла да развеялось облаком дыма. Келебримбор бессильно уронил голову на грудь. Его душили рыдания невосполнимой потери. Был бы сейчас под рукой его нож, он, не раздумывая ни секунды, вонзил бы его себе в грудь. Чтобы, сбросив давящие покровы хроа, парящим духом преследовать свою вечную израненную любовь. Он перевёл взгляд на ложе. Среди пепла блистало простое золотое кольцо. — Единое! — поражённо воскликнул Келебримбор. — Оно всегда было при нём, но спрятано сильнейшей магией, на которую он потратил последние силы! Страдание во взгляде эльфа вмиг сменилось злым торжеством. Совесть — последний чистый родник, едва пробившийся из-под монолитных плит холодного расчёта, иссох, забрав себе слёзы раскаяния и вины. Келебримбор взял кольцо, задумчиво погладил золотой ободок, посмотрел в окно. Мироздание снова облекалось в траурный плащ ночи. На город вновь опускался туман. «Любил ли я его? Возможно. Но кто он такой, чтобы стоять на пути моего величия, моей славы и могущества. Теперь ничто не помешает Эрегиону стать мировой империей, а мне властелином. Пристало ли владыке мира скорбеть о существе слабом и наивном?» Он надел заветное кольцо. Единое вспыхнуло огненными рунами на пальце эльфа. «Ты был слишком светлым и упрямым, дорогой Майрон».