Сильная

«В сказках часто бывает, что красавица освобождается из-под гнета злой королевы. И часто во многом ей помогает принц», — такую несусветную глупость сказал однажды Гамлет. Да он и сказок-то толком не знал. А она поверила. Сама не знала, зачем. Поверила, хоть и гниль его улыбки уже в тот момент закралась в душу, как ядовитый паук. Что теперь остаётся? Сожалея, принять, что из этой паутины никогда не выберешься. Да и кого винить, кроме себя? Офелия робко стучится, входит в спальню. Королева ждала ее. Раньше, перед тем, как войти к ней, сотни раз прокручивала в голове, тренировала, переживая, заучивала слова и улыбку. Сейчас — сил не осталось. Попытаться быть собой. Простой и бесценный совет — единственное, что из усталой памяти не вышибешь. — Что ты сегодня сделала с Гамлетом, Офелия? — Голос низкий, по-вечернему хрипловатый, почти без укора. — Я… я слабо затянула ему подпругу, — отвечает Офелия, не умея этому человеку лгать. — Зачем? — Он недобро сказал о моем отце. Об умерших, вы ведь понимаете, не говорят… — произносит первое, что на душе лежало. — И? — В голосе больше напора и холода. — Он свалился с коня, и все сначала долго смеялись, весь двор, даже садовник. С ним всё хорошо, только колено расшиб. Вы сами видели... — Слабый голос дрожит, а живот начинает щекотать смех. Видя ее, Офелия на какое-то время напрочь забывает о своей боли. Королева встаёт у постели и манит пальцем. Взгляд пронзительный, но спокойный. Должно быть, сама не знает, чего ожидать от этой маленькой дикарки. Офелия старается расправить плечи, забыть о тяжести, которая на неё давит, с каждым днём тяжелее. Трудно расправить, выпрямиться, раскрыться: слишком глубоко и долго впускал свои руки в душу тот, не для кого она была распахнута. Офелия подходит. Удар ладони с размаху обжигает щеку. Не жмурится, не отворачивает лицо, ни слезинке не позволяет вытечь. Только сильнее поднимает голову да устремляет взгляд как можно глубже в холодные глаза. — Больно? Это — боль, открытая и причиненная наедине, без лишних глаз. А то, что ты сделала, — подлость, за спиной сделанная и прилюдно выставленная. Такая боль Офелию не ломает, а подкрепляет. Эта боль резка, живительна и кратковременна. Не травит, но очищает. Щека полыхает огнем, как и сердце. Офелия понимает, что зло нужно правильно, по-умному наказывать, да только, видимо, слишком неопытна, беззащитна и, увы, слаба. Но прощения просить не собирается. — Встань на колени, — тихо, устало, даже с некоторой нежностью приказывает королева. Офелия опускается и склоняет голову. Совсем не боится, только видит, как огненно-рыжие волосы достают пола. Все смеются над ними, а королева любит. Рука опускается на плечо, давит, сжимает, гладит. Ее касание равно касанию меча. Холодное, тяжёлое, оберегающее. Пальцы ласкают щеку, унимают боль, скользят по волосам, вплетаются в них с бережной любовью, будто перебирают чистое, редкой породы золото. И снова хочется быть сильной. Да и не то что бы сильной, но прежней — порывистой, нежной и преданной девочкой с чистой, горящей душой, осквернить и остудить которую никому не по зубам. Просто живой. Офелия присаживается на мягкую кровать, берёт гребень в руки (только бы королева не почувствовала, как они дрожат), расчёсывает длинные, белоснежные волосы, как можно аккуратнее, чтобы не сделать больно. Она снова верит, что королева доверяет ее рукам, верит, что они ещё умеют греть, ласкать да сплетать что-нибудь эдакое, красивое. А потом не выдерживает и прикасается боготворящими губами к тёплому, душистому пробору, который нервные руки сами зачесали как-то слишком ровно, идеально. Внутри трепещет вновь обретенное тепло, робкое, как огонёк лучины. Тепло радости. Настолько сильной, что сердце болит. И хочется залиться смехом, закричать, задышать, зажить. Счастливая, безумная, настоящая. Поднимает голову, смотрит ей в глаза через зеркало. Видит, что густо покраснела, но не стыдится. Руки, унимая дрожь, опускаются на плечи. Сжала бы, стиснула изо всех сил в объятиях, но вместо этого сдержанно кладёт на плечи. Знал бы кто, чего только стоит ей эта сдержанность. — Спой что-нибудь, Офелия, — просит королева. Не приказывает, но просит. Глаза сонно улыбаются. Рука обхватывает запястье и мягко сжимает. Не отпустит. А Офелия и не хочет уходить. За дверьми темнота, холод, он. Он — зло. Пусть хотя бы сюда оно не посмеет пробраться. Пусть хотя бы здесь вечно будет тепло, нежно и возвышенно. Хотя бы несколько тайком украденных минут. — Что именно мне спеть, моя леди? — Ну, не знаю… Например, колыбельную твоего отца. Помнишь, ты пела мне? — Конечно. Я помню… К горлу стремительно подкатывает комок. Девушка сглатывает, кашляет в ладонь, глубоко вздыхает. Пытается как можно быстрее куда-нибудь деть свою боль. А хочется поделиться. Отчаянно хочется. Или хотя бы спросить: «Может, так действительно надо? Может, любовь и должна так жечь и давить? Может, в этом и есть женское счастье: стать пленницей мужчины, доверившись его обманчивым ласкам, смиренно радоваться его подвигам имени бессмыслицы и собственной гордыни, в муках рожать ему детей, чтобы потом похоронить его, уступив место новому мучителю? Может, я просто пока не готова стать женщиной и навечно останусь девочкой?» Но не говорит и не спрашивает. Нельзя. Ее леди не просто женщина, она королева. И не пристало ей слушать жалостливые девичьи вздохи-россказни о сорванных, смятых цветках, птичках в клетке да бабочках в паутине. Оставшись одна, Офелия прорыдает очередную ночь, покоряясь своему истязателю, ежеутренне воскресая. Но не здесь и не сейчас. Да и вряд ли вообще кто-нибудь ее услышит и поймёт. Сердце в панике мечется. Офелии жутко, она уже не понимает, чего хочет от неё этот мир. Но молча стискивает зубы, таращит в зеркало глаза, не позволяя выкатиться проклятым слезам, и вымучивает улыбку гордой леди. А потом начинает петь. Голос поначалу дрожит, срывается, но королева, к счастью, не замечает. Или не показывает виду. Позволяет самой, без чужой помощи, встать. Без чужой помощи разворотить душу да отыскать в ней самое ценное и дорогое, пока оно ещё живо, горячо и им не украдено. И голос перестаёт дрожать, через боль крепнет, обретает силу, которая убаюкивает любое на свете зло. Кроткая песня льётся, лаская и тишину, и память, и сердце. Офелия закрывает глаза. Сжимает чужую руку покрепче, чтобы случайно не разжать, не потерять, если снова одна очутится во тьме. Забывается. Только понимает, что любит свой голос, любит себя, любит ее, любит этот странный, неласковый мир. Понимает, что сильная.