Сила и слабость

Расслабляться нельзя. Пустошь не ведает сострадания, и тех, кого не прикончил полуденный зной, добьёт ночной холод. Если же в попытке сохранить тепло надеть слишком плотную, сковывающую движения одежду, жизнь оборвёт кто-то более проворный, неизменно кровожадный и готовый ко всему. Любая ошибка в Пустоши чревата смертью: помня это, мы крадёмся к логову рейдеров, присматриваясь и прислушиваясь в надежде заметить, почувствовать, уловить угрозу... и нанести упреждающий удар. Громада бывшего продовольственного склада на севере Мохаве возвышается над остывающими песками. Вдоль ржавой сетки ограждения прохаживается расслабленный часовой, ещё один дежурит возле ощерившейся обрывками проволоки бреши в заборе. Чиркнув зажигалкой, закуривает, мы же коротко переглядываемся. Я не вижу твоё лицо, но знаю: под бинтами скрыта ободряющая улыбка, и знание это прибавляет сил. Мы победим — не можем не победить! Я улыбаюсь в ответ — интересно, догадываешься ли ты, ведь под шлемом рейнджера НКР разглядеть точно не получится. Мы молчим: все слова были сказаны ранее, сейчас время действовать. Ты идёшь за патрульным, превратившись в его тень, безмолвную и стремительную. Я достаю из рюкзака «слэшер»... и мешкаю, теряя драгоценные секунды. Нерешительно смотрю тебе вслед, но затем напоминаю себе, что наркотики — это необходимость, что лишь они могут наделить организм невообразимыми возможностями, без которых я не смогу продолжать борьбу. Я делаю укол. Мощь разливается по венам — обжигающе, пробуждающе, призывающе! С трудом сдерживая торжествующий рёв, бросаюсь на стерегущего брешь рейдера. Словно в замедленной съёмке, тот роняет окурок и тянется к кобуре. Взмах! С оглушительным свистом сияющее лезвие рассекает плоть, и отрубленная рука падает в тёплый ещё песок. Остекленевший взгляд устремлён мне в глаза. Взмах! Кровь из перерубленной шеи заливает одежду. Горячо, липко, пахнет ржавчиной. Опустив топор, запрокидываю голову и дышу полной грудью. Свежий воздух, наполненный ароматом крови, пьянит: хочется ещё, ещё и ещё! Звучит очередной хлопок. Это невозможно, но я чувствую горьковатый запах пороха и слышу молитву. За что ты на самом деле благодаришь Господа, Джошуа? За то, что до сих пор жив или за возможность убивать во благо? Неважно. Я крадусь вверх по деревянным подмосткам, в предвкушении облизывая губы и выискивая добычу. Спина беспечно прислонившегося к парапету рейдера манит, беззащитность побуждает к действию, и пальцы крепче сжимают рукоять в сладостном предвкушении. И-и-и взмах! Брызги крови орошают одежду, крышу, небо и саму луну, но разъярённый мужской рёв возвращает на землю: двое рейдеров с противоположной стороны крыши бегут на меня, вскидывая пистолеты-пулемёты. Присев на подмостках, укрываюсь за кирпичной стеной от вгрызающихся в бетонный парапет пуль и ввожу себе дозу Мед-Х. Меня бросает в жар. Отныне боли не существует. Верный топор падает на подмостки, и на смену ему приходит лёгкий пулемёт, что терпеливо дожидался за спиной своего часа. Пора! Смертоносная песнь терзает барабанные перепонки, голосовые связки рвутся в неистовом крике. Искры, грохот, брань — очередной гимн ярости разносится над пустошью. Сердце восторженно трепещет, когда пулемётная очередь вспарывает грудную клетку, брюшную полость и бёдра противника, а затем ломает руку его напарника в момент, когда тот пытается выхватить гранату. Тишина после боя оглушительна. Поднимаюсь на крышу — туда, где изодранный пулями мертвец истекает кровью, а раненый рейдер всхлипывает, цепляясь за жизнь. Чередуя мольбы и угрозы, тянется к набедренной кобуре, а через мгновение его отрубленная голова молча смотрит в звёздное небо. Признаю его правоту: воистину, ночная пустошь по-своему красива... Моё созерцание прерывают багряные всполохи — внутри склада, под прозрачными стёклами крыши, идёт ожесточённый бой: Господь велел обратить неугодных сынов своих в прах, и ты, следуя воле Его, выполняешь то, что должно. Надо помочь. Прицелившись, выпускаю длинную очередь в притаившуюся за ящиками девчонку с ирокезом: лом, зажатый в её руке, не пробьёт больше ни одного черепа. Лазер испепеляет в прах выскочившего справа бугая с обрезом, ещё трое крадутся вдоль ящиков, собираясь окружить тебя и напасть одновременно... Нет!!! Не позволю, не допущу! Выхватив из кармашка рюкзака баллончик с турбо, делаю судорожный вздох. Покачнувшись на невидимых волнах, мир замедляется. Тяжёлый, неповоротливый мир! Глубоко вздохнув, я вскидываю лёгкий пулемёт и короткими очередями уничтожаю цели: первый, вторая — подросток, почти ребёнок... третьему лазерный луч отрезает обе ноги. Выстрел из Кольта обрывает его страдания. Бой закончен, но радости от победы нет: только пустота и головокружение. Начинаю спускаться: согласно оперсводке НКР, эта банда планировала ряд нападений на жителей Мохаве. Нужно добыть больше информации, чтобы НКР могла организовать защиту. Уже внизу подмостков силы оставляют меня. Пошатнувшись, прижимаюсь к стене в надежде удержаться на разъезжающихся ногах: мир вокруг вертится, мутнея и ускоряясь. В голову словно вонзается раскалённый штырь, и всё белеет от невыносимой боли. С трудом сорвав шлем, падаю на колени. Оружие валяется в песке, я же содрогаюсь в приступе рвоты. Кружится... всё так... кружится... — Дана! Твой голос звучит глухо, будто из другого мира. Больно... так больно... Что-то тёплое царапает щёку, заставляя приоткрыть глаза: в какой-то момент я упала и теперь лежу на песке. Я вижу тебя, зову тебя, но слышишь ли ты? В ушах словно вата, но я вижу твои ладони. Вижу посеревшие от пыли бинты и изувеченные ожогами пальцы. Ты берёшь меня на руки, и мир снова приходит в движение — быстрое, болезненное, оно сводит с ума!!! А затем наступает темнота. ...Откуда-то издалека доносится журчание воды. Собственный пульс грохочет в ушах, а тело сотрясают судорога и тревога. Я боюсь, что, если открою глаза, вспышка боли уничтожит мозг, или то, что от него осталось, поэтому мне остаётся дрожать в темноте. В какой-то момент ощущаю прикосновение. Ты здесь. Доверившись твоему присутствию, робко размыкаю веки — и вижу покрывающие руку ожоги. Отметины, расположение которых знаю наизусть. Кого-то они оттолкнут, у меня же они давно ассоциируются с силой и надежностью, со справедливостью и отвагой, с верой, что пробуждает в душе неукротимое пламя. С тобой. Вот только страшно поднимать голову, страшно видеть молчаливый укор — и поэтому я продолжаю сидеть в наполняющейся ванне и бездумно пялиться на ожоги, мысленно умоляя тебя сказать хоть слово, — но ты молчишь. Убедившись, что я очнулась, бросаешь короткое «полотенце на вешалке» и уходишь прочь, а я... откинувшись на чернеющий сколотым краем бортик ванны, я в бессилии накрываю лицо ладонями. Как донести до тебя, что мне нужна эта сила?! НКР и пальцем не пошевелит ради тех, кто не способен платить неподъёмные налоги — с каждым днём я всё сильнее сомневаюсь в том, что отдать Дамбу этим бюрократам было правильным решением, ведь после победы над Легионом ничего не изменилось! Кимбол по-прежнему трусливо перебирает бумажки в своём кабинете, не желая слышать и видеть, что происходит в Пустоши. Как и ты, я всего лишь не хочу, чтобы кровь невинных продолжала проливаться, тогда почему ты меня осуждаешь? Обхватив мокрыми ладонями дрожащие плечи, смотрю прямо перед собой, не моргая. Струя воды, запасной слив ванны, кафельная стена с выбитыми плитками... Я не знаю, сколько уже сижу так, застыв в одном положении. Полчаса? Час? Несколько минут? Наверное, надо выбираться... Главная комната Умного дома встречает непривычным молчанием. В очередной раз я невольно поражаюсь тому, что техника всегда успокаивается, когда ты хочешь побыть в тишине, даже если ты не отдаёшь соответствующих команд. Я тоже стараюсь не шуметь. Замерев в дверном проёме, переминаюсь с ноги на ногу: босым ступням холодно, как и дрожащей спине, по которой стекают с волос остывшие струйки. Наблюдая за тем, как ты зашиваешь куртку, не двигаюсь с места и непроизвольно стараюсь тише дышать, но молчание не может длиться вечно. Собираюсь разорвать его, но вместо слов звучит тихий выдох, а в ответ — тишина. — Я знаю, почему ты так поступаешь, но не понимаю одного. — Ты откладываешь в сторону куртку, иголку. — Нужно не бояться выходить за рамки привычного мировосприятия, смело идти навстречу новому — так звучат твои слова, сказанные когда-то в мой адрес. Но почему сама ты не следуешь собственным правилам? Что тебя останавливает? — Страх, — от неожиданности я говорю первое, что приходит на ум — правду. — Я... Говорить тяжело: слова застревают в горле колючим свинцовым комом, и приходится прилагать усилия, чтобы выталкивать их одно за другим. — Каждый раз я боюсь, что не справлюсь, что сил, дарованных учёными — или Богом, если тебе так кажется правильно — не хватит, — голос пропадает совсем, и какие-то время я молчу. Ты не торопишь, не перебиваешь... не осуждаешь? — Я правда хочу помочь им всем — стольким, скольким смогу, и для этого приходится выжимать максимум из своих возможностей — и немного больше. И я боюсь, что иначе не справлюсь; что однажды не хватит сил, и я потеряю тебя или погибну сама. Паника вынуждает каждый раз класть в сумку Мед-Х или Турбо — это давно превратилось в болезненную привычку, от которой я не в силах избавиться. Но нужно ли избавляться? Препараты дают огромные возможности, необходимые, чтобы сделать работу и выжить, а что будет без них — я не знаю, и эта неизвестность заставляет истерично хвататься за что-то знакомое, пусть и губительное. Замолчав, сажусь на диван рядом с тобой и, прижимая к груди замёрзшие ноги, таращусь в черноту экрана на противоположной стене, однако, боковым зрением я всё же невольно наблюдаю за тобой. — Господь учит ненавидеть грех, возлюбив грешника, но хоть я и стремлюсь к свету, душа моя всё ещё пребывает во тьме — и сейчас я зол. Очень зол на тебя, на твою слабость и нежелание с ней бороться. Ярость переплелась с презрением к тебе — и за неспособность преодолеть эти разрушающие чувства — к себе. Когда Цезарь основал Легион, я настоял на полном запрете алкогольных и наркотических веществ, и виновные приговаривались к смертной казни — но тебе я запретить не могу. Взывать к вере тоже бессмысленно ввиду твоего нежелания признавать Бога. Мне остаётся лишь довериться тебе и молить Господа о помощи. Это непривычно и сложно — чувствовать себя неспособным что-либо изменить, поэтому я хочу кое о чём попросить. ...Наверное, я что-то ответила — не знаю. Помню, как, подавшись к тебе, кивала, соглашаясь принять любые условия. Неправильно, нерационально — Остановись. Даже если тебе кажется, что наркотики несут благо — остановись. Доверься мне так же, как я доверился тебе. Вопреки зову привычки и наперекор страху. Помоги не дать тебе упасть. Это сложный путь, поскольку всё в тебе будет кричать об обратном, требуя сдаться и отступить, но я верю: тебе хватит сил его преодолеть, как хватило их сейчас мне на то, чтобы совладать со жгучей, ослепляющей яростью и предложить свою помощь. Нам предстоит много работы, но проделать её всю вместо тебя я не смогу... Ох! Вместо ответа я обвиваю твою шею — не уверена, правда, что дала тебе договорить до конца. Тёплый, пахнущий травами, ты прижимаешь меня к груди, и я клянусь, что не подведу — клянусь не столько тебе, сколько самой себе... ...А на следующий день я нарушаю собственную клятву, когда, собирая рюкзак, кладу в боковой кармашек проклятые препараты. В нашем деле что угодно может пойти не так — сегодня эта мысль сильнее меня, но я хочу верить, что однажды смогу справиться со своими слабостями и страхами — во всяком случае, я буду бороться. Клянусь. Пусть моя клятва сегодня ничего не стоит — клянусь. Потому что сдаваться без боя я не собираюсь — даже если речь идёт о битве против себя же.