***
Возвращаться на учебу страшно после долгого отсутствия. Особенно когда ты работаешь на кладбище. Нет, живые люди все ещё привлекают больше, просто на то, что однокурсник работал официантом - отреагировали очень хуево. Первую пару "случайно" проспал, явился на третью - поздоровался с теми, с кем кентовался и упал на самое последнее место. В самом конце. –...Серафим Сидорин.. – преподователь не поднимает глаз, а ставит Н'ку. В его глазах читается шок и некоторый восторг, когда он слышит возмущение и видит руку. А затем и самого Серафима. – Неужели? А что случилось? – Всмысле? – нахмурил брови. Звучало обидно. Ходил ведь до этого исправно! – Вы на паре появились, уважаемый. На грани отчисления. – качает головой, считая Н'ки. – Снег в декабре неудивительно. Что должно случиться? Рак на горе свистнет? Мертвые восстанут? Хотелось возразить за встающих мертвых, но решил демократично промолчать. Вроде за подработку никто не знает. Или боится попасть к нему на работу в гости. – Присаживайтесь. Пять вам поставлю по такому случаю. Аж настроение поднялось. – мужчина вздохнул, рисуя циферку вместо Н'ки. По аудитории пошла волна негодования, а Серафим лег лицом в парту. Досыпать свои положенные пятнадцать часов в сутки. После пары из потока людей выловил кто-то из знакомых, уводя от всех дальше. Социофобия это или желание говорит наедине - Серафим не определил. И смысла определять искренне не видел. – Какими судьбами, реально? Куда пропал? В ответ был лишь серьезный взгляд. Серафим прошёлся руками по карманам, доставая пятитысячную купюру. С таким же серьезным лицом обратился: – У меня важная миссия, не могу говорить. Это срочно нужно пропить. – расправил купюру, потряс в руках с довольным видом. Дополнительные подгоны всегда были круче зарплаты. Особенно, когда эти подгоны почти за просто так. На крыльях радости Серафим мог вообще все кладбище раскопать. Пятитысячные купюры окрыляли похлеще ред булла. – Пиздец... Еблан. Расскажешь. В ту же ночь не рассказал. Нет. Но пропил все ебаные деньги и часть с отложенных на съем квартиры. Утром болела голова, жизнь и немного, совсем чуть-чуть, болел кошелек. Пришел на последнюю, пятую пару, успев опоздать. Проспал в конце оставшиеся сорок пять минут. В последний "выходной" день искренне пытался прийти к первой, но проспал снова. Раз не к первой, то не придет вообще. Так и остался дома. Посмотрели на Серафима, увидели что живой - и хватит. Потом ещё на экзаменах увидят. До места работы приходилось добираться на такси или автобусе без четкого графика - но точно раз в час или полтора. ЧОП'овцы могли подвезти обратно, если нарваться на хороших, иначе снова такси. А денег у бедного студента было впритык. Теперь даже меньше, чем впритык. Глеба снова не было. Он просил не оставлять ему больше водку и в целом алкоголь. На неделю ляжет в наркологичку. Ну, как сказал. Женщина, которая раз в три-четыре дня тут убирала, поведала, что Глебушка трижды так бросал сменщиков. В целом все не по канонам устроено, люди по одному дню работают, а тут новичка и неделями загружать. Жаловаться не приходилось - город маленький, деньги приятные. Мария выбросила злосчастный мусор, мазоливший глаза, и попросила не бросать бычки в землю. Ей же убирать. Серафим виновато потупил взгляд. – Если труп животного, просто выкинь. Не моя работа. – женщина снимает с себя перчатки, вытирая взмокший лоб. – И с Глебом аккуратно. Он хороший парень. А потом снова оставили Серафима наедине. Тесная каморка с холодильником, микроволновой и импровизированным душем стала родной. Такой теплой, уютной... Которую нужно было бросить ночью ради обхода. Почти полз по кладбищу медленно, освещая все. – Живых надо бояться, они тут страшнее всего... – сам себе говорит, фонарем обводя весь соседний ряд могил. – Кроме них - некому слоняться, некому бить стекло. Гордо поднял голову - зарифмовал четыре строки. Может стихи писать пока время есть? Сталкивается с фигурой взглядом. Парень легко одет, отшатывается от Серафима, выставляя руки вперёд. Судя по всему - долго смотрел на какую-то могилу с крестом. Из-за того, что все мысли были вокруг фигуры, интереса к могиле не было. – Тихо, мужик, – парень делает шаг назад. У него у самого, кажется, руки трясутся. – Сам уйду, если выгоняешь. – Выгоняю. – выдавливает из себя Серафим, бледнея. Парень пятится назад. Глядя на него - Серафиму становилось холодно. Кутался в зимнюю куртку. – Вали давай, ебнутый. – Серафим смотрит пристально. Неизвестный срывается с места, сбегая. Скрылся из поля зрения - на километр вперёд снова ни души. Было несколько вариантов, откуда он приполз сюда. Сатанист, может. Очередной. Как раз похож. А может просто типа "гот" или ещё какую субкультуру придумали. Понтоваться фотками будет. Слишком безобидный для тех, кто ночью Серафима сам мог выгнать. Люди особо не чудили. Весь этот мрак вокруг кладбища - просто тень от человеческих сказок и страхов. Эта мысль и висела распечатанная на входе в каморку сторожевую, но до нее нужно было дойти самому. Днём на той же могиле ошивался тот же пацан. Снова без куртки в минусовую. – Одевайся теплее, а то такими темпами к нему же отправишься. – смотрит на табличку над могилой - "Андрей". Умер недавно, буквально на днях. А лет ему было двадцать - сложно посчитать. В ответ только кивнули. – Друг твой? – Ну... – выдыхает незнакомец, садясь на корточки перед могилой. – Типа того. Незнакомец коснулся рукой хризантем, оторвал лепесток. – Не потроши цветы, э, – потянул за локоть на себя, видя что на очереди за лепестком - был весь бутон. – Пиздец ты ледяной, давай укрою... – стягивал с себя теплую одежду, не дожидаясь ответа. На плечи к незнакомцу легла куртка. Ему казалось, что она горячая, будто обжигала. – А почему типа друг? Поссорились? Или он тебя поебывал? Смех на половину кладбища - Серафиму неловко стало. – Лучший друг просто. – едва выдавил стоящий рядом. – А ты кто? – Сторожу чтобы такие как ты цветы не уродовали. Как звать? – окинул взглядом сверху донизу - растрёпанные жёлтые волосы с только начавшими отрастать корнями, футболка висящая мешком - даже трогать не нужно, чтобы понять что она тонкая и стеклянная. Серафим бы откинулся от холода. Штаны моднявые - с цепями. Длинными, тоже висят - Серафим такое не любит. – Андреем. Как и его. – кивает в сторону могилы, сжимая куртку на плечах. – Серафим. Приятно познакомиться. – улыбнулся. Протянул бы руку, но пусть греется. – Иди домой лучше, холодно же. Потом придёшь, никуда отсюда не убежит он. Уже. Андрей улыбнулся. Кивнул, возвращая куртку. Серафим уходил обратно, Андрей стоял. Зашёл в свой живой уголок, выглянул в окно - Андрей уже ушел. На остановку, видимо: кладбище было за городом и автобус ходил сюда один и редко. Пробила связь - заработал мобильный - пришли последние сообщения с беседы. Что первый экзамен через две недели, а за ним - на следующий день - зачёт. Серафим вздыхает. Отчислят, значит. Даже не знает, по чем зачёт - пропил весь семестр. Все знания пропил, и жизнь пропьет - с Глебом будут вместе сидеть в этой каморке и обсуждать в какие ебеня они вместе укатились. На ночном обходе Серафим снова столкнулся с тем же Андреем. На той же могиле. Облокотился на крест - черт знает, как ещё не покосился под весом... И спал. Страшно было что замёрзнет насмерть. Притензии будут к Серафиму. Люди сюда должны заходить живыми и уходить живыми. Либо их сюда заносят другие люди навсегда. – Андрей... – сел рядом на корточки. Паника начинала нарастать, когда Серафим заметил что грудь не вздымается. Но Андрей глаза открыл. – Ты помереть здесь собрался? – Я ж не ломаю тут ничего. Не топчу, не уродую, отъебись, а? – повышает голос, убирая с глаз жёлтую челку. – Некуда мне идти. Нет больше дома. Серафим вздыхает, поднимается. Протягивает руку, помогает подняться. Правда, Андрей не понимает зачем. Его хотят вышвырнуть? Имитирует дыхание - вздымающуюся и опускающуюся грудь. Просто заметил на себе взгляд и сделал то, что нужно было Серафиму. За локоть повели в сторожевую будку, запирая дверь. Серафим за собой всегда дверь запирал. Боялся кладбища ужасно. – Ментов вызовешь что хулиганю? – окидывает взглядом помещение. Простенькое. Диван, стол, на котором валялись какие-то вещи, дубовый советский шкаф (гордо закрывающий собой обзор на ещё одну дверь), холодильник с микроволновкой и финалочка - советский ковер. Вот он делал это место правда уютным. Серафим включает свет и окно более не кажется солнцем. – Нет. Просто можешь переночевать, у тебя и одежды никакой нет, ещё б голым ходил. – смотрит зло - скорее от волнения. Андрей улыбается - надо же, ему хоть кто-то пытается помочь и так отчаянно не верит в то, во что стоило бы. – Ну уж простите, – проходит дальше. С дивана по-хозяйски стягивает плед и накидывает на плечи. Серафим совершенно не против. – Неоткуда брать одежду. – Могу что-нибудь со своего отдать. Завтра домой съезжу и привезу тебе куртку там, штаны зимние. Хотя на такого дрыща как-то.. – выдыхает. Улыбается - красивый, думает. – Недавно с дома погнали? С родителями жил? Андрея это вводит в жуткий ступор. На Серафима смотрит, моргает. – Ну да? – отводит взгляд, пытаясь придумать душераздирающую историю. – Из другого города приехал к другу. Сдохну бедным, но не вернусь. – говорил убедительно, даже сам себе поверил. – Ну тоже такое себе развлечение, умирать... – включает чайник, некогда заваленный хламом на столе. Раскидывает все по кучкам, чтобы выглядело более презентабельно. – Будешь чай? – Горячий. Да. Серафим улыбнулся. Вот, теперь о ком-то заботиться можно. Не алкаш, вроде. Вглядывается в пацана - вроде не наркоман. Бледный только. С синячищами, больше чем сами глаза. – Я тут не всегда, Ещё Глеб работает. Классный парень. Могу сказать ему что ты тут можешь кантоваться, будешь... – Нет. – перебивает, немного привставая с места. – Нет. – повторяет снова, садится обратно. – Пересекся с ним, пожалуй, не хочу дел иметь. – Мне тоже типом странным показался. – кидает в чашку пакетик оставшегося чая. Себе заваривает второй раз, мысленно прокляв Глеба за то, что тот хуярил алкашку и запивал ее чаем, когда закуски заканчивались. Сейчас самого себя обделяет, но все ради гостя. – Но всё-таки нормальный. Не моральный урод. Я с такими хуйланами не водился бы. Сахар? – Три ложки. Все равно не хочу, найду у кого переночевать, не стоит. – поднялся, забирая с рук Серафима кружку. Тот грозился разлить все это на прекрасный ковер, который в этой каморке приглянулся больше всего. – Не парься. – делает глоток горячей жидкости. Раньше не пил горячее. Заорать мог от кипятка. Матом на того, кто дал ему ебучий кипяток. А сейчас нет. Сейчас кажется, что чай слегка теплый. Серафим пить не может - горячо. – Как скажешь, конечно. – жмёт плечами. Чай едва ли заварился второй раз. Значит такой себе - самый дешёвый с магазина. – Меня в сон клонит. Будешь спать? Андрей отрицательно качнул головой. Зевая, Серафим попросил разбудить его через пару часов, чтобы обойти кладбище заново... И лег на колено к Андрею. Заснул почти моментально, как голова коснулась хоть чего-то мягкого. Андрей и правда разбудил через пару часов. Идти с собой Серафим запретил. А днём он ушел. Просто ушел перед тем, как проснулся Серафим. Оставил одного на весь день - и это было обидно, может. Хотя у человека тоже свои дела должны быть. Правда, если не спать - то какие дела можно решить? Мария снова явилась. Чтобы просто поболтать, посидеть на ступеньке, покурить с Серафимом, как сама выразилась. Потому что пацан интересный. Хороший. И потому что живёт от кладбища буквально через дорогу: на маршрутку не было смысла идти. Удобно работала. Серафима проглотил интерес - спросил за Андрея. Как давно пацан тут ошивается, с желтыми волосами? В ответ только плечами жали, отвечая: – Ой, Серафимушка, ни разу такого не видела. Не местный он, може. А что такого? – Ночью был, в футболке одной. К родителям ни в какую, а сам бомжует. – выдыхает дым. Тушит стлевшую сигарету о ступеньку и выбрасывает в коробку для мусора под каморкой. – Али душу помершего видел? – женщина сощурила глаза, заглядывая в душу Серафиму. – Дело-то такое. Кладбище. Один, в футболке. – Да ну. – хмыкает. – Тётя Марина, не говорите мне эту хуйню, я и так ночью по кладбищу шароеблюсь. – А ты его с рассветом видел? – Видел, тётя Маша. И трогал его. И чаем напоил. Живой, реальный. Марина плечами пожала. Не доверяла, конечно, Серафиму. Считала, что сама души видела - как снуются туда-сюда после смерти, плачут над своими могилами. Вой может стоять, а думаешь что собачий. Или ещё чей. – Аккуратней, Симуль. – впервые не возражает тому, как поиздевались над именем. – Чтоб тебя инфаркт не хватил тут. Поседеешь, а тебе сколько? Лет семнадцать? – Двадцать два. – улыбается красиво. Солнечно. Марине вообще он нравился. Милый пацан. – А, даже так? Все равно молодой очень... Чтобы седеть. Серафим поднимается. Навязчивость в плане "Андрей помер" вообще не радовала. Если б помер... Если б помер, не ходил бы. – Пойду я. Кушать готовить на семью. – она улыбается уставше. Так мать Серафима всегда улыбалась - с материнской любовью, но пиздецкой усталостью. Так ее и не обнял. Потом как-нибудь, значит. Лучше бы не вспоминал про мать - любит ее, конечно, не в ладах по большей части из-за отца. Мария ушла - на порог снова явился Андрей. Будто ждал пока она уйдет. – Ты как нечисть. – Серафим шире открывает дверь, пропуская Андрея. – Ты ждал пока она уйдет? – Кто? – старается не касаться Серафима. Снова усаживается на диван, кутаясь в плед. Плед, который снова был аккуратно расстелен по дивану. – Уборщица? – Она самая. Сорян, за чаем не ездил. Андрей в ответ кивает. Следит за тем, как Серафим копается в коробках на подоконнике, пытаясь там что-нибудь найти. Единственное, что находит, Андрей идентифицировал мухоморами. Сказал, что просто читал в научных целях. – Весёлый у тебя напарник, наверное. – заключает, когда Серафим всерьез заинтересовывается содержимым небольшой баночки. – Либо тяжелобольной. – Тяжелоебнутый. – открывает на свой страх и риск - нюхает. Не стошнило, но ничего приятного в этом не было. – Зато не химоза. Андрей инициативно поднимается, путается ногой в пледе, едва не падая. Всё-таки забирает банку из рук Серафима, в надежде почувствовать запах. Коснулся ледяными пальцами Серафима. – Ты ледяной. – закручивает банку и ставит на место, думая что больше туда не полезет. Пробует руки Андрея, щеку. Если бы сердце билось, оно бы перестало к хуям. Снова. – Пиздец, простынешь же... Стягивает с батареи свою куртку, накидывая на плечи Андрея, кутает в плед и садит на диван. Отчаянно пытается отогреть - поит кипятком с остатками заварки, которую было жаль выкидывать. – Кинь мухомор, чё. – улыбается. Надеется что-то почувствовать - а Серафим надеется помочь. – Да ну нахуй, нет. – отрицательно качнул головой, глядя на пакетик чая в мусорке. Заварил ведь его всего один раз.... Для себя бы достал. Да и бюджет не позволяет уже выкидывать чай, заварив всего один раз. – Кипяток просто невкусно хлебать. Один гриб пополам? Хули, там хоть один, хоть двадцать пропадет - не видно. Серафим хмурится. Тянется к коробке, под пристальный взгляд достает два грибочка. Смотрит на них долго, а потом бросает обратно и прячет все. – Иди нахуй, чертяка кладбищенская. – бросает злой взгляд на Андрея - тот смеётся, отворачивая голову. – У тебя губы синие, блять... – подходит ближе, касаясь пальцами губ Андрея. – А у тебя руки горячие. – отталкивает все прикосновения, кутаясь ещё больше, с головой в плед. – Почему это я кладбищенский? – Потому что я тебя тут подобрал. – забирает со стола кроссворд, падает на место рядом. Андрея садится ближе, заглядывает. – Крестильная река Иисуса? – поворачивает голову к Андрею. Сталкивается с его взглядом - глаза разные. Улыбается. Красиво потому что. Вообще красивый. – Сколько букв? На этот моменте Серафим завис. Нашел вопрос на листе заново, тыкая ручкой в клеточки - посчитал их количество. Хмурил брови так серьёзно, сосредоточенно: будто за этот кроссворд ему заплатят. – Шесть, вторая о. – Иордан. – кивает сам себе, Серафим вписывает. Надо ж, подошло и даже ошибок не сделал. – По религиозным вопросам шарю. – А чё, верующий? – перелистывает на предыдущую страничку, возвращаясь к обведенному кружочку. – Нет, просто интересно было. – заглядывает снова. Исписано все неаккуратно. Андрея перекосило от "зогара". – Где Иисус родился? – В Вифлееме. Серафим кивает, вписывает, хмурится, когда что-то не совпадает. – В конце "и"? Не сходится. – кусает и так погрызанную ручку. – Потому что сочетание пишется через "е". Серафим чертыхается, отворачивает от Андрея лист и смотрит обиженно - будто его не исправили, а оскорбили до глубины души. Исправляет букву и с гордостью перелистывает страницу. Андрей надеется на то, что там нет таких же ошибок. – Кем работать планируешь? – откладывает кроссворд подальше, чтобы не упасть в чужих глазах ещё ниже. Андрею становилось плохо от вопросов о будущем. Потому что думал о нем когда-то с энтузиазмом, мечтал о чем-то. Поджимает губы, отводит взгляд. Брови хмурит. Серафиму эта эмоция не понятна. – Музыкой занимаюсь. Надеюсь покатит и дальше так. Если нет - инжереном или чето такая хуйня. С наукой короче. – закрывает всю кожу тканью, чтобы Серафим не коснулся. – А ты? Не будешь же тут трупов всю жизнь сторожить. Серафим жмёт плечами. – Учусь на физика... – смотрит на Андрея. Понимает, что тот на порядок выше, что если он засмеётся это будет правильно. – Тоже ушел бы в музыку. Нахуй эти корочки. – Реально. – хмыкнул, укладывая закутанную в капюшон и плед голову на плечо. – Захватим рэп-индустрию. – Рок. Серафим облокотился на Андрея. Костлявый, думает. Но все равно удобно - уютно, может. По-домашнему даже тут, на кладбище. – Стрёмно на кладбище сидеть. – Серафим переводит тяжёлый взгляд на окно. – Будто ничего живого тут нет. Хотя есть ты. – По малолетке ходили бухать сюда. Не было такого. – будто прячется под Серафима. Но теплее не становится. Только тяжелее. – Другое. Одно дело когда ты с кем-то и бухаешь, другое когда ты сам и трезвый пиздец. – чуть отодвигается, садится ровно. Чтобы говорить. – Начинает казаться, что рано или поздно вы вообще сравняетесь. Либо ты от мертвого отличаться не будешь, либо все вокруг оживут. – Ну, – Андрей вздыхает. Тут размышлять было намного тяжелее. – Может, момент начать ебашить музыку? – пытается улыбнуться и выдавить из себя слова. – Тут тихо. Теплее почему-то, чем за пределами, но все равно очень холодно. – Теплее? – тянется за руками Андрея. Тот отодвигается. – Будто это ад, да? Самый настоящий ад. Зато платят деньги за то, что ты тут просто есть. Андрей вздыхает. Ему добавить нечего, да и не хочется. Прижизненная пиздлявость улетучилась. Остались тяжёлые, болезненные размышления. Серафима вырубило спать. Лежал рядом, пока Андрей перебирал волосы. Непослушные - но лежат красиво. При жизни - точно бы подружились. А сейчас - не зная, сколько ещё проведет ощущая землю под ногами - боится. Боится, что привяжет его к себе и ни во что хорошее это не выльется. Андрей старался быть рядом. Потому что Серафим каждый раз палил, ругался что снова без куртки - боялся что Андрей простудится и вел к себе. Утром каждый раз - рассказывал сны, глядя в потолок, пока Андрей ледяными пальцами перебирал пряди. Поддакивал, шутил. Погода оставляла желать лучшего. Иногда затирал что-то на грани философии жизни, правда, быстро сводил эти мысли на нет. –...Сегодня снилось... – Серафим приподнимается. Спина болит. Укладывается к Андрею на колени - на волосы ложится ледяная рука. Серафим привык к "плохой циркуляции крови" и прикосновениям через ткань. Будто если коснутся напрямую - вселенная схлопнется. – Что ты говоришь, что умер. А потом выходишь за порог будки и падаешь в землю. В могилу, глубокую, этажей пять будто. А я за тобой. – Жуть. – делает вид что вздыхает, заглядывая к Серафиму в глаза. – Никогда ни за кем не иди во снах. Тем более за покойниками. – Ты же не мертвый. – долго смотрит в глаза, переводя взгляд на губы. У Андрея сердце упало бы в пятки, если бы оно билось. – Значит я пойду за тобой. Приподнимается чтобы поцеловать, руку на затылок. Едва успевает губами губ коснуться - Андрей отталкивает. Упирается руками в грудь, распахивает глаза и выскальзывает от Серафима. – Прости, – выпаливает моментально, куртку сбрасывая с плеч. Накидывает на стул и ударяется плечом и бедром в дверь. Опять запер. – Прости, нет. Вылетает со сторожевого домика - Серафим будто видит продолжение сна. Андрей теряется в тумане, а не в могиле - но идти за ним внезапно нет сил. Обидно, может. Серафим был уверен, что лезет навязчиво - спешит, может. Люди разные бывают, может у Андрея девушка есть или была, или парень, или он вообще не по пидорским делам. Приземляется на холодную ступеньку. Сигареты находит в кармане, зажигалку, подкуривает. Куда убежал Андрей - понятия не имеет. Зачем? Тоже. Выдыхает облако дыма вперемешку с паром. Становится холодно - как бы он снова не сел замерзать на холодную землю. Андрею же было страшно. Страшно что Серафим правда привязался до такой степени, что сон сбудется, страшно что оттолкнет холодом, страшно что догадается. Каким бы глупым он ни был, ему ничего не стоило бы за это время соотнести кто есть Андрей почему он всегда холодный, бледный, с синими губами. Сожалеет, может. Снова. Очередной персональный ад, когда твой отсчёт, может, пошел на секунды - а тебя любят. Серафим возвращается. Ночью дождь идёт. Думает - убежал в лес, может. Больше некуда тут, если только на остановку, но ни денег, ни телефона у Андрея с собой не было ни разу. Пятнадцатое декабря сменяется шестнадцатым. Дождь не прекращался - заливал могилы, косил кресты, разводил грязь. Редкостная мерзость. Стук в дверь. Серафим был более, чем на сто процентов уверен, что это Глеб вернулся. Открыв дверь - понял, что просчитался на один день. На пороге мокрый и холодный стоял Андрей, сначала упирая взгляд в пол, потом, после секундного извинения, толкая в каморку Серафима. Целует, прижимаясь всем мокрым телом, языком к языку, зарывается в волосы, прикрывает глаза. Долго ждали этого момента. Надеялись, может. Оба. Андрей отстраняется, разувается и снова льнет с поцелуем, прикасаясь холодными руками, подталкивая к дивану, наваливаясь сверху. Целует, кусает губы, лижется. Серафим под ним млеет, поддается, содействует - вплотную, холодное к тёплому. Чуть приподнимается, облокачивается головой на диван. По сравнению с Андреем вообще целоваться не умел, только поддавался и повторял все движения языка и рук. Дальше Андрей не заходил и просто не позволял. Серафим приоткрывает глаза - Андрей такой же холодный. Не согревается совсем, когда Серафимом можно было смело воду кипятить. Даже его тепло не помогает согреться. Колено между ног Андрея - его полустон от прикосновения и мимолётный взгляд в зеркало напротив. Единственная деталь, которую Андрей забыл. Пара секунд ступора, осмысления, Серафим толкает его в грудь. Пазл складывается. Вечный холод, который ничем невозможно согреть; мертвенно-бледная кожа, синие губы и тяжесть в разговорах о будущем, жизни и смерти. Андрей тоже кидает взгляд в зеркало. Но не видит себя. Просто не отражается, потому что едва ли существует. Сердце Серафима, кажется, после такого ужаса просто перестанет биться. Что-то кричит матом - Андрей просит секунду объясниться. Попытки проснуться не увенчались успехом. В панике Серафим выскакивает на холод - но ему совсем не холодно. Это сон, это просто сон или совпадение, однозначно, сердце колотится. Андрей живой, просто привиделось, вот бывает в жизни разное. Успокоиться надо, успокоиться, увидеть своими глазами и успокоиться. Адреналин бурлит вместо крови. Андрей Федорович значит? Та самая могила с крестом, которая появилась недавно. С этого пошло все пошло, тогда все началось - ему ведь тоже где-то двадцать по виду, он ведь.. Забирает лопату - знает что Андрей пойдет следом. Чтобы откопать его могилу много труда не нужно, после пары махов лопатой - упирается в заледеневшую землю. Да блять, неглубоко же копал когда просили... За несколько минут упирается взглядом в ебаный гроб. Просто ебаный сон, лишь бы оказалось сном, но видит перед собой мертвое тело. Стоило ли это того, чтобы сейчас держать холодную руку, измазанным в грязи в углу кладбища? Нет. Упирается лбом в грудь Андрею. Настоящему, физическому, который когда-то дышал. Сердце бьётся в ушах, тянут за ворот вверх, Андрей трясет за плечи. Но Серафим не просыпается, это не сон. – Руки блять! – отталкивает. Льет ливень, в гроб затекает вода, паника волнами течет, хочется забиться в угол, нужно было думать, нужно было верить. Судя по дате на кресте, у Андрея сегодня день рождения. –... Серафим, послушай! – кричит, держа за ворот, пока перед глазами плывет. – Я не хотел, я правда, блядь, не хотел, могу пропасть чтоб ты меня больше, блять, не видел, только успокойся сейчас. Руки трясутся. Смотрит в глаза - красивые, сука. И самого трясет всего. Может от холода, может от страха, может от всего, блять, сразу. Выжидает несколько секунд молчания, пока дождь больно бьёт по плечам и лицу и осторожно целует Андрея снова, будто показывая, что пропадать не стоит. Что уже поздно что-то менять. Глеб застал напарника в раскопанной могиле с открытым гробом. Не знал, читать ли нотации, вызывать полицию или проверять баночку с грибочками. Второй раз в жизни предложил выпить. Серафим согласился, но историю не поведал. Глеб искренне надеялся, что Серафим не ебет трупы. Пусть хоть могилы обворовывает, но ебать трупы тем более пацанов было... Очень слишком. Перебор. – Белочку словил? – тихо спрашивает Глеб после часа молчаливого бухания. У Серафима глаза перепуганные. – Типа. – Проспись. Могилу закопаю, никому не скажу. Серафим уезжает домой. Проспаться не получается. Снится Андрей постоянно. Как держит, смотрит в глаза, кричит, как просит прощения и как целует, касаясь щеки холодными руками. Но каждый раз хотелось проснуться. Глеб обещал взять на себя ровно неделю - завязка, видимо, была на ту, прошлую неделю и сейчас, сидя на кладбище, закапывая чужой труп, можно было развязаться. «– Глеб, – вещал сообщением, надеясь что сам Глеб словит сеть. – выйду через пару дней. Не могу быть дома.» В ответ только краткое "ок". Андрей был теплее этих ответов, блять. Переворачивается лицом в подушку, хмурит брови, пытается увести мысли. Отоспаться бы, но сна ни в одном глазу. Потом снова снилось как Андрей ледяными руками касается щек, не напирает, не даёт идти дальше. Будто предупреждал, а Серафим, как ребенок, хуй забил, чтобы потом демонстративно страдать. Для Глеба это странно было. Снова переворачивается на спину, взглядом сверлит потолок - сверху кто-то агрессивно топчется и прыгает с надеждой неожиданно запрыгнуть в гости. Думает о том, что Глеб, только прокапавшись, опять хотел забухать. Бутылка была у него, по звуку, не одна, когда предложил выпить. Может и не две. Серафим бы сам забухал после такого, если бы мысли не рвались на две ебучие стороны. Ну и зачем он тогда потащил мертвого домой?***
Проспался, приполз едва живой на кладбище. С двумя бутылками водки - одну Глебу, вторую себе. Глебу всучил дорогую, мол, спасибо, брат. Только он трезвый был. Третий раз на памяти Серафима Глеб трезвый. Но весёлый допизды, видимо вместо водки теперь эти грибочки. Возможно пизда будет не печени, а чему-то ещё. Глебу только стоит уйти - Серафим зовёт Андрея. Громко так, на всю округу, пока внутри нарастает паника что сорок дней это ебаная условность и все - его больше нет. Подходит ближе к могиле. За три дня успели поставить красивое, каменное надгробие. С фотографией - разве он был таким? – Прости, я дурак. Хуево среагировал, наверное.. – касается хризантем на могиле. Улыбается - ему подходили эти цветы. – Но блять, а ты бы как реагировал, если б с трупом сосался? Похуй, я сам виноват. Бля, принесу такой веник. – Не веник, а хризантемы. – Андрей садится на скамейку рядом. Смотрит на свою же могилу. – Лучше розы принеси. Красные. От него холодом веет. И ещё больше усталостью, будто умер заново. – Думал не появишься уже. – опираясь руками, сжимает до побелевших костяшек. – Обижаешься? – С чего? Я сам виноват. – бесцеремонно лезет в карман, забирая у Серафима сигареты и зажигалку. Забирает одну и последнюю, перевёрнутую - отдает Серафиму. Подкуривает. Выдыхает дым. Насильно может заставить работать лёгкие, но смысла в этом нет. – Лучше бы не лез к тебе. Серафим хмурится, следит как дым рассеивается. Берет руку Андрея в свою. Пальцы длинные, красивые - ему бы пошла музыка. Гитара, пианино, да что угодно, даже если будет создавать несвязные звуки а не музыку - искусством можно назвать его самого. – Я бы все равно понял. Рано или поздно. Я не собираюсь увольняться пока. – жмёт плечами - переплетает пальцы. Андрей тушит сигарету о стол, так красиво выкрашенный белой краской и бросает окурок на могилу. Свою же. – Блять, даже сдохнуть нормально не смог. – Реально. Серафим молча докуривает последнюю. Загадывает что-то из разряда "не сбудется никаким хуем". Бросать на чужую могилу не решился - совесть не позволила. – Тебе холодно? В ответ неоднозначный кивок. Серафим не понял, что это значило и повел Андрея за собой, Андрей не понял, холодно ему или нет. – Тебе не стрёмно что ты покойника ведешь туда же, где в какой-то степени живешь? – переступает порог снова. Казалось, что Глеб просто засыпет порог солью или ещё чем, чтобы Андрей не зашёл. Только даже так - это бы не работало. – Можешь плед взять. – садится за стол. Перед блокнотом, взяв ручку в руки и наводя строки. Что-то написать не получалось. И назвать себя не получалось, не будет же выпускать музыку как Серафим Сидорин? Ничего, блять, не получалось! – Могу помочь. – подходит ближе. Серафим толкает от себя, мол, нет. Сам разберусь. Не обидно - скорее горд что Серафим пытается полностью самостоятельно погрузиться в творчество. Черкает строки, пока Андрей следит с дивана за этим. Психует, рвет лист, выкрикивает что хуйня какая-то, делая круг по комнате. Переписывает понравившуюся строку заново и смотрит на Андрея. Верит ему. Готов верить. – Накинь плед? Дрожишь же, холодно. – люблю холод. Но ощущается он иначе. – Серафим вопросительно смотрит - Андрей послушно кутается в плед. – Экзистенциальный холод скорее. А после него физический. Это как.. чувствовать себя одной сплошной ледышкой. Ни боли, ни радости, ничего. Лучше бы уж с концами умер, чем чувствовать, что холодно. – Мерзляк? – падает на место рядом. Андрея каждый раз косоебило, когда он пытался разводить длинные монологи или доносить философские мысли, а Серафим переводил на что-то будничное. Он ведь не глупый, в чем проблема? Почему Серафиму можно начинать эту демагогию, а Андрея обрывают каждый ебаный раз? – Ага. Он самый. – раздраженно отзывается. – Сага о том, как огонь покрылся ледяной коркой. Серафим задумчиво кивает. Отсылку не понял. Если она вообще есть. Все то время, что провели вместе, Андрей делал отсылки на какую-то хуйню. Начиная с Незнайки, заканчивая теорией струн. На какого бы физика не учился Серафим, не понял ровным счётом нихуя. – Только после того, как умер такое чувство появилось? – проверил наличие телефона в кармане, повернулся всем корпусом к Андрею. Так слушать удобнее. И говорить. Но чаще говорил Андрей. Всегда. Много. Обо всем и ни о чем, иногда вгонял в тоску какими-то мыслями. Поэтому Серафим и прерывал его на полуслове, переводя тему. – Не знаю. Не помню. Знаю что принял в себе холод, а он меня не принял. А потом перестал чувствовать, кажется. Будто под метровым льдом хрустнуло что-то. Все люди вокруг стали какие-то.. не такие. Может сам виноват, – пожал плечами, откидывая голову назад. – Только на агрессию пробивали. Всё вокруг. С матерью рассорился. – Она рыдала по тебе. – Я знаю. Я видел. – Ты все видел? – растерянно переспрашивает. Тянет руку - касается руки Андрея. И отдергивает, будто его холод обжигает. – Наверное. У тебя было такое, что ты прям... Ну ни на что не способен? Все отталкивает. Даже лежать не можешь. От всего хуево. – Было. А чё? Андрей демонстративно вздыхает. Просто потому что не дышит и любой вздох будет демонстративным. Серафим не хочет тратить остатки морального ресурса на размышления Андрея. Андрею ничего не осталось, кроме как о чем-то думать. – Главное не ищи ничего. Наркотики круто пока ты живой. – всё-таки тянется к рукам Серафима. Чтобы погреться, будто поможет это. – Так к чему веду... Холодно. Любой холод отталкивает людей, а к нему ведут все дороги. Либо душевный - и ты не живёшь, а существуешь, либо могильный. – А лучше какой? – берет руки Андрея в свои. Поддается на игру в заботу, окутывает теплом. – По твоему опыту. Андрюша улыбнулся, двинулся ближе. – Человеком лучше быть. Тебя видят, тебе кроме холода открыты ещё чувства и ощущения. – Может ты в аду? – сильнее сжал кисти. Андрей боли не почувствовал. – Я из ада ушел. Тем что умер. У Серафима по коже холодок прошёлся. Смотрит в разные глаза - думает что с каждым днём они все больше тускнеют. Тянется обниматься. Будто в этот раз его не обожжет холод. Андрей снова боится - чувствует как бьётся чужое сердце, чувствует что не спокоен он, когда Андрей прикасается. Прижимается. Отступать, наверное, поздно уже; поздно пытаться рассориться с Серафимом, чтобы он свалил с кладбища. Остаётся только лезть к нему с тем же энтузиазмом, что и он к Андрею. – Как ты стихи писал? Для песен которые. Андрей выдыхает. Укладывает Серафима к себе на колени, зарываясь рукой в волосы. Нравится, нравится, нравится! Нравится так прикасаться, нравится перебирать пряди, нравится чувствовать тепло. А Серафиму уже комфортно смотреть на фарфорово-бледную кожу, синеватые губы и руки, окутанные венами как нитями. Не жестикулирует совсем - чтобы не тревожить. Рассказывает, аккуратно поглядывая на Серафима. Тот слушает, внимательно слушает, смотрит то в глаза, то на губы. Не верит все ещё, что лежит на коленях у трупа. Андрей замолкает, когда слышит сопение. Поёт что-то тихо - про бабочек сначала, потому про сладости, про радугу - какие-то строчки из разных песен. А потом пытается придумать что-то новое. Две строки про веснушки между собой связал, пробубнил про птиц - на этом и закончились мысли о стихах. Это никто не услышит. Кроме Серафима никто не будет знать про детей бабочек или про сахарную вату в лунапарке; никто не догадается как поцеловать, не прикасаясь. Просто потому что никто даже думать об этом не будет. Будит через пару часов, мол, не будешь смотреть, не потрошат там могилы? Серафим кивает. Будет смотреть. Всегда смотрит. Накидывает на плечи куртку, смотрит в окно - снег идёт мелкими хлопьями, наконец-то. Земля уже холодно-белого оттенка, но излюбленных сугробов все ещё нет. Андрей тормозит на пороге. Плетется следом, держит за руку. Знает, что никого тут нет. Чувствует. Но с Серафимом все равно каждые два часа обходит кладбище за ручку. Глеб забирает смену - а Серафим и не знает, радоваться ли ему. Он будет спать дома, наверное переведётся наконец-то на заочку за (не)лишнюю копейку, отдохнёт от тепла кладбища и холода тела рядом. Но почему-то не радостно. На второй день пытается найти в сети Андрея. Страницу ВКонтакте, в инсте или ещё где - главное его фото. И находит, правда находит - ещё с русыми волосами, совсем непривычно лежащими правильно, а не вразнобой; с сигаретой во рту, блейзером, во всей экипировке мальчика, с которым мама не отпустит гулять. А Серафиму нравился. Любой нравился. Потому что это Андрей. Который пытался оттолкнуть от себя, который перебирал волосы, который целовался стоя на свой же могиле. Щеки покраснели, поползла тупая улыбка. Почему не пересеклись при жизни? Серафим бы утонул в нем с первого взгляда. Серафим бы то, Серафим бы сё. Уже не встретились, чё думать о других реальностях? Если бы встретились, спас бы его. Как угодно, пусть ценой своей жизни, блять, его образ оставался в памяти один. Мечты перебивала суровая реальность и уведомление от друга, мол, прогуляемся? Прогулки трезвыми не бывали. Серафиму не хотелось быть трезвым. Трезвым думалось, но думалось не о том. Отвечает, что сейчас выйдет. – По нулям. – предупреждает заранее, когда только заходят в магазин. Юра серьезно кивает, показывает деньги, говорил что сам может потратиться. Серафим тратился на него - Юра потратится на Серафима. Все просто. – Ну и какая нахуй заочка? Чё ты делать собрался двадцать часов в сутки? – отдает бутылку гаража, свой ловким движением открывая об лавку. – Где ты работаешь? Хотелось провалиться сквозь землю. Не знал как объяснять, что и о чем говорить. Про то, что работает сторожем на кладбище и это занимает все время? Нет. Про то, что музыкой заняться хочет? Нет. Про то, что влюбился в мертвого? Ещё хуже. Серафим молчит. Осмысляет. Влюбился в мертвого. Влюбился. Угораздило же? Год без отношений, а тут на диковинку потянуло. – Работаю. Просто работаю, потом расскажу. – мотает головой. С Юрой было легко переводить тему. Он быстро отвлекался и ни о чем не вспоминал. – Нет уж. – тормозит, садит на лавку и стоит напротив, возвышаясь над Серафимом. Всегда легко переводить, но не сегодня. – Рассказывай. Попытки выдохнуть. Всё-таки обречённо упоминает, что устроился на кладбище, что музыку пишет. Про Андрея не сказал - отвел взгляд, пока в голове снова возникал один и тот же образ. Серафим был уверен, что Андрей загонит его вместе с собой в могилу. Юра кивает. Что-то говорит в попытках подбодрить. Говорит, как музыкантом Серафим заделается - фит запишут. А потом Серафим слушает, слушает, пока не упивается слабоалкоголкой в дрова. Таким хуем и прошли выходные - навязчивыми мыслями о том, кого уже нет в живых и алкогольным отравлением. Весело было на следующее утро, зато голова не была на этот раз занята. Во всем есть свои плюсы, так ведь? С такой же пустой, трескающейся головой почти ползет принимать смену у Глеба. Тот если дождётся Серафима - радостной улыбкой не приветствует. Косо смотрит после случая с могилой. И в инсте отписался. За инсту было обиднее всего. Андрей как котенок каждый раз приходил к одному и тому же человеку на вахте. Так же ластился, лез под руку, каждый раз пытался помочь с рифмой или исправить ошибки. После нескольких раз на сегодня - был благополучно послан нахуй на диван. Плед с него был спрятан куда-то: вероятнее всего в шкаф. Глеб продолжал обижать таким отношением. Андрей всё-таки хорошо помогал: без него рифма не шла совсем. Хуйня одна шла. Спрятал перестихи недопоэзию подальше. Потом заберёт, потом допишет. Косой взгляд на Андрея - тот аккуратно улёгся на диван, закрыл глаза. Серафим был уверен что Андрей спит. Делать-то нечего. Особенно сейчас. На телефоне убавляет громкость, роется в галерее. Оборачивается на Андрея - ну точно спит. Руки на груди, колени поджал. Лежит с закрытыми глазами. Приподнимается, стягивая с себя штаны с трусами и усаживается удобнее. Кидает взгляд на Андрея снова. Прикусывает губу - блять, будь он живым - попытался бы выебать. Красивый потому что. Серафиму нравится. Перематывает замок, какие-то диалоги и в порнухе девушка показушно стонет, а стоит не на нее. Снова взгляд через плечо - вот на него, на худые плечи, на длинные пальцы, красивое тело, хоть и видел только мимолётом. Проводит рукой - сухо; сплевывает, размазывает слюну по члену. Возвращает взгляд к порнухе, сосредотачивается на картинке. Стыдно допизды - но представляет себя на месте мужика, на месте бабы - Андрея. Щеки краснеют больше, чем когда мать спалила за дрочкой. Откидывает голову назад, прикрывая глаза. Дрочит в такт звукам, всё-таки выглянув на Андрея. Так же спит. Громко выдыхает, снова проведя рукой по члену. С темпа сбивается, пока перед глазами все плывет. Ещё выдох - прикрывает рот рукой, лишь бы потише было. Не разбудить, не привлечь внимания своими вздохами-стонами. Серафим прикрывает глаза. Спиной вжимается в спинку кресла, кончая. Держит глаза закрытыми некоторое время. Услышав копошение на диване - вырубает телефон, натягивая на себя штаны. Белье потерялось где-то там. Зато прикрылся. Смотрит на Андрея - тот перевернулся на другой бок. Демонстративно вздохнул. – Серафим. – зовёт по имени, ложится на спину. – Не знаю, разочарую я тебя или нет, но спать я не могу. – Я уже понял. – кивнул сам себе. Максимально обыденно пожал плечами и поправил трусы под штанами. – Ты ебнутый. – поднимает брови. Серафим преспокойно уходит в отдельную комнатку оборудованную под душ, споласкивает руки. – А вот в мое время блять не дрочили при ком-то. Серафиму кажется, что он бы после смерти творил хуету. Лез ко всем, пугал, если можно выходить за пределы кладбища - творил бы ещё чего похуже. Пиздил бы закладки, доводил до того, что люди готовы бы были коньки отбросить. Но он жив. И непонятно, плохо это, или хорошо. – Серафим? – вывел из транса, заставляя обратить на себя внимание. В голове мысль крутилась. Долго. И сейчас крутилась, пока Серафим "отдыхал от стихов". Серафим вытер руки о старенькое полотенце, подходя ближе. Упал на диван на место рядом, кивая, мол, я слушаю. – Я вроде жив, да? Ты ведь меня видишь, прикоснуться можешь. – сам тянет навстречу руку, мол, проверь. Серафим касается его ледяной кисти, переплетает пальцы. – А вроде и умер. Сам могилу мою видел. И тело видел, дурак. – Тебя похоронили красивым. – жмёт плечами. Подвигается ближе, тянет к себе Андрея, в который раз пытаясь согреть руки, которые никогда не станут тёплыми. – Но ты непонятно в чем. Андрей скривился. Обидно стало. – Стильный я блять. Гранж. Иди нахуй, Серафим, толкаю блять тебе серьезные темы, а ты... – выдыхает. Серафим жестом показывает что, в целом, более в разговор не лезет и неловко улыбается. – В чем тогда разница? Если я сейчас сижу перед тобой, мало чего лишенный, почему все делают вид что смерти нет? – прижимается. Ближе, теснее, чтобы теплее было ему, хоть чуть-чуть, хоть на секунду. Серафиму становится пиздец как холодно - будто окно открыли. Окно, за которым сейчас красиво падают снежинки. – Холодно. ё – Могилу твою расчистить? – касается выцвевших волос. – Может поможет. – Очень сомневаюсь. И не напоминай про могилу, а? И так тошно. Замолчали. Оба. Андрей положил голову на плечо. – Блять, я не могу спать... – разочаровано выдыхает, будто только сейчас осознал. – Технически, ты спишь. Уже месяц как спишь, правда проснуться не сможешь. – ведёт по волосам, касается щеки. Целует в макушку заботливо, со всеми чувствами. – Нет, я сейчас за реальность конкретно. Ну типа... Понимаешь, ту, в которой я. Вроде глаза закрываю, лежу сколько угодно, да хоть сутками, но не сплю. – А тебе нужен сон? – стало будто холоднее. Андрея ничего не согревало. Серафим поднялся, проверяя закрыто ли окно. Закрыто - значит надо че-то кинуть под него, чтобы не дуло. Потом как-нибудь, думает, и возвращается на место.– Или сны, например. Ты сам по себе как сон. Тоже едва реальный. – Застрял между мирами. – хмыкает, устраиваясь удобнее. – И до сих пор выбраться не могу. Но события этого мира я все воспринимаю. И то, что на телефоне, и за спинкой кресла. – Блять, да сказал бы сразу что спать не можешь и не спишь. – сталкивает с себя Андрея. – Я ж не знал блять. Откуда мне знать, по-твоему? Весомый аргумент - думает Андрей. Ложится головой на колени Серафима. Болит каждая клеточка тела, но при этом не болит ничего. Все воет одной минорной нотой, звенит в ушах. – Забей, похуй. Обидно только. Будто всю жизнь сигареты покупал с раком лёгких, а получил импотенцию в подарок. Серафим подавился смехом. – Ещё при жизни? – Ебанулся? Мне двадцать лет блять, не знаю чё нужно сделать, чтобы дойти до импотенции. – хмуро заглядывает в глаза. Серафим ближе к себе прижимает - будто нравится обжигаться. – Додрочился может, хуй знает. Андрей подавился. Наоборот, хуй не знает, - думает. Вздыхает - демонстративно. – Ты пытаешься к двадцати заработать? Ачивка типа? – Мне уже двадцать два! – с особой гордостью заявляет. Андрей приподнимается на локтях. Невесомо целует в губы - остаётся холодным следом. – Дурак, блять. – выпаливает Серафим, за подбородок тянет к себе, целует - с языком, напористо. Потом отстраняется. Лизаться нравится, но слишком непривычно. Когда знаешь, что тепла не будет - неприятно ощущать этот холод. Андрей не удивляется неприязни. Думал его просто ненавидеть будут, конечно, за то что из себя живого строил. – Реально дурак. – отвечает, укладывается обратно на колени. – Кстати, ты.. – вздыхает. Не знает как сформулировать, чтобы не почувствовать себя ебанутым. – Гей типа? Би? – Какая нахуй разница? – действительно. В чем вообще проблема. – Натуралом был, кажется. Хотя хуй знает, за последние пару лет не помню себя трезвым и, блять, пьяным тоже. Серафим хмыкает - в какой-то степени прельстил. Надо же, из натурала в пидора. – Ты? – Что я? – Серафим заглядывает в глаза Андрею. Тот фыркает, напоминая за тему ориентации. – Бля. Пиздеж что гей, шутка что гетеро. Андрей хлопает ресницами. Интерпретировать мог вообще как угодно, от чего угодно отталкиваясь. – Что блять? – всё-таки переспрашивает. Серафим жмёт плечами. Никак не объясняет. Серафим в целом говорил о себе размыто, но общение с ним - как запрыгивать в последний вагон горящего поезда, чтобы нахуй сгореть. Потому что иного выхода нет: тут либо сгореть, либо угаснуть. И почему-то гореть получается очень ярко. Кусая чужие губы, руками зарываясь под одежду, чтобы обжечь и обжечься самому. Серафим по сменам отрабатывал снова по три дня. С Глебом стабильно. Но уходить не хотел - задерживался максимально, даже когда приходил Глеб и исчезал Андрей - всё-таки искал его взглядом. Глеб считал Серафима ебаным нариком или шизофреником - признался честно и прямо. Серафима это выбесило - замахнулся, но напарник в этот момент и не шелохнулся. Просто проводил до ворот кладбища и пожелал не споткнуться по дороге. Будто порчу навёл, ей богу - Серафим трижды споткнулся, на четвертый упал, перецепившись через порог квартиры. На эти выходные Юра не приглашал гулять. Да и в целом никто не звал. Обидно было, конечно, что остался мало кому нужен. Главное за десять километров от города ждёт тот, по ком сердце бьётся чаще. Тот, у кого сердце не ударится больше никогда. В горле стал противный ком. Гитара валялась нетронутой где-то в углу комнаты ещё с сентября. Аккорды под песню не шли. Ничего не шло. Может нахуй ее, эту музыку? Просидеть всю жизнь с Андреем на кладбище. Главное, чтобы он был рядом. В голове под ночь закрутился вопрос - а когда он исчезнет? Исчезнет ли? Может он будет всегда рядом. Только начал засыпать - сердце в груди пропустило удар. А если его уже нет? Тяжело выдалась ночь по итогу. Трудно было не разговаривать с живыми людьми, хотя холодный Андрюша заменил собой всех. Сейчас, сидя дома, думал - а хорошо это, али плохо? Когда ты больше не ищешь чего-то в других. Находишь весь мир в одном человеке и готов отдать себя целиком. Ответных эмоций не чувствует - может потому что Андрей мертв уже. Может потому что спешит. Сильно спешит своими чувствами, давит, давит, давит. Переворачивается лицом в подушку рано утром. Воет почти. Не спал нихуя - вроде хочет, вроде нет. Если так лезть к живому человеку спустя сколько... Неделю? Больше? Спустя неделю в любви клясться почти - пусть и не в глаза - любого спугнуть можно. Серафима самого бы это напугало. Но бывает такое в жизни. Сам себя успокоить не может... – Пиздец блять. Поднимается с кровати - все тянуло обратно. Жизнь хотела пригвоздить руки на то же место, откуда Серафим их отодрал. Но позавтракать определенно нужно. Рычал желудок, рычала психика агрессивно, настаивая на том, чтобы закрутить свою свистящую флягу и забыть что где-то там в теории кто-то ждёт. И уволиться. Только психику Серафим не слушал. Выкрутил на максимум громкость какой-то песни на телефоне, чтобы мысли перебила. Завтракал. Так и день прошел - за завтраком. Только поднялся, едва успел поесть, умыться - время близилось ко сну. Десять, блять, часов - отбой, все, Серафим снова лежит в кровати. Думает что заснет только под утро, даже после суток без сна. Потому что только тогда начинает жестко вырубать, хотеться спать, только тогда отпускает паника. Уволься - агрессивно твердит голос из подсознания. Уволься пока не поздно, пока ты ещё уйдешь живым - повторяет, словно скрежет когтями по школьной доске. Затыкает уши подушкой, только мысли идут не снаружи. Засыпает и правда под утро. Просыпается под вечер. На следующее утро нужно будет вернуться на кладбище. Никто не умирает, никто не навещает - это хорошо, конечно, но работы совсем нет. Скучно иногда становится просто так сидеть. Да и ночью уже не страшно - никаких развлечений, кроме как стишки писать и пытаться зарифмовать хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь обычно не выходило. Ну, если без Андрея. Под вечер вспомнил что хотел извиниться перед матерью ещё очень давно - месяц назад, может?.. Ещё и андреева мать подтолкнула к этому. Выдох - уже не успеет. На следующие выходные, значит. Возвращаться на кладбище было страшно. Тревожно, скорее. Когда заходишь, зовёшь по имени - Андрея. Оборачиваешься на хлопок двери - Глеб. Хлопнул по плечу и оставил Серафима в одиночестве. Даже не попрощался. Серафим расписывается как обычно, мол, смену принял. Бумажки, бумажки, много бумажек. Мария не скоро приедет. Или придет - черт знает, может через дорогу и правда живет. Хотя там лес. Но по ее словам, живёт недалеко. Ждёт пока явится Андрей. Курит на пороге - пачку скурил блять, пока ждал. Но никого так и не появилось. Вдохи и выдохи начали даваться с большим трудом. – Андрей? – крикнул во все горло. По округе эхом пронеслось имя. Поднялся, проходясь по кладбищу. Огромное, если честно - но обходить можно от угла до угла: все равно прятаться негде. Никаких деревьев: администрация запретила, когда снесло могил десять разом. И вырубили к чертям остатки зелёных. Никто не смеётся на ухо родным смехом. Никто не садится рядом, не забирает пачку лд - или что там на этот раз? Андрей говорил, что курил Данхилл голд. Серафим сказал что это хуйня ебаная - когда пытался в детстве курить чай - и то приятнее было. Андрей долго обижался. Целый час. А потом подлез ближе со своей тактильностью, сказал что чампан нравится ещё. Попросил купить, мол, скучает за жизнью - а ещё больше за сигаретами. – Блять, Андрей, не смешно. – голос дрогнул на имени. Картинки в голове осознанно и очень агрессивно подавлялись. Картинки о том, что не успел даже попрощаться. – Пожалуйста? Прождал целые сутки. Трижды обошел кладбище, только под вечер столкнулся с фигурой над могилой. В лёгкой футболке, растрёпанными желтыми волосами - будто респавнится как НПС каждый раз заново и лагает, пока Серафим не подойдёт. – Уебан. – шипит Серафим, замахиваясь, мол, ща как пиздану - разлетится твоя призрачная черепушка по всему кладбищу. Андрей кивает, прикрывает глаза, будто боясь что ударят. Не лезет с тактильностью - Серафим уверен, что сейчас он ещё холоднее, чем был когда-либо. – Пошли, холодно. И Андрей идёт за ним. Темнеет - красиво так. Могильные плиты подсвечивались алыми бликами. Все тени будто указывали на то окно, куда смотрел Серафим. Смотрел с мыслью о том, что спать вдалеке от Андрея не получается. – Когда ты исчезнешь? Андрей поджимает губы. Пожимает плечами, смотрит в окно тоже. Кто-то навестил могилу родственников, рыдает над усопшим. А к Андрею мать не приходит. Только Серафим ошивается вокруг и рвет сорняки. – Я крещёный, христианство говорит что у меня сорок дней есть. Но, мне почему-то кажется, больше. – разводит руками. – Хотя, по идее, я должен быть не здесь, а ждать своего суда. Видимо зал переполнен. – А есть шанс что ты тут навсегда останешься? – Серафим неловко улыбается. Садится рядом. – Хоть какой-нибудь. – Не знаю, если честно. Думал у умерших будет больше знаний, больше понимания как устроен мир. Будто переступаешь порог дома, когда тебя держали там тысячи лет, не давая в окно смотреть. А оказывается, что ты просто выходишь в коридор. Может замкнутый, а может он ведёт в пустоту. А за забитым окном ничего нет - просто пугать тебя не хотели. – Ну на другом ты уровне. Ни есть, ни пить, ни спать не нужно. Тебе вообще ничего не нужно. – И существовать мне не нужно. – будто ядом плюет. Серафим пихает локтем в бок. – Не нравится мне это. Когда ты привыкаешь к тому, как ты живёшь, а потом раз - и нет смерти. Нет никакой, блять, смерти, если томительное часы ожидания. Если бы не ты, я бы, блять, попытался убить себя, хоть я уже сдох. Губы улыбка трогает, тянет прикосновениями к Андрею. И правда - будто холоднее. Будто покроется сейчас льдом или инеем. – Ты в порядке? Плед может? Ванны горячей нет, сорян. Чая тоже нет - Глебовы мухоморы, уверен, закончились. Андрей кивает, мол, похуй. Бубнит что с пледом было бы круто и обнимает себя за плечи. Не чувствует холода, но самовнушение дело такое. Серафим подаёт теплую махровую ткань. Закутывает полностью. Андрей потом пытался привлекать к себе внимание. Серафим снова писал стихи - потому что Андрея вполне можно было считать музой и вдохновением. – Чё пишешь? – наклоняется над столом, заглядывая в лист. Щурит глаза. – Отъебись. – лист переворачивает. Андрей усаживается на колени к Серафиму к нему же спиной, закрывает собой обзор на стол и заглядывает. – Да блять. Андрей вчитывается. Тяжело вздыхает - становится неловко. Ну не хотел же, блять, показывать. – Кого-то кроме меня ебешь? – тычет пальцем в лист, показывая Серафиму. – Тебя ебу? Андрей жмёт плечами. Облокачивается максимально, прижимается своими плечами к чужим. – Ну в своих фантазиях точно. Пока дрочил смотрел же на меня. – улыбается так... Самодовольно. Серафим бы покраснел, может. Но на провокации вестись - себе дороже: так же улыбается и смотрит в глаза ответно. – Да. Дрочу на тебя постоянно. А мог бы с тобой. – Не боишься хуй отморозить, родной? Серафим берет чужие руки в свои. Не так уж и холодно, думает, привык ведь абсолютно и полностью. – Эльза ебать. – усаживает Андрея на себе нормально, лицом к лицу. Греет ему руки. – Заморозишь? Тот хмыкает, отрицательно мотает головой не имея желания говорить; неотрывно смотрит в глаза, убирает руки Серафима и стягивает с него спортивки и трусы. Проходится пальцами по торсу, задирая футболку, ведёт к члену кончиками пальцев - от прикосновений мурашки разбегаются. – У тебя на меня так встаёт или на прикосновения? – рукой обхватывает уже стоячий член, проводит по всей длине. Приближается к лицу Серафима - носом к носу. – А ты как думаешь? – подаётся вперёд, накрывает губы Андрея своими. Вести не дают - Андрей прикусывает Серафиму губу, ведёт языком по нижней и проникает внутрь. Серафим прижимает к себе ближе, пока Андрей ведёт прохладной рукой по члену. Отстраняется, заглядывая в глаза. Ведёт аккуратно, едва касаясь, а от простого прикосновения уже все плыло. Андрей прикусывает губу - как же обидно быть мертвым, однако. Дрочит Серафиму будто без темпа. Сбивается, ведёт кончиками пальцев или всей рукой, пока чужие руки сжимают задницу и выцвевшие волосы, растрёпывая ещё больше. Серафим утыкается носом в шею. Выдыхает, стонет низко, пока рука снова проходится по всей длине члена. – Издеваешься? – обхватывает руку Андрея вокруг своего члена - проводит. Серафим выравнивает спину - смотрят друг другу в глаза. Андрей губами ловит каждый вдох, выдох и вздох, другую руку Серафима убирает с задницы, переплетает пальцы с Андреем. Первым взгляд отводит Серафим, стонет - рычит, убирая свою руку с руки Андрея. Тот дрочит в одном темпе, носом ведёт по шее. Серафим кончает, низко простонав. Андрей по-блядски слизывает с руки сперму. – Нахуй ты умер, объясни? – аккуратно касается пальцами щеки Андрея, заглядывает в глаза, будто пытаясь себя убедить, что до этого все шуткой было и на нем живой человек. Андрей жмёт плечами, бубнит, мол, не знаю. Слезает с колен, уползает на диван к себе, закутываясь в плед, который не греет. Серафим на этот раз четко понимает, что разговоры о смерти портят Андрюше настроение так, что потом не подлезешь. Но не уходит, в воздухе не растворяется. Приходится спуститься с небес на землю, поправить на себе одежду и вернуться к стихам. Ну вот, сбил, блять, дальше ни рифма не шла, ни желания не было. Даже подлезть поговорить с Андреем не получилось - сидел как в могилу опущенный, отталкивал от себя. – Пидор. – прошипел Серафим, услышав стук в дверь под конец смены. Адресовано это Андрею или Глебу - непонятно, но кто-то из них (а может и оба) пидоры. Когда Глеб заявился в тесную каморку - на диване было пусто и одиноко лежал тонкий махровый плед. Выйти не дали. Серафимову руку перехватил Глеб, останавливая у самой двери. Потянул обратно. – Ты мне, блять, объяснишь, нахуй ты плед трогаешь? Свой принеси, трупоеб. – отпускает. Серафим вспыхнул - толкнул Глеба со всем возмущением. Правда Глеб прав был... – Да, ебать, простите, ваше нежное очко, блять, любит кутаться в девственный плед? Ебаный наркоман. – С хуя блять наркоман? – Глеб вспыхивал следом, хватаясь за ворот худоса Серафима поверх футболки. – По чужим ящикам не рыться мать не научила? Или у вас с отцом семейное - трупы ебать? Закипело терпение - Глеб получил по ебалу, отлетев на этот же плед. Серафим придавил своим весом, замахиваясь ещё раз со всей ненавистью, пока не перехватили руку и за волосы не потащили обратно. – Сука, – шипел владелец пледа, вытирая нос и размазывая кровь по лицу. От ее вида руки дрожали и взгляд плыл. Серафима держал худой бледный парень - в душе Глеб не ебал, как у него вообще получалось кабана держать. Но в какой-то степени был благодарен. Лезть отвечать не стал - забрался на диван, смотря со всей ненавистью, пока Серафима вовсе вывели. Андрей молча проводил до порога кладбища - сам, видимо, выходить не мог. Сам бы Серафима отпиздил, но сейчас просто выталкивает за порог ебалом вперёд. Молча, ничего не говоря. Стоит обернуться - Андрея уже за спиной нет. Никто не смотрит так возмущённо, будто Серафим не пизданул, а убил Глеба. Будто бы сам не говорил, что Глеб не симпатизирует совсем. К матери снова не заявился. Знал что если она или отец скажет что-нибудь как-нибудь не так - вспыхнет снова, по щелчку пальцев от одного слова. Все только испортит. Потому что не умеет успокаиваться: если уж кто-то заведет, то на то, чтобы остыть, нужна неделя-две. На этот раз, на эти выходные Юра зовут всё-таки побухать. Говорит, мол, зарплату получил - не спрашивай где. Получил и угощаю. Слово "угощаю", если так подумать, прильстило и заманило больше всего. Именно из-за халявы и собрался, и вылетел из дома пулей. Ну и общение с живыми адекватными людьми, конечно, тоже было важно, да - успокаивал себя по дороге. –...Ахуевшая. – подводит итог к длинному монологу о той, с кем расстался. Юра либо совсем в людях не видит людей, либо просто дурачком прикидывается чтобы лишний раз пострадать. Серафим смотрел, слушал, искренне пытался, блять, понять, как было не понятно что она - блядь, когда в тот же день, когда согласилась встречаться, отсосала кому-то в туалете за зарядное для своего Айфона. – А у тебя как? Есть кто? – На кладбище? – меланхолично растягивает гласные, делая глоток с бутылки пива. Не самое вкусное - но Серафим сам выбрал. Хотел допить быстрее а бутылка, кажется, блять, просто бездонная! – Да ну. Юра смотрел в глаза пристально. Выпытывал, говорил что Серафим обратно в кучу собрался - значит че-то есть. Не дурак и не слепой. Придумывать Серафим не умел. Правда звучала абсурдно. Глубокий вздох, мысли по крупицам в единое целое. – Ты мне не поверишь нахуй. – допивает всё-таки остатки пива, выбрасывает бутылку. Юра говорит что поверит чему угодно, говорит что ещё купит пива. Если Серафим расскажет. – Появился. На кладбище. – Чё, женщина ещё пятнадцать минут женщина? – Ещё два месяца женщина. – улыбается криво, пытаясь понять, шутит или нет. Юре становится как-то не очень. Тогда вздох ещё печальнее - и полная история о новой могиле, пропитых пяти тысячах и холодных руках. Без деталей, конечно, чтобы Юру не схуевило окончательно, зато правду. Положенную бутылку пива покупает. – Ну чё, на кочедык его насадил? – открывает ещё одну бутылку пива о лавку, провожает взглядом каких-то старых знакомых. Не поздоровались, суки. Серафим в этот момент подавился этим же пивом, переводя охуевший взгляд на Юру. Тот абсолютно спокойно пил. Не грызла его ни совесть, ни стыд. – Хуй отморожу. На этом Юра перестал доебываться. Преспокойно пиздел о чем-то другом, искренне удивляя Серафима похуизмом. Твой друг хотел бы выебать труп? Круто, давай обсудим общих преподавателей! Это были не философские размышления на кладбище. С почти однокурсниками можно было, в целом, завести разговоры в ебейшие дебри сознания. На этот раз свело к сессии. – Тебя не исключат? – допивает третью бутылку пива, выкидывая все туда же. Кажется будто вообще ни в одном глазу. Да и не так уж и холодно на улице, можно посидеть, ещё выпить. – Двадцать пятого у вас, вроде, по физике экзамен. Контрольный, типа. Ебашишь ты дальше или ебашишь нахуй. – в панике сейчас можно было захлебнуться. – Курс предмета общий, но мы зачётом сдаём, а вы экзаменом. – Ты лекции писал? Юра кивает. Вообще хотел сказать что жаль будет что Серафима отчислят, хотел помощь предложить, но не знал как подступиться. А там ещё и история ебанутая от Серафима, вообще все по пизде пошло. С довольным видом вручил две тетради на девяносто шесть листов. Смотрел как Серафим белеет, похлопал по плечу. Предложил разойтись, чтобы времени было больше. Потому что сдать надо. Потому что это не просто тестики на обычной сессии, это момент когда тебя правда все выебут. Серафиму вскрыться хотелось. Пиздец потому что. С Андреем попиздеть не получится, хотя он же тоже физик - может нормально учился? Умер от недосыпа, или, например, сердце остановилось на экзамене? Нехорошо стало. Лично спросит - подумал Серафим, закрывая тетрадь и ложась спать. Завтра спросит. Проспал - но и не спешит. Раз проспал, то проспал. Глеб что сделает? Пиздиться полезет, или могилу расхуярит? Приходится выползти из дома с этими ебучими тетрадями. Читать сидя в автобусе, катиться на кладбище, почти проехать остановку и с какой-то печалью, впервые за несколько месяцев - смотреть на кладбище. Глеба не видно на пороге. Значит пиздюлей отхватит либо не сразу, либо не отхватит. Может уехал вообще. Дверь с тихим скрипом открывается, Серафим глаза жмурит - ждёт что прилетит по голове табуреткой. А потом видит перед собой убранную комнату, бутылку водки на столе и записку, мол, сорян, перегнул палку. Сам сказал, ебаный наркоман. Лучше бы извинился очно за мать. Глаза в глаза. Серафим бы ещё раз по ебальнику прошёлся: водку не пьет, из-за пяти килограмм тетрадей - пить вообще не будет. Кидает это добро на стол, хнычет. Зовёт Андрея по имени. Откликается откуда-то с дивана. Все как обычно. Так уютнее, конечно, но мысль, что проебанный экзамен ничем хорошим не сулит, топила в себе. Ссорой с родителями ещё большей и поддержкой алкоголизма все это отдавало. Больше не говорил Андрею ни о чем. Тот и сам помнил, что где-то в это время в мире одной симфонией воют все студенты, не понимая, нахуй им все это нужно. – Как ты умер? – совершенно буднично спрашивает, отвлекая взгляд от злоебучих конспектов. Остоебало уже вычитывать всю эту дрянь. Ещё и почерк неразборчивый. Андрей будто из транса вышел - повернулся к Серафиму всем корпусом. – А тебе моя мать не сказала? – вскинул бровь. Облокотился на спинку дивана рукой. Плед Глеб убрал подальше в этот раз. Вряд-ли в шкаф. – Сказала не пить, не принимать. Впихнула денег. – И ты их пропил. Серафим виновато отвёл взгляд, будто смотрел на него не Андрей, а его мать. Сильно умным быть не нужно, чтобы понять, что Серафим их пустил не на бизнес. – Я передознулся. Поэтому ей так важно чтобы деньги не ушли в пизду. – жмёт плечами. – Смешал алко и нарко в лошадиных дозах. Умер у матери на руках в конвульсиях. На могиле красивыми цифрами были высечены годы жизни. Серафим помнил, что Андрей не дожил до двадцати. Отворачивает голову, бросая что-то типа "мне жаль". Андрей бы в ебало ему плюнул за жалость, только слюны у него нет. В ответ снова демонстративно вздыхает. Серафим тонет в конспекте. Лучше бы, блять, не спрашивал. – Ты специально? – не открывает взгляда от тетради. Андрей смотрит в спину - сверлит взглядом. – Почти. Для меня это как русская рулетка была. Выживу значит брошу и буду нормально жить, умру так умру. – пожимает плечами, следом тускнея. – Не знал, что так на мать повлияет. Что больно ей сделаю. И брату. Если бы знал, может не пробовал бы. – Дурак. – качнул головой, перелистывая страницу. Ничего не понял из написанного - придумает сам. – Тебя так эта тема хуебесит, пиздец. – откидывает тетрадь на край стола. – Физик, научи меня за три дня всему тому, что учат два курса. По-братски. Андрей поднимается. Это ему с огромным трудом даётся. Почти ползет ближе, заглядывая в тетради. В начало и в конец конспекта. – Да ну нахуй, ты не выучишь это за три дня. И месяца будет мало, чтобы на три рассказать. Чё по базе? – берет тетради в руки, листает. – Ну типа... Физика наука о природе. Помогать Андрей отказался. Серафим искренне понимал. Надеялся купить все это. Очень надеялся. Потому что хотел бы помириться с родителями, не вылететь нахуй, потому что, может, это шанс жить нормально - не такая уж и ценная музыка. Не проживешь на нее. – Нахуй ты на физика поступал если физика, блять, наука о природе? – укладывается на диван. Без пледа было пусто. Серафим открутил крышку с бутылки и хлебал водку с горла. Внутри все обожгло горечью, медленной волной перекатываясь от горла до желудка. На глаза наровили выползти слезы от всего этого ужаса в виде водки и жизни. Андрей кивнул. Слабоват, конечно, это не его возможность хуярить абсент с абсолютно спокойным ебалом, но тоже пойдет. Сейчас водка на него не подействует. Серафим выходит покурить. Обиделся, наверное, всё-таки. Лицо такое, будто его все вокруг предали. Может и не предали, но неприятно ему было точно. Когда возвращается, снимает куртку - Андрей снова заводит философскую шарманку. Вернее хочет, а в голове пелена и туман. Мысли ускользают. – Люди эгоцентричны. Я же уже не человек? – следит за Серафимом пристально. Вопрос и тема понятна не была, с чего он это придумал - Серафиму тоже не понятно. – Эгоцентричность это когда ты... – Я знаю. – раздраженно перебивает. Кидает пачку сигарет на стол. Андрею они не нравились. Даже мёртвому не нравились. – К чему ведёшь? – После смерти тоже концентрируюсь на себе. Есть только я - будто ещё живой, и ничего больше. – укладывается на диване по-хозяйски. – Потратил бы это время на тебя, или на Глеба того. Чтобы запомнили меня, а не я канул в Лету через пару недель. У Серафима по коже холодок прошёлся. Это чё, значит, пропадет скоро? Смотрит пристально. Нахуй эту физику. Убирает тетради до лучших времён. – Ты говорил, что не знаешь, пропадешь или нет. – сердце, кажется, или остановилось, или билось так, что Серафим его не чувствовал. Ничего хорошего, в целом. – Я не знаю. – голос казался равнодушнее. Серафим не умел определять эмоции или чувства человека по щелчку пальцев и не циклился на этом - но будто чувствовал, что спокойствием здесь и не веяло. Садится рядом, обнимает и прижимает к себе как куклу. Андрей в ответ жмется так же, обнимает за шею. – Человек просто так будет эго.. эгоистом, короче, я не выговорю. – хмурится, отстраняя Андрея. – Ты не перестанешь быть человеком. Трупа не интересует ничего, кроме гниения. С живыми людьми так же, только разлагаемся дольше. Андрей кивает только. – Обещай что не забудешь. Однажды Эрнест Хемингуэй поспорил, что напишет самый короткий рассказ, способный растрогать любого. И если бы он изобразил этот ранее наглый взгляд - испуганным от жизни и подписал просьбой не забывать - выиграл бы. А так - нет. Неа. – Не забуду. – едва выдавливает из себя слова. Серафим отчаянно хватался за общение с Андреем, за эти минуты и секунды нахождения рядом, за философию ЛаВея, за ебучие рассказы того, что чудил при жизни. Сжимал руку так, будто если отпустит - Андрей прахом по ветру развеется. На экзамен по физике пришлось прийти. С нулевыми знаниями, двумя толстыми тетрадями, чтобы спалиться где-то в середине за поиском нужной хуйни. В душе не ебал даже где эта тема. Получилось откупиться - тогда только в ноги преподователю не упал, благодаря, что его не вышвырнули. И так разочарование семьи - ещё б выгнали. Точно, семья... Мать не писала, отец тоже. Последние три сообщения в диалоге - от Серафима, раз в неделю, мол, жив, работаю, учусь. А дальше - уже месяц молчания. Смотрел на открытый диалог, сидя в пустой темной квартире. Обновил пару раз. Мать в сети была утром. Не пишет, не отвечает. Ну и черт с ними, с родителями. Удаляет диалог, чтобы глаза не мазолил. Хотел купить цветов матери, но сейчас, стоя рядом с хризантемами в цветочном киоске, думает. Четное или нечётное? Он умер, поэтому четное. Но мысль о том, что он умер - совсем не льстит, да и ходит он, разговаривает. Значит четное. Четное берет. Все равно ведь на могилу положит. Явиться на кладбище в нерабочий день - ошарашить Глеба. Тот выскочил из каморки, натягивая огромную, дутую куртку и шел следом, до могилы Андрея. Встал рядом, долго смотрел на фотографию, смотрящую куда-то мимо. Будто кто-то за спиной стоит. – С чего вдруг такая честь? Глеб не хотел грубить или язвить. Мало ли что, тут кукуха быстро летит. – Он любил хризантемы. В ответ кивок и обречённый вздох, мол, я работаю далеко не с самым моральным человеком. Просто потому что сначала раскопал, потом... – Только за этим пришел? – Не. – поднимается с лавки. Смотрит сверху вниз. – Могу забрать новогоднюю смену. Глеб в ответ только нахмурился. Будто Серафим уволиться нахуй предложил. – С семьёй побудешь. – Нахуй. Серафим, не надо мне таких уступков. Поработаю. У тебя отец, мать, учеба... Серафим понимал почему Глеб хочет остаться - он может нормально напиться. Глеб думал, что Серафиму зачем-то нужна премия за новогоднюю ночь. – Всмысле премия? – у Серафима брови поползли наверх. – За это ещё и доплачивают? – Ебать. – Глеб разочарованно вздыхает. – удивительно, да? Только помирились - казалось, подерутся снова. За новогоднюю ночь на кладбище. История достойна анекдота, если так подумать. Но договорились - новый год проведут вместе. За маленьким шатающимся столом. С Глеба - нормальное пойло, с Серафима - еда. Все равно только тридцать первого припрется, вот как раз и приготовит. Мотивацией Серафима, на деле, были суеверия и Андрей. С кем год встретишь - с тем и проведешь. Но Андрей не явился. А с Глебом допились до того, что Серафим едва держался в час ночи, Глеб уснул на диване едва за полночь. Зато отметили. Еда на столе была едва тронутой, остывшей. Снег валил, мишура раскинута по темной комнате, огоньки на подоконнике сияют. За окном наметало снега. Много, огромные сугробы. Видно было, что уже по колено. Серафим когда шел только - уже по щиколотку было. Моментально вспомнил про Андрея, увидев, что чью-то могильную плиту завалило. Некрасиво было уже. Казалось так. Полз по сугробу с лопатой в середину кладбища, счищая снег. Цветы тоже замело. Даже на реакцию Андрея посмотреть не получилось. Не успел. Глеб, блять, и денька не дал самому побыть. Один на один. Тяжёлый вздох - Серафим перекидывает снег на тропинку между ограждениями. Со стола сбивает снег на чужую могилу, расчищает надгробие и смотрит в глаза. Зовёт по имени громко и четко: – Андрей! – пьяное завывание явно услышал соседний район. – Андрей, блять, ты где? Глеб спит - добавил шёпотом. Поползла тупая улыбка. Обнял могилу, носом утыкаясь в то место, где было высечено лицо. Улыбался глупо, обнимался на морозе. Становилось по чуть-чуть холоднее. Терпимо, думает. Зовёт по имени снова, а отклика никакого. Маленькими шагами, на минусовом холоде, проваливался в сон, обнимая холодный камень. Пьяный, уставший после того, как разгреб снег. От алкоголя снится что-то. Всегда яркое снилось - а сейчас серость. Какая-то комнатка, заваленный стол, ноутбук, дешевенький микрофон. По полкам стоят книги, гитара у стены. Это могла бы быть комната Серафима, но он сбежал от родителей как можно раньше. Оглядывается заново - интерьер комнаты меняется на комнату Серафима. Вот это да, это его владения. Чисто потому что ещё не засрано, такая же девственная гитара, вместо каких-то постеров, которые там висели с прошлыми хозяевами - зеркало. Андрей отражается. Пьяный мозг разворачивает Серафима во сне, ноги косятся - вот он, живой. Ползет, тянет руки - в ответ Андрей молчит. Улыбается грустно. А потом целует. С языком. Серафим готов никогда не просыпаться, лишь бы утонуть в этой мыльной серости. Поцелуй на вкус - как стиральный порошок. Губы у Андрея... Никакие. Даже не ледяные. Прикосновения уже нереальные, руки проходила насквозь. Чужие прикосновения стираются из сна, сон растворяется. Серафим снова в реальности - не менее пьяный на обжигающем морозе, только сейчас ещё и какая-то бешеная собака тянет за рукав, наровя порвать новую куртку. Бьёт по морде - та скулит, поджав хвост сбегает. Наверное, думала что очередной труп. По лесу их было много. На губах, кажется, все ещё остался порошок из сна. Все некрасиво плыло перед глазами, начинало тошнить. Едва ли дополз обратно - чтобы упасть на пороге, заснуть, и не замёрзнуть насмерть. Потом уже ничего не снилось. Либо не запомнил - Глеб разбудил пинком, заглядывал в лицо, мол, ты живой? Серафим откликнулся - голову поднял. Трещала так, будто ему сорок и выпили два ведра водки каждый, а не едва за двадцать по бутылке. – С новым, ебать, годом. – Глеб улыбается, подаёт руку чтобы помочь подняться. Кислую рожу видит в ответ - но у самого настроение не портится. – Ты нахуй на улицу ходил? В голове поплыли картинки ночи, салютов вдалеке, которым тогда не придал значения, расчищенной тропинки к Андрею и такой же чистой его могилы. Хризантемы - он ведь их даже не увидел. Внутри что-то сжалось и рухнуло. – Ты когда домой? Глеб привык что его игнорируют. Пожал плечами, сказал что как протрезвеет - свалит. Серафим вызвал такси сразу же. Сказал оплатит. Андрей не любил являться, когда кто-то ещё есть на кладбище. Первого января, если уедет Глеб, ебнутых не будет. Плюсом ещё половина могил забытых, на них не придут, остальные будут просыпаться ещё две недели. Почему он говорил про то, что пропадет? Просил не забывать. Серафим допил остатки с ночи. Жидкость легко лилась и обжигала, а вот еду в себя запихнуть не получилось. Полдня, пока голос не сорвал, звал по имени. Точно слышали ближайшие дома - точно посчитали ебанутым. – Сука, блять, Андрей! – прохрипел под конец дня, сидя на пороге узкого домика. – Не смешно, блять. Внутри истерика бушевала. Снаружи - желание слетать в ближайший магазин за водкой. Если осталась. Так и сделал - правда, на эту оставшуюся водку ушла десятая часть зарплаты. Слишком дорого для несчастного литра, который быстро закончился. Готов был бы ещё горланить на все село, только сидел под унитазом и блевал. Как год встретишь - так его и проведешь. Надо же, какое ахуенное первое января. Такой год ждёт, наверное... Насыщенный, полный радости и счастья. Руки тряслись ещё неделю. Не потому что бухал - а потому что - где? Где ж ты, цветная сука, так нагло отобравшая остатки психики? Глеб с радостью на контакт шёл после совместной пьянки на праздник. А Серафим не реагировал на своё имя. Вообще. Смотрел пустым взглядом, исписал стопку листов словами "живи дальше". Снова принес букет хризантем на могилу. Заканчивался январь, расстаял снег. Прошлый букет завял. Мать к нему на могилу всё-таки не приходит - да Серафиму и самому тяжело сюда приходить. Просто... Просто. – Я отчислился. – преспокойно рассказывал Серафим. Поглаживал нежные лепестки цветов. – Нахуй твою физику. Не шарю я. Неисправимый еблан, только ебашить силой могу. – укладывает цветы на могилу. Руки дрожат. Потому что рядом никого нет, никто не отбирает сигареты из кармана, никто не смеётся прокуренным голосом. – Батя прав был. Подвластно мне целое нихуя. И голоса нет. В ответ молчание. Где-то, кажется, птицы орали. Взвыл ветер между деревьями. – Ну пожалуйста, Андрей, хотя бы во сне, блять, появись, я хочу тебя увидеть. Высеченный на граните портрет ничего не отвечал. Серафим просто ушел. Уволился к чертям - Глеб явно расстроился. Подписался обратно в Инстаграме, сказал что Серафим крутой напарник был. Даже в наркологичку не сдал. Поил всегда, водку сам покупал, хотя мог бы на что-нибудь нормальное для себя потратиться. Короче, развел демагогию на полчаса, которая пролетела мимо ушей. Серафим кивнул, похлопал по плечу. "Живи дальше" - красивыми, но кривыми как каллиграфия буквами вывел на стене съемной квартиры. Хозяйка выгнала бы за это, только платит исправно. Но сейчас денег не осталось, ничего не осталось, платить нечем. В холодильнике полупустая банка пива, оплаченная коммуналка за этот месяц и плата за квартиру на два вперёд. Надо же, как жизнь занесла? Живым на кладбище. Серафим особо не понимал что происходит, когда шагал под поезд. Вроде слышал гудок, когда стоял близко, вроде видел сам поезд. Но ни одной мысли не пришло в голову, когда сделал последний шаг. Больно, это больно, это больнее чем наглотался таблеток или снюхать дорожек и запить абсентом, Андрей. Это хруст костей под металлом на большой скорости. Это кровь по рельсам. С самого начала были по разные стороны - живой и мертвый. А сейчас по разным сторонам кладбища. На столе квартиры осталась записка для матери с извинениями за то, что был плохим сыном. А в тесной теплой комнатке на кладбище, где в бывшие смены Серафима никого уже не было - разгаданный кроссворд, с недавно вписанным ответом.Греческая русалка это наяда.