Точка. Точка отсчета. Должна быть. Где-то, в пространстве, во времени — она обязательно существует, та самая точка, с которой все и началось. Ведь так?
Джинкс откидывается назад в кресле Силко, укладывая руки на подлокотники, стараясь делать это точь-в-точь как он, и вонзает ногти в бархат. Пока его нет — не такое уж и частое явление — это место ее.
На самом деле это все и так принадлежит ей — стол, кресло, кабинет Силко, сам Силко, но... когда она одна, об этом думается чу-у-уточку лучше.
Итак, сосредоточься, точка.
Она вытягивает ноги, упирается каблуками в пол и принимается раскачиваться вместе с креслом — влево-вправо. Влево-вправо. Как маятник, привыкая к этим мерным толчкам и погружаясь в мысли.
От кресла пахнет им. Нет, на самом деле весь кабинет пропах им — тяжелая, почти осязаемая пелена сигарного дыма, терпкость полированного дерева и еще едкая кислинка, напоминающая о спелых желтых лимонах, что, конечно, растут только наверху, в Пилтовере, а здесь редкость.
Может, поэтому они так и нравятся Силко? Он любит все редкое, необычное, дорогое, он коллекционер дорогих игрушек и чужих голов.
Первое время, когда ее еще звали Паудер, она ожидала, что тут будет пахнуть кровью, но нет, у Силко зубы, напоминающие акульи, и точно такая же хватка, однако людей он предпочитает мучить чужими руками. Как будто не хочет марать свои, брезгует. Чаще, конечно, эта милость достается Севике, однако иногда перепадает и ей.
Это она? Джинкс задумчиво раскачивается в кресле, пальцами отстукивая такты дурацкой песенки, залипшей в мозгу.
Это не потому что он жестокий, — из тени выступает Вай, бесплотная тень, окрашенная в темно-красные, кровавые тона, точно такая же, какой осталась в памяти в момент, когда бросила ее. —
Ты хуже.
Джинкс пожимает плечами. Йеп, с этим не поспоришь. Силко убивает только ради выгоды, а она — если ей скучно. Или когда надоест.
Смотреть на очередную залитую соплями и слезами рожу, умоляющую о пощаде. Нужно было думать раньше, когда переходили дорогу Силко, ведь знали же, чем это закончится.
Она вздыхает, ускоряя мелодию, теряющую гармонию под ее нетерпеливыми пальцами.
А может...
Джинкс резко останавливается, и обитые металлическими пластинками ботинки слегка визжат, прокатываясь по полу и оставляя на нем царапину — упс, перестаралась. Хотя Силко, даже когда заметит, и слова не скажет.
Да, может, все дело в этом? Она хочет его потому, что он ей все позволяет? Не спать до утра, сидеть у него на коленках при химбаронах, убивать людей?
Это... неплохая теория. Но иногда даже в Силко просыпается что-то такое темное, отвратительное, командирское. В такие дни он ведет себя так, словно она не его бесценное сокровище, а новичок-рекрут в команде Севики.
Эта муштра обычно ничем не заканчивается — Джинкс привыкла открывать любые двери пинком ноги и показывать средний палец любому, кто попросит ее вести себя потише. Или приличнее.
А вот послевкусие остается — неприятное, гадкое, словно она ничтожество и он с удовольствием сдаст ее на опыты Синджеду или вообще запихнет в тюрьму.
И все равно она его хочет.
Так что нет, нужно копать глубже.
Джинкс сдувает с лица волосы — от зуда уже никуда не деться, и сложно понять, он снаружи, по коже, или вообще внутри. И его ничем не унять: это предвосхищение того, что будет, того, что обязано быть, если —
если — она не налажает. Не зря же ее зовут Джинкс.
Нет, другого варианта у нее нет.
Она вытаскивает из сумки на поясе небольшую ампулу — запасы Синджеда бесконечны, так что он вряд ли заметит пропажу — и завороженно разглядывает янтарную жидкость.
Капли лениво скользят по стеклу изнутри, безопасные для того, кто снаружи. Нужно всего три, не больше, чтобы вызвать легкую сонливость или снять боль.
Джинкс пододвигает к себе кружку со скалящейся обезьянкой, плескает туда виски из сокровенных запасов Силко, ногтем поддевает пробку и опрокидывает всю ампулу.
Ты не должна это делать, — голос, на самом деле звучащий у нее в голове, хотя и весьма осязаемый, возможно из-за этих печальных ноток, появляется реже всего. Вандер, о да, последний бастион.
— Нет, я обязана. Просто обязана. И знаешь, почему? — ей редко хочется говорить с ними, с Майло, Клаггором, Вай и уж тем более Вандером, но сегодня как раз обратный случай. — Потому что он единственное, что у меня есть. Это нормально — хотеть его. Я об этом в книгах читала, — Джинкс прячет пустую ампулу обратно в сумку, встряхивает кружку, чтобы одна жидкость смешалась с другой, и поднимает глаза на Вандера. — Ты вот меня оставил, так что тебя я не хочу. Вали обратно и... — ощущение того, что грядет, клокочет внутри, заставляет растягивать губы в улыбке. — И скажи остальным, чтобы тоже не приходили. Им вряд ли понравится то, что мы будем делать.
Из-за двери слышны шаги, мягкие и тихие, по роскошному — не у каждого богатея в Пилтовере такой найдется, — ковру, и Вандер исчезает, словно его и не было, а Джинкс прячет улыбку и встает.
Задвигает кресло обратно, возвращает чашку туда, где стояла до этого, а потом одним махом забирается на стол и оттуда к балкам, чтобы занять лучшее место.
Ну вот, почти все.
Дверь распахивается с грохотом — конечно же, куда же без Севики, верного телохранителя — следом заходит Силко.
Если бы можно было описать его одной фразой, Джинкс выбрала бы — черное солнце. То, на которое можно посмотреть только через специальные очки, чтобы не выжечь зрачки. Смертельно-опасное зрелище, но настолько завораживающее, что нельзя оторваться.
Она перегибается через балку, наклоняясь ниже, следя за ним — и косы хлестко взрезают воздух, падая вниз, к столу.
— Джинкс! — в голосе Силко слишком много яда, видимо, ему уже донесли, что доки полыхают —
а иначе как отвлечь остальных на какое-то время? — Ты — спускайся, — командует он, щелкая пальцами словно она его покорная зверюшка, — а ты — вон! Займитесь товаром. Тем, что уцелел, — мягкий бархат голоса обнажает стальной нажим. — Сейчас же.
Севике не привыкать, и она уходит, а Джинкс ждет.
Все должно быть идеально: он смотрит на нее ожидающе, затем направляется к столу и садится за него, точно так же, как и она пару минут тому — вытягивая ноги и откидываясь в кресле.
— Я сказал, спускайся! — и снова приказ, даже без обманчивой мягкости. — Пожалуйста, — этим своим "пожалуйста" он даже ребенка не обманет. Силко сейчас злой. Очень злой — и это хорошо.
Он вздыхает — из горла несется сдавленный рык,
еще чуть-чуть... — и внезапно подрывается с места, тянется вперед, обхватывая ладонью конец косы, и дергает на себя.
Ауч. Вот это больно. Неожиданно.
Джинкс валится вниз, еле успевая подобраться и не сбить нечаянно кружку с обезьянкой и кое-чем внутри нее ногой — иначе конец плану.
На пол летят бумаги, что-то тяжелое, наверное, пресс-папье, но кружка стоит.
Джинкс улыбается, поднимая лицо к нему.
Черное солнце, как есть — искусственный глаз дырявит ее пылающим зрачком, губы поджаты, прядки выбились из идеально-зализанной прически. О да, папочка зол. Ужасно зол.
— Приветики, — говорит она, буквально кожей ощущая, как он весь пылает гневом. Если есть на свете истинная красота — вот она. Смертоносная ярость в оболочке человека, поклявшегося поставить Пилтовер на колени, изуродованная, выеденная токсинами кожа, прячущая внутри горящий огонь, сколотые кривоватые передние зубы, напоминающие зубы акулы, и запах. Божественный запах дыма, пепла, горящего дерева и раздавленных лимонов — запах безумия, войны, революции, свободы.
— Зачем. Ты. Это. Сделала? — Силко цедит каждое слово, как будто она глухая или тупая, и с каждым слогом накручивает еще одно кольцо волос на свою ладонь. Заставляя ее приближаться.
Приближаться.
Еще.
И еще.
Пока его лицо не оказывается так близко, что нужно просто податься чуть правее, чтобы потереться щекой о его изуродованную щеку. Или вперед, чтобы...
От этого сердце пускается вскачь, воздуха больше нет, ей словно на лицо натянули непроницаемую пленку.
Джинкс нервно облизывает губы:
— Потому что... потому что... — она не может думать сейчас, не соображает, а это плохо. Смысл плана в том, чтобы ему следовать, а не вот это. — Это было необходимо.
— Для чего? — он наклоняет голову и поджимает губы. Но сказанного было достаточно, чтобы натяжение волос чуть ослабло и Джинкс смогла дотянуться до кружки. Что она и делает, обхватывая ее ладонью, и поднося себе ко рту.
Не очень быстро, чтобы действительно отпить, но идеально, чтобы он заметил, что внутри.
— Это мое, — как и ожидалось, кружку он отбирает. А учуяв запах виски, выпивает залпом — наверное, с доками она перестаралась, нужно было поджечь какой-нибудь ненужный склад.
А потом — бдыщ!
кружка раскатывается по полу — оседает в кресле.
— Вот для этого, глупышка, — Джинкс, морщась, потому что Силко так и не отпустил ее косу, неловко переползает к нему на колени и трется носом о его подбородок.
От Силко тянет яростью — гаснущей, как и его разум, одурманенный снотворным.
Но, пока он не отключился, Джинкс спрашивает:
— Ты помнишь твою точку? Точку отсчета?
Его здоровый глаз закатывается, а пальцы замирают, отпуская волосы.
***
На самом деле подошел бы и кабинет — но ее мастерская лучше.
Здесь темно и тихо, полно воздуха, а еще никаких посетителей.
Вывеска снаружи честно предупреждает:
Не суйся, иначе оторвет голову!
Силко здесь ничего не угрожает.
Джинкс притаскивает его —
боже, до чего же он тяжеленный, или это она слабачка? — за обеденный стол, приматывает веревками ноги и руки к деревянному стулу и усаживается на краю, напротив.
Ждать.
Она же ведь не убила его ненароком?
Нет, его кадык движется, здоровое веко трепещет, между бровей появляется вертикальная морщинка — о да, он жив и хочет очнуться.
Надо же, даже сейчас он должен держать все под контролем.
Бедный, бедный Силко.
Наконец он приходит в себя.
— И снова привет, — Джинкс выпрямляется и забрасывает за спину косы. — Хорошо, что я не переборщила с дозой, правда?
Его губы шевелятся, но горло хрипит, издавая подобие звуков, ни один из них не сойдет за что-то понятное. Хотя по лицу смысл и так ясен.
— Я знаю, знаю, ты очень злишься, и я плохо поступила, отравив тебя, но... Я подумала, что так будет... правильно? — она тянет, словно задавая ему этот вопрос.
Ну же, ты должен кивнуть. И потом тебя развяжут, наверное. — Я подумала, пора расставить точки. Отсчета, невозврата и все такое. Я... — в мыслях это было так просто.
Притащить его куда-нибудь, откуда он не сбежит, и просто рассказать. Как есть.
— Я думаю... — и снова ее голос рвется, как слишком сильно натянутая струна, — я тебя люблю. Я хочу тебя. Для себя.
Упс, надо было как-то поаккуратнее.
Силко замер, даже пальцы больше не ерзают по подлокотникам, пытаясь выбраться из-под веревок. Вытаращился так, что глаза сравнялись по размеру.
— Что? — почему-то это молчание ранит даже сильнее, чем если бы он наорал на нее. — Я тебе не нравлюсь? — она держится как может, хотя чертовы губы уже начинают дрожать, заставляя ее мямлить. — Да, я себе бы тоже не понравилась. Потому что... Ты такой... — Джинкс сглатывает и пытается убрать назад мешающую челку, которую хочется уже просто выдрать с корнями, — ты такой сильный, спокойный, безжалостный, ты как солнце, большое солнце, на которое приходится смотреть через пальцы, чтобы не обжечь глаза, ты просто... всё. А я Джинкс. Все, что я делаю — это порчу.
Она отодвигается назад — запоздало вспоминая, что это не его кабинет и тут нельзя сигануть обратно на балки, забиться в дальний угол и зализать раны. Она притащила его к себе, в ее личную мастерскую.
Силко снова пытается что-то сказать —
чертова Синджедовская дрянь, кажется, спалила связки, и теперь он что, больше никогда не заговорит с нею по-настоящему?! — и подается вперед. К Джинкс — лицо белое, как бумага, один зрачок, тот, что черный, так и жжется, полыхает янтарным огнем.
Дальше его не пускает стол, в который он уперся.
А она — всерьез — раздумывает, что лучше сбежать отсюда сейчас или все же развязать его. Потому что это точно не закончится ничем хорошим. Вообще ничем.
Это в миллион раз хуже, чем поджечь доки, Последнюю Каплю, да хоть весь Заун!
— Скажи, что ты не злишься, — умоляюще тянет Джинкс, прикусив губу. — Пожалуйста... Скажи, что... не злишься.
Силко молчит. Даже не пытается сипеть.
Все плохо. Все очень плохо!
Это ее убежище, ее мастерская, но позади сквозь тени проступают призраки, и их шелестящие шепотки заполняют голову.
Ты снова облажалась, снова, слышишь, Пау-Пау? Ты все испортила. Испортила!
Давай, спроси его снова, спроси, хочет ли он тебя трахнуть, заставь его перегрызть эти веревки и сбежать от тебя нахер. Ну давай!
— Я не буду, не буду, — она бормочет сначала тихо, но когда они не затыкаются, уже почти кричит. — Я не буду его спрашивать!
Силко оживает. Хрипит, пытаясь что-то сказать. Снова дергается из стороны в сторону — волосы окончательно растрепались, но взгляд такой, что им убить можно.
По его губам Джинкс читает:
Что.
Она кривится, съеживается, подтягивает колени к груди, чтобы закрыться от него.
— Ты... — лучше даже не смотреть на него, а на свои руки, на обгрызенные ногти, розовый-голубой-розовый-розовый. — Ты любишь меня?
Она ждет. И ждет. Ногти расплываются — цветные пятна — голоса затихают, все молчат.
Все.
Ну вот. Вот и ответ. Потому что она Джинкс. Недостойная чьей-то любви.
А потом она слышит это карканье, низкое, горловое, задушенное:
— Да.
Когда она поднимает на Силко взгляд — его лицо багровое, словно он пытался доораться до нее, серая радужка пропала, оставив только темный зрачок, гармонирующий с искусственным глазом.
— Да, — повторяет он одними губами, будто боится, что она его не поняла. Или не услышала. — Да.
Джинкс подбирается, расцепляет руки на коленках, привстает — медленно, болезненно медленно — а затем срывается, падая вперед, в облако сигарно-лимонно-деревянного запаха, подбородком к жесткому, костлявому плечу, зарываясь в выемку его шеи, обхватывает руками, ногами, пальцами. Готова еще и зубами вцепиться, до того они ноют без дела — он любит ее, любит,
любит.
Он что-то хочет сказать — его горло напряженно гудит от неподатливых звуков, наверное, развяжи меня, Джинкс, — но она только мотает головой, все глубже вжимаясь в его шею, где пульсирует жилка.
Когда паника стихает, она выдыхает и поднимает на него лицо. Ну что, что он думает сейчас, что хочет сказать, что скажет после вот этого?
Ни на один из вопросов нет ответа, и Джинкс просто тянется вверх, губами мажет по его подбородку, гладкому, идеально выбритому, затем тянется к щеке для второго поцелуя. Замирает, набираясь сил перед третьим — в уголок рта, что дергается под ее губами.
Та часть Силко, что принадлежит человеку, даже не смотрит на нее — веко зажмурено, ресницы дрожат — но второй глаз, черный, с янтарной каплей в центре, разгорающейся с каждым ее поцелуем, словно солнце.
Жжет так, что она ослепла.
Онемела, оглохла — больше нет никаких голосов, никаких издевательств — тело одеревенело и ноет от боли, что лезет изнутри, раздирая в клочья.
Ни разу он не отвечает на ее поцелуи, просто позволяет самой касаться губами, языком, прикусывать, добавляя каплю боли, и в какой-то момент Джинкс сдается.
— Прости, прости, — жалобно мямлит она, лезет за ножом и взрезает веревки, примотанные к подлокотникам. — Прости, — сейчас она соберет свои жалкие кости, мягкие, хлипкие, и сбежит.
Его пальцы сжимаются на пустоте, а затем оборачиваются против нее, впиваясь в мякоть бедра.
Не пуская. Оставляя там, где она есть.
***
На самом деле есть две точки. Отсчета — она начинается вместе с грозой, с игрушечной обезьянкой, со смертью всех и с Силко, забирающем ее в свои объятия.
Невозврата — сейчас, когда он целует ее в ответ.
